бной  лестнице,  и  Елпидифор
Пескарев волею всевышнего стал вторым, то есть грузовым помощником. Короткая
деятельность  его на  этом  сложном и  ответственном  посту  была ужасающей.
Пакеты  листовой  стали  он  раскрепил  в  трюмах  картонными  коробками   с
французскими елочными игрушками.  Произошло  это в Бордо, когда  я был занят
грустными  обязанностями   по  депортации   в  Союз   останков  капитана   и
контролировать ход погрузки не мог. В результате Елпидифора посадили писарем
в отдел кадров. Между прочим, он составил тогда детальную инструкцию-памятку
по похоронам моряков и разработал прейскурант на похоронные принадлежности в
соответствии со служебным  положением умершего морехода. Этим его документом
пользуются и по сей день.
     В погаре Елпидифора в какой-то степени мне приходилось винить себя, и я
сильно переживал его  сидение  на берегу. Дело в  том,  что  оклад  третьего
штурмана на  современном флоте сто  двадцать  рублей, плюс  двадцать  четыре
рубля, если он  плавает, и плюс восемьдесят  три инвалютных копейки в сутки,
если он  плавает за границей. Для  многодетного человека (а Елпидифор, как и
все служебные тихоходы,  компенсировал служебную тихоходность дрозофиловской
плодовитостью) сто двадцать береговых рублей -- не фонтан.
     Мои душевные муки из-за материального положения Елпидифора закончились,
как это чаще всего на флоте и. бывает, сочинением на судоводителя Пескарева,
1929 года рождения,  русского,  образование  среднее и  т.  д., превосходной
характеристики,  с которой Елпидифора спокойно можно было назначить генсеком
Организации Объединенных Наций. И он опять пошел плавать третьим помощником.
     С тех пор много воды испарилось в мировом океане. И я давно уже работаю
капитаном-наставником,  то  есть  отвечаю   за  тридцать  рядовых  капитанов
дальнего плавания.
     На  "Новосибирск"  я подсел  в Бремене  зимой, а  из  Ленинграда улетел
ранней  весной на Бермуды, где  подопечное  судно попало  в аварию. С Бермуд
отправился пассажиром в Гавану, где принял "Азовск", подменяя
     заболевшего  капитана.  На  "Азовске" пошли  в  Японию,  из  Японии  на
Австралию, где застряли на  три  месяца под забастовкой докеров. С Австралии
пришли  в  Гамбург под трубы, и мне  уже мерещился солнечный  блин на куполе
Исаакиевского  собора,  когда  оказалось  необходимым  сопроводить  молодого
капитана в рейсе на США из Бремена.
     Восемь месяцев без  родных осин и  все с разными новыми людьми -- тут и
Елпидифору обрадуешься.
     Он  был вахтенным помощником, когда  я прибыл к борту "Новосибирска", и
встретил у трапа, подхватил чемодан и сопроводил в гостевую каюту -- ангар с
двумя кроватями и  "Аленушкой"  Васнецова почти в натуральную величину между
ними.
     Не очень ловко себя чувствуешь, когда одногодок и давний соплаватель --
вечный  третий штурман  --  тащит  твой  чемодан  по  трапам, а ты пытаешься
чемодан отобрать и все спрашиваешь: "Ну, как жизнь,  Фаддич?" А он отвечает,
что все  нормально, Петр  Иванович, И тогда ты ему говоришь,  что он отлично
выглядит  (и  это  правда), а  он  тебе  говорит,  что  ты тоже  отлично со"
хранился,  -- что, увы, ложь, ибо бремя ответственности  повесило  тебе  под
каждым глазом по кенгуриной сумке и сердечко твое барабанит в ребра заячьими
лапками, хотя ты по трем трапам всего поднялся.
     -- Какой садист украсил пароход сиротинушкой? -- спросил я у Елпидифора
про "Аленушку". Спрашивать его про служебные успехи язык не поднялся.
     -- Все смеетесь, Петр  Иванович, над жизненной почвой народных мотивов,
--  заметил  Елпидифор  и  попросил разрешения быть свободным. Поговорить на
тему народа  и народности  Елпидифору хотелось  -- он это завсегда любил, но
тут счел необходимым сохранить субординацию.
     --  Мы  не  на  линкоре, а  я не  адмирал,  Елпидифор Фаддеич.  Садись,
покурим.
     --  Так  я  не курю,  -- сказал  Елпидифор.  --  А  вы все одно  высоко
поднялись.  Видите, уже и забыли, что Пескарев никогда отравой не баловался.
