оворит. -- Ведь вы
уже, надо полагать,  созрели". А кто знает: созрел или нет? Черт его  знает!
"Вероятно", -- соглашаюсь. "Вам  сколько,  мой  мальчик?"  --  интересуется.
"Полета, --  говорю, --  надо думать:  созрел".  --  "Вот  и  почитайте,  --
замечает куда-то  уже  в сторону.  --  Почитайте, мой  мальчик,  Гомера  или
Данте..." И  вот я сейчас "Илиаду" в пятый раз перечитываю, со  мной по всем
морям прошла.
     -- Везло вам на людей.
     -- Да, -- просто согласился он.
     Передо мной  тихо  дымил  большой сигарой белоголовый моряк  и спокойно
говорил  какие-то  простые вещи. Что  вот, мол, он и "Анну Каренину" недавно
перечитал  и  ему открылись  новые глубины и  он получил особые радости.  Он
говорил еще мне  об  истоках американского характера  и рассуждал  о влиянии
Библии на  служебное положение  квакера-стивидора  в портах на реке  Святого
Лаврентия и давал рекомендации построже приглядывать  за капитанами буксиров
на Миссисипи и вспоминал о математически-лихой манере американских лоцманов,
которые вводят океанское судно в док, швартуют его, отшвартовывают и выводят
из дока за двадцать восемь -- тридцать минут.
     Я слушал его,  говорил  сам,  очень стараясь  говорить умно  и оставить
добрую память, и  все  ловил себя  на черной зависти к той жизни, которую он
вел  на шестьдесят первом году. Я видел, как осознанность проживаемой жизни,
следование  самим для себя созданным и нареченным  канонам приносит человеку
душевный  пен кой в штормовой толчее, судорогах и верчении  нынешнего дня. А
начинается  все  с  простого --  с  уважения к самому  себе: не лги --  раз,
попросись  на   торпедные   катера  --  на   самое   отчаянное,   опасное  и
мстительное,--  если на  родину нападут враги -- два.  Ну, а  остальное  уже
мелочи: не следует пить остывший чай, если можно заварить новый. Скатерть на
твоем столе должна быть холодной и  белой, когда ты принимаешь гостя и когда
не  принимаешь  его. Растения  в  твоем жилье  должны радоваться жизни,  как
здоровые дети. Попугай должен любить тебя и не быть при этом навязчивым, как
хорошо воспитанные  дети.  И  тогда  можно будет  сказать, что ты  мудрец  и
философ.
     И  прекрасное будет открываться тебе даже  в  густеющей  подлости мира,
стоящего на водородных бомбах, как на древних китах.
     ...Донеслось  две двойных  склянки,  то есть прочаевничали  мы до  двух
ночи. Пора было и честь знать.
     Додонов  оделся  в канадку  проводить  гостя  до  трапа и  -- соединить
приятное с полезным -- обойти свой  спящий левиафан. Я тоже оделся и получил
в обмен на свою визитную карточку -- его,  хотя оба мы знали, что специально
искать встречи не станем.
     -- Рубку хотите взглянуть? -- спросил старый капитан. --  Тридцать семь
шагов от крыла до крыла, --объявил он, когда мы  поднялись в рубку. -- Сорок
семь от борта до борта.
     Он погасил свет, и  нам открылся широкий вид в ночь и  на Антверпен  --
далекие шпили соборов в ночном городском зареве, факел горящего газа, черные
провалы  новых  небоскребов. И близко неоновая  надпись  на стенке дока: "НЕ
БРОСАТЬ ЯКОРЕЙ!" Надпись отражалась в нефтяной воде.
     --  Не  будем,  не  будем бросать,  успокойтесь!  --пробормотал  старый
капитан. -- А  то  его потом и  не отмоешь... А если судьба спросит, куда  я
хочу перед смертью в последний раз сплавать, знаете, что я у  нее попрошу? В
Антарктику попрошу  последний рейс у  судьбы. Помните у адмирала Берда? -- и
он  процитировал  несколько   замечательных  строк  о  сатанинском   величии
антарктических ледяных морей.
     Мне  судьба,  судя  по всему,  последним рейсом послала Антверпен, а  в
Антарктике я ни разу не был. И от этого даже вздохнулось среди глухой тишины
ночной рубки.
     Несколько минут мы еще помолчали, глядя  на Антверпен  и думая каждый о
своем.
     И,  вероятно, я думал о том,  что в  часовне  святого Джеймса, где спит
сейчас  Питер Пауль Рубенс, я тоже никогда не  был. И в самом высоком соборе
Антверпена Нотр-Дам я тоже не был, хотя  многократно околачивался рядом -- в
гигантском универмаге  и  покупал  там резиновых рыб. Единственное  место  в
Европе, где продают  таких замечательных  надувных  рыб...  Но вполне  может
быть, что я  думал и о еще более  прозаических вещах. Может быть, вспоминал,
как однажды выбирался отсюда через Ройярский шлюз --  он был виден с мостика
"Чернигорода", --а подходной канал  к шлюзу  почти перпендикулярен Шельде, и
когда  на реке господствует сильное отливное  течение, то высовываться в нее
надо  очень  осторожно,  а я высунулся неосторожно  и потому порвал буксир и
чуть  не навалился  на пассажирский  лайнер, который шел  вверх  по  течению
вообще  без  буксиров...  Но  вернее  всего  я  все-таки  подумал   тогда  о
Миделэйм-парке  и скульптурах, которые живут  там на  такой  же свободе, как
деревья и  травы. В этом парке штук двести  знаменитых скульптур  пасутся на
открытом воздухе -- я обязательно должен был вспомнить Миделэйм-парк, потому
что был в
     нем.
