робость   Елпидифор   Фаддеич.  Он  с  партизанской
решительностью  свернул с  бетона дороги в  заросли ежевики.  И,  подчиняясь
стадному  инстинкту, мы свернули за  ним и  полезли  сквозь ежевику, которая
цеплялась  за одежду  и  заставила боцмана  Витю  помянуть "титскую силу" --
любимое боцманское выражение.
     Елпидифор пер впереди  нахраписто и целенаправленно,  прокладывая тропу
сквозь  колючие и пожухлые  заросли  к краснеющей  все больше по мере нашего
приближения  яблоньке и автомобильному  Монблану за  ней.  Монблан  этот уже
закрыл  половину серого неба. Автомобильные трупы лежали штабелем, давя друг
друга и выпучив фары, как глубоководные рыбы на палубе траулера.
     Добравшись до яблони, мы убедились, что она из тех красоток, физиономию
которых  лучше  вблизи   не  видеть:  плоды  ее   оказались  пропыленными  и
прокопченными и осыпались от первого прикосновения.
     --  Эхма!  Кто  не рискует, тот  живет на  зарплату!  --  сказал  тогда
Елпидифор Пескарев таким тоном, каким наши отчаянной душевной широты  предки
сопровождали  швырок треуха  об  землю.  --  Полезу-ка  гляну  ихнюю технику
вблизи!  -- И с  глупым  проворством полез  на Голгофу  из  полупрессованных
автомобилей.
     Я   и   моргнуть   не  успел,   как  пенсионер   оказался   на  бампере
"мерседес-бенца" метрах в четырех выше плоскости истинного горизонта.
     --   Ничего   евонный   бамперок,   --   приговаривал  он,   охваченный
непреодолимым  интересом  автолюбителя  к  удачам  и  промахам  иностранного
автомобилестроения,-- а  рессорчики-то дрянь, металл буржуи экономят, тонкое
железо-то на  кузовах, ох,  тонкое черти  ставят -- так что и прогибается-то
под ногой! Как бы Пескарев калоши-то об ихний утиль не порвал...
     -- Я бы поостерегся  на месте вашего друга,  -- сказал ученый химик. --
Может выйти  большой скандал, если хозяин этого склада увидит,  как ваш друг
там лазает без всякой предварительной договоренности и разрешения.
     --  Это  почему  же он  мой  друг? --  рассеянно  спросил  я кандидата,
наблюдая  не без зависти,  как шустро пенсионер одним броском перекинулся  с
"мерседес-бенца"   на  "понтиак",   а   вторым   броском   с  "понтиака"  на
расплющенную,  плоскую,  как  камбала,  японскую  "датсун". "Весь в  отца --
верхолаз", -- с невольным одобрением подумал я о Пескареве.
     --  Да,  недаром,  титская  сила, Пескарев каждое  утро на велосипедном
тренажере  лаптями  крутит!  --  сказал  боцман  Витя.   Он  тоже  любовался
верхолазным искусством Елпидифора.
     --  Желтых   фар   навалом!  --   сообщил  с  верхотуры  Елпидифор.  --
Целехонькие! Иваныч, может, вам открутить?
     --  Не надо,  --  сказал я.  --  Я, Фаддеич,  автомобильный крест давно
продал.
     -- Наука, а вам  кронштейн  для радиоприемника  бросить? Хромированный!
Ишь, черти, коврики в ихних  салонах  так  и  валяются, так и валяются... --
несколько  уже  сомнамбулически приговаривал Елпидифор Фаддеич,  удаляясь  к
серым холодным небесам по отвесному фасаду автомобильного штабеля.
     --  И зачем  я гулять  пошел! --  воскликнул стонущим голосом химик. --
Нужно мне было это гулянье -- запросто влипнешь в историю! Остановите своего
друга!
     --  На передних  подвесках  амортизаторы ихние хуже наших!  --  сообщил
Елпидифор.
     -- Хоть и праздник  у них,  а  добро  они без присмотра не  бросят,  --
сказал химик. --  Вот всегда так, вот погоришь  из-за  чужого любопытства, и
ничего-то хорошего не выйдет!
     -- А вот мы  этого партизана-пенсионера  бросим здесь  одного  и  домой
пойдем!  -- сказал я в  пространство возможно строже и  громче, как  говорят
родители  в  зоопарке, когда  их отпрыск не  может оторваться  от  клетки  с
бегемотом и прячется за куст, чтобы минутку  лишнюю  на  бегемота глядеть. Я
так  говорил  потому,   что  Елпидифор  уже   исчез  из  поля  зрения  среди
расплющенных "кадиллаков" и "фордов".