Как автомобильчик ваш поживает?
     --  А  черт  его знает, я  восемь  месяцев  дома  не  был,-- сказал  я.
Почему-то  мне не захотелось ему говорить, что свой "Москвич" я давным-давно
продал.
     Век вам благодарен буду, -- сказал Елпидифор и
     отправился  доложить  молодому  капитану  об  устройстве наставника  на
жительство.
     Благодарить  меня весь век  Елпидифор собрался потому, что я  ему помог
приобрести по баснословно дешевой цене списанную нашим финским торгпредством
дизельную "Волгу". Был такой короткий период лет десять назад, когда морякам
разрешили покупать за рубежом подержанные машины. Й с тех пор Елпидифор стал
автолюбителем.
     Я распаковал чемодан, ощущая на себе мертво-стеклянный взгляд  Аленушки
и  удивляясь Васнецову, который умудрился  нарисовать девицу так,  что в ней
нет ни одного  золотника соблазнительной женственности, то  есть презренного
секса.  И  впервые  обнаружил на  знаменитой  картине  чуть повыше  и  левее
Аленушки  венок из  стрижей или ласточек. И  тут я взял  да  и  кощунственно
засунул под раму здоровенного  тигра  -- обложку рекламного буклета зоопарка
Гагенбека  в Гамбурге.  И получилось,  что лютый  зверь  пьет воду  из  того
водоема, возле которого тоскует сиротинушка.
     Судно грузилось, утром предстоял отход, следовало начинать знакомство с
делами, а я  занимался  чепухой. И настроение было  такое, как когда я вдруг
обнаружил, что начинаю забывать  таблицу  умножения  и  что таблицу  следует
время от времени повторять -- хорошее открытие для капитана-наставника.
     Из  моей  каюты виден был длинный коридор, огнетушитель  на переборке и
стенд  с  "Санитарным листком":  "Каждый  должен  знать методы  оживления!",
"Учись  делать искусственное  дыхание!" и т. д. Среди трафаретных заголовков
выделялся рукописный -- "Расплата", текст под ним  был стихотворный. Я вышел
в коридор и прочитал стихи, так как их автором был третий помощник Пескарев.
Оказалось, что  кто-то  посмеялся  над  заботами  Елпидифора  о  здоровье --
ежеутренняя пробежка на месте  в  течение пятнадцати минут:  "Он журил  меня
порой за то, что я бегаю, в жизни он любил покой, защищал до ярости:  "Бегай
ты хоть День-деньской, не уйдешь от старости!"
     "Нет. Ванюша, сверстник мой" --
     Молвил я участливо....
     Знал я -- время разрешит
     Спор мой тот с коллегою:
     Он в земле давно лежит...
     Ну, а я все бегаю!
     Молодей  Елпидифор Фаддеич, подумал  я, принимаешь  посильное участие в
общественной  жизни  судна, баллады даже пишешь,  людей  учишь  --  молодец,
Пескарев! И, подумав так, я поднялся в рулевую рубку,
     Был глубокий, черный зимний вечер.
     Сотня  чаек ночевала на  воде  за бортом в зоне  палубных  огней. Чайки
сидели на мелких волнах и качались на них, как на мокрых бременских осликах.
Вся сотня правила строго  на ветер,  хотя и спала, клевала носами. Спящие на
черной воде светлые  птицы производили  какое-то  лунное  впечатление. Когда
ветер сдрейфовывал сотню из  зоны палубного света, они просыпались, лениво и
сонно  поднимались  одна  за  другой, перелетали на ветер, в круг призрачных
бликов, шлепались там на волнистых бременских осликов и опять клевали  носом
в беспокойной дреме.
     За близкой дамбой  скользили  топовые огни  проходящих  по  реке  Везер
судов. Эти огни были слабее портовых и городских, но по какому-то неведомому
закону выделялись среди них и  двигались деловито  и уверенно, иногда только
исчезая  в  оранжевых и голубых  сияниях  портовых  светильников. Над  всеми
огнями  беззвездной  пропастью   зияло  зимнее  циклоническое  небо,  обещая
уходящим  в  море  болтанку  и нервотрепку. Плавкран  "Атлет"  выдергивал  с
причала  огромные сорокафутовые, контейнеры  и ставил их  на  крышку второго
трюма  "Новосибирска".  В  третий трюм  судовые  краны  опускали  площадки с
коробками баварского пива. Немецкое пиво отправлялось через зимнюю штормовую
Атлантику  в техасские  бары. В  четвертый трюм  шли кишки.  Немецкие кишки,
заквашенные  в черных шикарных бочках, напоминающих глубинные бомбы, ехали в
США для нужд колбасной промышленности.