     -- Никто не  знает,  где верх  у куполов наших церквей --  вдруг сказал
старый  капитан, --  Никто не знает -- в  небесах  корни наших луковок или в
небесах их ростки, а со шпилями все ясно...
     -- Можно интимный вопрос? -- спросил я.
     -- Да.
     -- Вы много любили в жизни?
     --  Странно,   --  сказал  он,  покручивая   пальцем   круглое   стекло
снегоочистителя. -- Я вообще-то не  очень  жалую  откровенности между чужими
людьми... А с  вами чего-то  разболтался  до безобразия. И  на  этот  вопрос
отвечу. Я, знаете ли, однолюб. И тем, если хотите знать, горестно счастлив.
     Я  наконец вспомнил,  кого  он  мне смутно  напоминал все  время  нашей
встречи. В блокадную  зиму  у  нас был  учитель,  математик: "Дети, простите
меня,  я буду объяснять  только один раз: у  меня нет сил, дети". Он умер  у
доски, записав на ней каллиграфическим почерком задание.
     Было  стыдно  вести  себя  в  некотором  роде  навязчивым  и  нахальным
репортером, но я не удержался и задал еще один вопрос -- теперь уж наверняка
последний:
     -- Смерти очень боитесь?
     --  Смерть?  Конечно,  все чаще думаю о  ней. Но  я и всю жизнь  думал.
Понимаете, нет "Я".  Есть "Мир плюс Я". Есть  только эта система, эта сумма.
Когда  умру я,  изменится и  весь мир, ибо нарушится сумма. Таким образом, я
буду существовать  и дальше самим этим изменением.  Конечно, страшно. Но  не
очень. Нет, не очень.
     Мы   вышли  к   трапу.  Еще  ниже   были  запыленные  апатитом   палубы
"Чернигорода" и его пустые, бездонные трюмы.
     Додонов спустился к трюмам, а я на пустынный ночной причал.
     На  пути  от "Чернигорода"  до  Альбертдока  меня  окружала свежая, еще
пахнувшая снегом, хотя он уже полностью исчез, тишина. И  только недалеко от
"Обнинска" попался навстречу негр, который волок куда-то девицу лет сорока с
гаком. Девица  радостно хихикала  и игриво  хлопала  по  черной негритянской
голове серебряно-седым париком.
     А мои болезные голубчики  вместо того, чтобы спать  и  накапливать силы
для новых подвигов, сидели в красном уголке, где не было  ни одного растения
и ни одной акварели,  если не  считать серого заголовка стенгазеты и парочки
лозунгов. И не просто сидели, а кусались и лаялись над шахматной доской, как
пес с котом, ибо боцманюга вечно брал ходы назад, а чиф этого не делал, но и
удержаться от попреков тоже не мог.
     -- Ну как, хорошо здесь  штурманец с "Чернигоро-да" хвостом  перед вами
вилял? -- спросил я.
     -- Вилял. Все по форме.  Зачем только это надо было? -- пробурчал Антон
Филиппович  и  запустил ложку  в  бачок с макаронами.  Бачок стоял  рядом на
столе, а боцманюга был из тех суперморяков, которые способны есть макароны с
мусором, то  есть  с фаршем --  дежурное  флотское  блюдо --  даже за час до
прихода в родной порт.
     -- Он нам по мату  вкатил, -- объяснил  чиф. -- На двух досках играл. И
настроение испортил.
     --  Ишь,  какой  маленький  запас  хорошего  настроения, --  сказал  я,
бодрясь, ибо  и  у меня настроение  стало  портиться  от  сознания, что моих
любимых  голубчиков  здесь  побил  этот продукт современной эпохи. -- А что,
Степан Иванович, он здорово играет?
     --  Дебюты  знает --  вот  и  выигрывает,  -- сказал  чиф и запыхтел от
раздражения.
     -- Пристал к нам с теорией, как вошь к солдату, -- сказал боцманюга.
     -- А кто же вам мешает дебюты знать? -- спросил  я. -- Их от вас в сейф
прячут?
     --  Вот пусть он  у  меня  без  дебютов  выиграет!  --  сказал  боцман,
заглатывая макароны.
     --  Вопль верблюда  в  тундре!  -- уныло высказался Степан Иванович. --
Конечно, какое-то хамство в  любой теории есть,  но оно  у порядочных  людей
только зависть вызывает. И ничуть оно не меньше, чем твое, Антон Филиппович,
когда ты четыре хода назад взял...
     -- Три, а не четыре!
     -- Да бога побойся! Четыре!
     -- Марш спать! -- приказал я сурово. -- Ваше время кончилось!..
     Я все  так хорошо  --  даже детали -- помню потому, что тогда очередной
раз собирался  завязывать  с морями; очередной  раз бросал плавать. И думал,
что  рейс  последний.  А тот,  кто  бросал  летать  или плавать, знает,  как
запоминается последний полет или последний рейс.