     В  ответ на  автомобильном штабеле раздался  не  наш, не русский вопль,
заставивший вспомнить Фенимора  Купера, снятие скальпов и трагическую судьбу
ирокезов.  Затем   раздался  ужасающий   мат  Пескарева.  Затем  по   гребню
автомобильного  штабеля отчаянными прыжками  промчался  какой-то  незнакомый
человек.  Затем  что-то  наверху  чудовищно  загрохотало,  и  весь   штабель
содрогнулся, и вместо исчезнувшего незнакомца поднялось облачко рыжей ржавой
пыли.  Затем  все стихло. Затем откуда-то издалека, с  той,  противоположной
стороны штабеля донеслось: "С-О-Б!"  --  распространенное  в англосаксонских
странах выражение, обозначающее в буквальном переводе "сын суки".
     -- Елпидифор Фаддеич, что там с вами?! Вы живы?! -- заверещал кандидат,
подбежав под штабель, подпрыгивая от волнения и задрав голову к небесам.
     Елпидифор  не  отвечал.  Вместо  ответа  со  штабеля   соскользнула  и,
переворачиваясь в воздухе, полетела на химика  одинокая калоша.  Химик успел
отпрыгнуть, но очки сорвались с его носа и брызнули о камень.
     -- Что там с вами происходит, Пескарев, черт возьми?! -- заорал и я. --
Немедленно доложите!
     -- Индеец!.. -- доложил  Елпидифор, высовывая голову  из дыры в штабеле
на высоте приблизительно пятнадцати метров над уровнем моря. Голова третьего
помощника высунулась из хитросплетения перекореженного металла  точь-в-точь,
как  у Чарли  Чаплина в  "Новых  временах", когда его затянуло  в  заводской
механизм и он извивался между шестерен,  изредка показываясь на поверхность,
где его кормили кукурузой.
     --   А  мобыть,  негр!  --   засомневался   Елпидифор  в   национальной
принадлежности убежавшего аборигена.  --  Там  наши  "Жигули"  обнаружились,
по-ихнему "Лада", а он и выскочил! С того бока удрал, за им весь крайний ряд
обвалился: Пескареву, кажись, теперь отсюдова не слезть!
     -- Индеец! Господи! -- прошептал химик, потрясенный и разбитыми очками,
и всем вообще происходящим. -- Подумать только! Индейца чуть не убили!
     -- Товарищ наставник, а ведь  третьему  оттуда, действительно, пожалуй,
самому  не слезть,  --  сказал боцман  Витя,  оценив ситуацию с точки зрения
профессионального  такелажника.  -- Побегу-ка  я на  пароход  за  веревками,
разрешите?
     -- Сам знаешь:  поодиночке здесь бегать нам не положено -- гангстеры  и
прочее,  -- сказал я. -- Может,  это  и не просто индеец  был  или  негр,  а
какой-нибудь Пол Варио -- матерый  главарь подпольной  штаб-квартиры  мафии,
черт знает.  Вообще-то, в принципе, я бы,  Витя, не возражал, чтобы Пескарев
там, на холодном ветру, среди теней всех погибших под этими колесами посидел
некоторое время.  Ему,  черт бы его за его прыть  и глупость побрал, полезно
было бы побыть там пару часиков...
     И  тут я вспомнил, что  главной  причиной пиетета  перед ученым химиком
было бы занятие альпинизмом.
     -- Подожди, подожди, боцманюга! -- обрадовался я. -- Нам наука поможет!
Сергей  Исидорович,  какова с вашей альпинистической точки зрения  ситуация?
Можем, мы  покрыть  срам  Елпидифора Фаддеича своими силами? Быть  может, вы
разработаете и  подскажете маршрут  безопасного спуска или даже сами за  ним
слазаете? Ведь вам, вероятно, раз плюнуть?
     -- Вы что, не видите -- у меня очки  разбились? --спросил альпинист. --
Вот  всегда,  как  неприятность,  так  все стараются меня в  нее больше всех
впутать! И, если  хотите знать, никакой я не альпинист  и не горнолыжник,  я
это просто так говорил,  случайно,  чтобы чем-нибудь  компенсировать трудное
положение  в  специфическом мире  на корабле,  -- вы-то,  как интеллигентный
человек, это должны понимать!
     --  Бежать?--спросил   боцман,  застегивая   пуговицы  на   куртке   из
аргентинской овчины.
     --  Давай,  беги! -- сказал я.  -- И  капитана  сюда!  Пусть сам  своих
помощников спасает! Не мое это наставническое дело!