     Капитану,  "Новосибирска" было тридцать  четыре,  звали  его Всеволодом
Владимировичем,  он  был  переполнен  уверенностью  в   том,  что  весь  мир
существует только как полигон или сцена, на которых он может демонстрировать
врагам и друзьям упругую деловитость, способность к звеняще-четким поступкам
и блестящий английский язык.
     Через двое суток  мы уложили с Всеволодом  Владимировичем "Новосибирск"
на  дугу большого  круга, ведущую от  английского Бишоп Рока на американский
плавмаяк  Нантакет, и начали играть в  лобовые атаки со встречными циклонами
-- у кого вперед нервы  не выдержат. А в свободное от  служебных забот время
играли  в  преферанс в  капитанском салоне при  закрытых дверях, потому  что
карты на море-океане запрещены даже для начальников.
     Третьим гробил с нами здоровье и время кандидат  химических наук Сергей
Исидорович Клинов. Ученого отправили  в рейс, чтобы немного оморячить, -- он
ожидал утверждения на должность заведующего кафедрой химии в мореходный вуз,
а   вообще  был   узким  спецом  по  анормальному  льду,  из  которого,  как
предполагают, состоят облака на Венере. Сергей  Исидорович постоянно -- даже
в полумраке -- носил темные  очки. Он объяснил нам,  что испортил  зрение на
вершинах Эльбруса,  когда искал там следы анормального льда. Одновременно он
дал понять, что альпинизм его хобби.
     Игра шла  с  переменным успехом все  девять суток океанского  перехода.
Особого азарта  и  разгула  страстей  не было, пока  к  нам  не  подключился
Пескарев.
     Он постучался в капитанский салон около часа ночи по судовому времени и
положил перед Всеволодом  Владимировичем радиограмму.  Радиограмма  пошла по
рукам в уважительной и  сосредоточенной тишине. Супруга сообщила Елпидифору,
что служебный стаж ему засчитан с 1941 года, партизанское прошлое учтено год
за три и что с сего числа в возрасте сорока пяти лет он удостоен пенсии.
     Таким  образом,  Елпидифор  Фаддеич  сразу   как   бы  вышел  из  рядов
плавсостава и лег на какую-то новую орбиту, и его не очень высокое служебное
положение больше не могло служить преградой для игры в преферанс за закрытой
дверью  капитанского  салона.  А  именно  с просьбой  разрешить ему  принять
участие в пульке он и прибыл к нам с пенсионной радиограммой в час ночи.
     Я  не так удивился ранней пенсии Елпидифора,  как его просьбе. Это было
мое первое удивление, за которым последовала  цепь  все более сокрушительных
удивлений. Я как-то  так  и  не предполагал, что  тугодум и тихоход Пескарев
способен страстно увлекаться такой
     тонко-интеллектуальной  игрой,   каковой  является   в  нашем  обществе
преферанс. Но в свой звездный час  за одну  ночь Елпидифор Фаддеич обчистил,
ощипал,   ободрал  меня,  молодого   капитана  и   ученого   специалиста  по
ненормальному  льду, как бог ободрал зад  макаки  за  миллион лет  эволюции.
Причем  больше всех  пострадал  привыкший  к  победам  на  жизненном поприще
молодой  капитан: он  схватил  четыре  взятки на  мизере -- и все стараниями
Елпидифора, который еще утешал  его,  приговаривая сладеньким голосом,  что,
мол, кто не рискует, тот живет на зарплату.
     Утром в  заливе  Делавэр  погода  была  прекрасная  --  голубые небеса,
кофейная  вода, ярко-рыжие, как крик петуха, берега и  пятибалльный ветерок.
Но обыгранный своим  помощником Всеволод Владимирович  был  хмур, брюзжал на
мостике  и придирался к досрочному  пенсионеру, демонстрируя высший  пилотаж
капитанской  капризности.  Он  распушил  Пескарева  за  неподшитую бахрому у
звездно-полосатого  флага,  затем  обнаружил   отсутствие   на  судне  лоции
Антарктиды,  нужной  ему  в тот момент, как  чайке  вытяжной  парашют; затем
сгонял  Елпидифора вниз за форменной фуражкой, утверждал,  что возле берегов
США  у  мыса  Хенлопен,  где  черным  по  белому  написано,  что  это  район
специального режима, советский вахтенный штурман  Пескарев  обязан не только
быть в  форме  и форменной  фуражке,  но  и опустить у  фуражки  ремешок под
подбородок,  чтобы каждый  американский пескарь, черт побери, знал, с кем он
имеет дело, и т. д. и т. п.
     Должен признаться, что капризы у своих  подчиненных -- капитанов считаю
положительным признаком свободы внутри  профессии и профессионального  мира.
Капризность есть сигнал о  том,  что мужчина  на капитанском мостике наконец
вытеснил из себя  комплекс  запуганного  школьника  и начал утирать сопли не
рукавом,  а платком, то есть поверил  в себя  и свое право быть там,  где он
есть.
     Итак,  Всеволод  Владимирович  разрешил себе  покапризничать, когда  мы
приближались к месту  приема лоцманов в  заливе Делавэр у  маяка  Харбор-оф-
Рефьюдж, а Пескарев  покорно сносил придирки, потому что штурманская  работа
характерна абсолютной невозможностью практически соблюсти и выполнить  все и
вся, что теоретически требуется соблюдать н
     выполнять. Найти повод для придирки к вахтенному помощнику капитану так
же легко  и просто, как  самой целомудренной женщине  найти повод для снятия
юбки на черноморском пляже в хорошую погоду.
     В двух милях от Харбор-оф-Рефьюджа у мыса Хенлопен показался в кофейных
волнах кувыркающийся  лоцманский  бот.  Здесь Всеволод Владимирович выдохся,
ибо притупил молодые зубы о дубленую шкуру Елпидифора, и нормальным  голосом
приказал готовить лоцманский трап.
     Елпидифор  включил  трансляцию  на палубу  и  сказал, почесывая  сквозь
старые брюки  левую ляжку: "Боцман! Выделите двух человек на лоцманский трап
с левого борта! Как поняли?!"
     Не  успел  боцман  ответить стандартное:  "Вас  понял!",  как  Всеволод
Владимирович опять вдохновился,  и  схватил  молодыми  зубами  пенсионера, и
опять принялся трепать его, как сиамский кот славянскую кошечку:
     -- Сколько раз  слышу ваши  такие  объявления  по трансляции, Елпидифор
Фаддеич, -- сказал капитан, -- и  каждый раз меня как-то так саднит и с души
воротит, но  я все терплю, терплю,  терплю и сам не знаю,  почему  так долго
терплю!
     -- Чем я вам опять не угодил? -- спросил Елпидифор угрюмо.
     -- Он не знает!  Стыд какой! Ну, а вот  эти ваши "человека"? Почему  не
сказать по-человечески: "Боцман, пошли двух матросов", или уж "пошлите  двух
моряков"? А  вы  --  "два человека"  или даже "два человечках  иногда  себе,
позволяете говорить!..  Что-то  такое от кабака старинного, от полового,  от
"Человек, два пива!". Понимаете, о чем я?
     Елпидифор молчал, но по его физиономии  распространялось подозрительное
выражение слишком  уж откровенного, тугодумающего дурака,  который уже и сам
знает, что он полный осел, и даже уже  и  не пытается скрыть  свое тупоумие,
потому что  смирился  с ним и даже  полюбил  его  И вот с таким тупоугольным
выражением на окуневой физиономии Елпидифор наконец спросил у капитана:
     -- А с Горьким как быть, Всеволод Владимирович?
     -- А он при чем? -- спросил капитан. -- Он что, тут лоцманом работает?
     --  Нет,   Всеволод   Владимирович,   евонное   звание  было   "великий
пролетарский  писатель", -- сказал  Елпидифор,  все храня на  роже предельно
тупоугольное выражение. -- И  как  с евонным  "Человек -- это  звучит гордо"
быть?
     -- Вот и играй с подчиненными в запретные игры! -- воскликнул  капитан,
адресуясь ко  мне  и  невольно  как  бы  восхищаясь находчивостью помощника,
хвастаясь Елпидифором, как  хвастаются  молодые  сельские  хозяева  бодливым
бычком или злым щенком.
     В  Филадельфии  мы   стали  к  причалу   в  речке   Скулкилл   рядом  с
военно-морской базой. Берега там гористы от огромных куч всяческого военного
и штатского утиля.
     Был день Благодарения --  американский всенародный  праздник.  Порт  не
работал,  как не  работают там по праздникам и городские "сикспены", то есть
суперуниверсальные универмаги.