     Боцман помчался на пароход, а мы с химиком остались у подножья Монблана
сплющенных    автомобилей,    Елпидифор    предпринимал    робкие    попытки
самостоятельного возвращения  на землю  и  сильно гремел  железом  в  разных
точках Монблана.
     Было  зябко, ветер  дул порывами, с разных направлений,  как  всегда на
пустырях. Истерзанная, смешанная, с углем, копотью, металлом,битым кирпичом,
нейлоном и перлоном земля сиротинилась под серыми филадельфийскими небесами.
Грустно шуршали мертвые бурьяны, лопухи, полынь, пушица, хилый камыш и осока
в  придорожных  обочинах.  Понуро  тянулась  куда-то  незамкнутая ограда  из
железобетонных столбов  с  кронштейнами  и  проволокой  на них.  Два дырявых
товарных  вагона  пригорюнились на  давно  не езженных  рельсах.  Далеко  за
вагонами виднелась  в сером небе рекламная полуголая женщина. Она лежала над
приго-родно-свалочно-близпортовым пейзажем,  подперев рукой голову и  мерцая
плечами,  --  там  была автозаправочная станция. Глупая  райская яблонька  и
рекламная женщина переглядывались, а может, и переговаривались, когда никого
здесь не было.
     Мне вдруг захотелось бросить моря и океаны к чертовой  матери и лежать,
подперев голову  рукой, на диване, и чтобы рядом было мягкое женское. И  еще
почему-то  подумалось,  что в  этих  мертвых  холодных автомобильных  трупах
когда-то было  тепло, и в этом автомобильном  тепле было зачато много  новых
автолюбителей.
     Все время, что я созерцал окружающее и мыслил, химик стоял, сложив руки
на груди  и  бессмысленно уперев  взгляд в  пышный  поролоновый  двуспальный
матрас.  Матрас развратно валялся  среди  консервных  банок.  Его  владелец,
возможно, лишился  супруги и  отправил матрас на помойку, чтобы не терзаться
воспоминаниями о мягком женском.
     -- Разрешите и мне уйти на судно, -- наконец сказал химик.
     -- Вам уже поднадоела заграница? -- спросил я.
     -- Мне холодно! -- сказал химик. -- Чего он там так шумит?
     Елпидифор,  действительно,  трепыхался на  ржавом Эльбрусе и гремел там
железом, как Прометей цепями. И орел должен был на этот шум прилететь.
     И прилетел. Елпидифор вдруг затих, и сверху донесся хриплый шепот:
     -- Ложись, товарищи! Ихний луноход катит!
     -- Кто катит? -- спросил химик.
     Я объяснил, что  луноходом  в  наш космический век  моряки  со  средним
образованием называют машины спецназначения.
     На  повороте   дороги   показался  полицейский  сине-бежевый  "форд"  с
мерцающей на крыше синей лампочкой.
     -- Кошмар какой-то! Кафка! -- сказал химик. -- Будем ложиться?
     -- Сядем, -- сказал я.
     Мы сели на американский матрас, задрав коленки  выше головы, -- поролон
оказался   замечательно   мягким.  И  на  некоторое  время   я  почувствовал
успокоение,  которое испытывает  гусь,  засунув  легкую  голову  под  крыло:
полицейский  автомобиль исчез за близким бурьяном  и  кустиками  горчицы.  И
появилась надежда, что он нас тоже не видит.
     Но Елпидифор разрушил гусиные иллюзии, доложив хриплым шепотом:
     -- К вам!
     Себя Пескарев почему-то отделил от нас с химиком.
     -- Кошмар какой-то! Накрылась  кафедра! --  сказал ученый и  нацепил на
нос пустую оправу от очков.
     -- Спокойно! -- сказал я по капитанской привычке.
     -- Карта не прет, -- сиди, Пескарев, на горе: оттуда виднее, как других
раздевают, --  с  партизанским  хладнокровием  сказал  с  Голгофы  Елпидифор
преферансную прибаутку, и мне показалось, что он там хихикнул. И я не мог не
позавидовать его хладнокровию и способности к юмору в страшный момент.
     Мягкий рокот супермотора и шелест шин приближались.
     --  Боже  милостивый!  --  простонал  кандидат.  -- Нужна мне была  эта
экскурсия!
     -- Заткнитесь, так вас и так! -- сказал я, теряя вежливость. -- Кто мог
знать, что Пескарев настолько глуп, что полезет на эту свалку?
     Елпидифор громыхнул железом над нами.
     -- Не двигайся, бога ради! -- попросил я.
     -- Я  на  аккумулятор сел, а  он заряженный! -- прошипел Елпидифор.  --
Заряженные аккумуляторы выкидывают -- вот сволочи! Посиди тут!..
     Рокот мотора затих, близко зашуршали шины по гравию, и прямо перед нами
выдвинулось  из зарослей  бурьяна и  горчицы  блестящее  крыло  полицейского
"лунохода". Вероятно,  для опознания  с вертолетов или  из  космоса на крыше
его, кроме вращающихся синего и  красного устройства, был еще огромный белый
номер  "611",  а  всевозможные  мелкие  номера  и надписи  располагались  по
периметру. За  рулем  же располагался детина из тех, кому кровати строят  по
заказу,  а  гроб  таким  вообще не  требуется, потому  что,  на мой  взгляд,
подобные детины никогда  не дохнут -- даже и при собственном желании. Во лбу
детины  горела  здоровенная  металлическая   блямба  с  гербом  Филадельфии.
Пистолета тридцать восьмого калибра видно не  было,  так как  он его  еще не
достал. Детина жевал жвачку и  смотрел куда-то мимо нас. Из  его  "лунохода"
доносилась  через открытое окно  музыка. Я воспринимал ее  как реквием, хотя
это было что-то более современное, типа: "Я рожден, чтобы задать вам перца!"
     Холодный  ветер  стонал   в  Монблане  железа  за  нашими  спинами.   С
потревоженной колесами прошлогодней растительности осыпалась труха.
     -- Шериф? -- промямлил химик одними губами. Полицейский же и я молчали.
     Вообще-то, существует простое  правило для  того,  чтобы не дать повода
для  общения  с  вами  незнакомому  человеку --  ну,  например,  пьяному  на
трамвайной остановке  или полицейскому в чужой стране. Никогда не глядите им
в  глаза. Это  простецкое  правило,  как  и  все  вообще  правила,  нетрудно
запомнить, но мучительно выполнять.
     Шериф  жевал  резинку и тянул  резину замечательно. Он  чувствовал себя
полностью в своей  американской тарелке, тем более что их автомобиль --  это
уже  и  не средство передвижения, а служебный кабинет на колесах с  тормозом
или гостиная с карбюратором на амортизаторах.
     Полицейское молчание, извиваясь, тянулось к нам, ощупывало нас шершавым
хоботом мамонта, пощипывало потаенные  бугорки и  прыщики в дальних и темных
закоулках наших душ.
     -- Скажите ему что-нибудь! -- прошептал изнемогающий химик.
     -- А чего ему говорить? -- прошептал я в ответ.
     -- Ну, поздравьте его с праздником! -- прошептал изнемогающий химик. --
Какой у них праздник?
     -- Заткнитесь! -- прошипел я,  не разжимая  зубов. Но  ученого наоборот
вытошнило со страху полным
     запасом его английской грамматики и американских;;
     слов: Гуд бай хау ду ю ду олл раит, сэр!
     Полицейский детина даже перестал жевать резину,
     потом спросил:
     -- Щведы? -- и плюнул изжеванной жвачкой в
     ближайший "кадиллак" с мощью пневматического
     ружья или аэродинамической  трубы. Розовый комок  жвачки расплющился на
"кадиллаке" в пленку микронной толщины.
     -- Что он говорит? -- спросил химик, сжимая мое колено,
     -- Он спрашивает,  шведы мы или нет, -- объяснил я химику. Меня  сильно
тянуло стать  шведом.  Кандидат,  оказывается,  испытал  то  же  извращенное
желание.
     -- Скажите, бога ради, "да"! -- пробормотал он.
     -- Русские! -- сказал я, потому что не мог так уж сразу стать Мазепой и
продать предков.
     --   Бродячую  собаку  здесь   не  видели?  --  спросил  полицейский  с
невозмутимостью мамонта, которого только что извлекли из вечной мерзлоты.
     -- Нет,  парень, -- сказал я, с исключительной  волей продолжая прятать
глаза, только теперь я упер взгляд в далекую рекламную женщину.
     -- Извините!  -- вежливо сказал полицейский,  очень длинно выругался, и
его автомобиль тихо, как взбесившийся карибу, прыгнул из сорняков  на дорогу
и исчез за поворотом со скоростью молоденького привидения.
     -- Что он сказал? -- спросил кандидат наук.
     --  "Почеши  свой  зад  разбитой  бутылкой", --  перевел я  полицейское
ругательство со вздохом облегчения.
     -- Кошмар какой! -- сказал химик. -- Он нас наверняка сфотографировал!
     -- Да он лап с руля не снимал, -- сказал я. -- Уберите  наконец дамский
велосипед с носа!