     Я за границей давно уж на берег не хожу и не езжу, кроме как к  консулу
или в  сикспен. И в  Филадельфии, да  еще в праздничный день,  на  берег  не
собирался, но Пескарев  уговорил  меня и  химика  совершить  оздоровительный
моцион вблизи порта, чтобы "вложить персты в ихние  капиталистические раны",
как он евангелически выразился, подразумевая захламление окружающей среды.
     В последний момент к нам присоединился боцман Витя  --  славный парень,
единственной  слабостью  которого   было  шикарно  одеваться,  --   и  около
шестнадцати по  нью-йоркскому  времени  Пескарев в  калошах,  химик в темных
очках, боцман в куртке из аргентинсквй овчины и я вышли за ворота порта.
     До  города было  километров шесть  изнасилованной  земли. Пеитроз-авеню
возносилась на  пятидесятиметровый мост над  речонкой Скулкилл и потом очень
медленно опускалась  к горизонту  по  ажурной эстакаде. На авеню  мелькали с
частотой  проблескового маяка автомобили, а все  окружавшее  нас припортовое
пространство было лишено каких  бы  то ни  было признаков движения  и жизни:
праздничная пустынность накладывалась на припортово-пригородное  запустение.
Центром пейзажа был Эверест мертвых автомобилей --  куча метров до  тридцати
высотой.
     Сергей  Исидорович объяснил, что металл североамериканского  автомобиля
так  перепутан  с  негорючей  и вонючей химией, что  выплавить  его  обратно
невозможно. Чтобы избавиться от автомобильного старья, его пытались топить в
океанах и  сбрасывать в вулканы, но  это оказалось  дорого. И вот Кордильеры
автомобилей  гниют  на  воздухе,   а  чтобы  какой-нибудь  озорник   не  мог
использовать  неисправную технику, их  предварительно немного сплющивают под
прессом.
     Холодный ветер  гонял  взад-вперед по небесам низкие  тучи и раскачивал
увянувшие   и   высохшие   сорняки   на   скулах   придорожных   обочин.  От
предельно-загрязненной  среды  тянуло  кровавым  запахом  мафии:  боссы Коза
Ностры обычно вьют  бандитские  гнезда в брошенных прицепах на автомобильных
кладбищах.  По  утверждению нашего  американолога  Ю.  Жукова,  для удобства
работы  гангстеры  подключают к гнездам телефон, пневмопочту,  устанавливают
поблизости  сторожевые  телевизоры  и  всякие  другие   новинки  электронной
техники.
     Как  старший группы,  я счел необходимым поделиться этой информацией со
спутниками.   Но   все,  кроме  ученого   химика,  навидались   американских
полицейских  кинобоевиков  и   сами  знали  про  жуткий   внутренний   смысл
пригородных пустырей.
     Есть, правда, и там поэзия. Ведь она всюду, вообще-то. Даже  в скорбном
молчании заброшенных тусклых рельсов, в почерневшем зимнем сухостое бурьянов
и шелесте облетевшей пушицы, в вечной зелени низкой травки, в подгнивших, но
все еще колючих и тяжелых булавах дикой горчицы. Кустики этой горчицы только
и показывали, что мы ближе к  югу, нежели к северу. Поэзия была даже  в двух
старых  товарных вагонах у  тупика  подъездных путей. Ведь  когда  ты  долго
плавал   в   океане,   то  тебя  радует  все  земное.  Но  это   я  так,  от
сентиментальности  стареющего  моряка,  все  эти детали  пейзажа  к делу  не
относятся. А вот яблонька возле автомобильных Кордильер, яблонька, усыпанная
райскими  (или  китайскими  --  никогда  не  знаю,  синонимы  это  или  нет)
яблочками, имела к последующим нашим приключениям отношение.
     Она  стояла у  самого порога  автомобильного  кладбища, опустив ресницы
черных  сучков и  одновременно  задрав подол  нижних  ветвей, как перезрелая
девственница,  которой совсем  уж невтерпеж от зова матери-природы и которая
готова согрешить с кем угодно и даже на могильном холмике.
     Яблонька соблазняла  нас точь-в-точь,  как  ее райская прародительница.
Захотелось  сломать усыпанную яблочками веточку  и  притащить ее в  стальной
гроб каюты  или  просто-напросто попробовать  заморских  плодов.  Но в го же
время мы испытывали робость перед собственностью Соединенных Штатов.
     Первым   преодолел