     -- При их-то технике! -- воскликнул химик, снимая оправу с носа. -- Они
из пуговицы фотографируют!
     --  За  подмогой поехал! -- донеслось с  небес. -- Торопиться Пескареву
надо!
     -- Вы как хотите, а я пошел, -- понижая голос до таинственного шелеста,
сказал  химик.   --   Шериф   здесь   наверняка   какую-нибудь   электронную
подслушивающую штуковину оставил!
     --Но-но,  --  сказал  я,  поднимаясь с матраса. --  Никуда  вы один  не
пойдете. Здесь полно бродячих собак. И  успокойтесь,  Сергей Исидорович.  Вы
еще  должны судьбу благодарить. Быть  может, вы  сейчас будущего  президента
Соединенных Штатов видели и  с ним познакомились, --  продолжал я ободряющим
тоном. Сергеи Исидорович все-таки первый раз был за грани-
     цей, его нервное состояние можно было понять, и не следовало сердиться,
наоборот, следовало ученого развлечь, зарядить оптимизмом.
     --  Эхма,   разводного   ключа  нет!   --  донесся  повеселевший  голос
Елпидифора.   Одновременно   с   верхотуры    доносились   звуки    какой-то
целенаправленной  человеческой  деятельности  --  там  звякало   и  ритмично
поскрипывало железо.
     -- Президент? Какого президента? -- переспросил химик.
     --  Американский  писатель  Эрскин  Колдуэлл,  --  начал  объяснять  я,
аакуривая  и  разминая  закаменевшие  члены,  --  утверждает,  что  в   этой
удивительной стране множество политических деятелей начинали с ловли  собак.
Бели уж на то пошло, гак большинство известных сенаторов, членов конгресса и
президентов начинали  здесь политическую карьеру именно  с этого.  Вряд  ли,
Сергей Исидорович, мы найдем здесь  хоть одного  крупного политика,  который
раньше не занимался бы ловлей собак.
     --  Не говорите  ерунды!  Не  может  этого  быть!  --огрызнулся  Сергей
Исидорович, кутая горло.  --  Я  несколько  другого  мнения  о  политических
деятелях  США,  Не  забывайте,  им  хватило ума  вступить  на  путь  мирного
сосуществования!
     -- Политика здесь, по  мнению Колдуэлла, странная вещь, -- сказал я. --
То, что во всяком другом деле обязательно, к ней никаким боком  не подходит.
Политический деятель здесь начинает карьеру, ну, допустим, собаколовом, а не
успеете оглянуться -- и он уже перемахнул через это.
     --  Ваши разговорчики  вечно  какие-то двусмысленные,  -- сказал ученый
холодным и тихим, как вода в  омуте на Колыме,  голосом  и повертел головой,
ища подслушивающие устройства.
     -- Вон идут спасатели, --  сказал я. -- Скоро обо  всем этом  вы будете
вспоминать с улыбкой.
     По  дороге  широко  шагали  молодой  капитан и  боцман  Витя  с  бухтой
бросательного конца на шее.
     --  Что  тут  с  моим  помощником?  --  спросил  Всеволод  Владимирович
деловито.  Он  был  полон  решительности,  был  собран,  отлично   выбрит  и
зарумянился  на холодном ветру,  ему хотелось действий, хотелось сложностей,
чтобы решать их на  моих глазах  и чтобы  я потом  доложил  о его молодой  и
дерзкой упругости на совете капитанов или в службе мореплавания.
     --Я думаю, Всеволод Владимирович, что вашего
     помощника пора оттуда снимать, -- сказал я.
     Всеволод  Владимирович цепким взглядом  обвел Эверест никелированного и
ржавого железа, прикинул вертикальные углы и дистанции, растопырив пальцы по
образцу секстана, и сказал:
     -- Ну-с, то, что влезать куда-нибудь  легче, нежели слезать, это так же
точно,  как то, что наплодить автомобилей  легче, нежели от  них избавиться.
Верно я говорю, Елпидифор Фаддеич? Как меня понял?
     -- Вас понял! -- донеслось с верхотуры.
     -- Значит, считаете,  пора  его  оттуда  снять? -- спросил меня капитан
задорно.
     -- Давайте, действуйте,  Всеволод Владимирович.  До следующего  патруля
операцию -- кровь из носа -- приказываю закончить!
     -- Какого патруля? -- спросил капитан.
     -- Полицейский здесь ездит, -- встрял химик. -- Шериф.
     -- Есть!  Ясно!  Понял!  Давай, дракон,  кидай ему  скорей  веревку! --
приказал коллега боцману. -- Стыд какой! Никогда с  моими помощниками  такой
ерунды не