кромсать акулью голову.
     09 ноября, на переходе Гамильтон-- Бишоп Рок, Северная Атлантика,
     Виктория  --  Юре; "А  что, профессор  мужчина в соку,  у них  даже нос
краснеет, так они по женскому полу скучали, хи-хи-хи{"
     10 ноября, Гамильтон -- Бишоп Рок.
     У  самого рыжего человека  на свете -- нашего судового  врача Левы есть
американские  тюльпаны из пластмассы  в  поддельном  горшке с  пластмассовой
землей.  Шаляпин  --  Леве: "Не  обращайте  внимания  на подкусывания  ваших
товарищей. Это прекрасное украшение интерьера -- оно рационально и требовало
от  своего  создателя  определенного   художественного  мастерства.  Держать
искусственный цветок  у себя дома никакое не  мещанство. Наоборот. Его легко
мыть от пыли, а эстетическое впечатление для глаза даже сильнее". Специально
ходил и ходит  в пивные,  шашлычные, то  есть  в места, где  люди, подвыпив,
ведут  себя шумно,  распахиваются,  хвастаются,  плачут  --  тренировался  в
угадывании  характеров, профессий, наклонностей, семейного положения. Быстро
сходиться с людьми он не умел и не умеет, сам понял, что вообще к себе людей
не располагает,  знакомства давались трудно, требовали  напряжения  и сильно
утомляли.  Вот  он  и  развивал  наблюдательность со  стороны.  Мне: "У  вас
интересная  микрогруппа --  вы,  собака  и матрос.  Вы, вероятно, уже третье
поколение  интеллигентов". -- "Почему  так решили?" -- "Собак по-человечески
любите".
     И  действительно, я ни одной собаки не научил ходить у ноги или  сидеть
по приказу. И, вероятно, не научу. Я  -- прав Шалапин -- люблю собак  именно
по-интеллигентски, то  есть бестолково, бесцельно -- как любят людей.  Такая
любовь  чаще губит, нежели  облегчает собачью  жизнь,  потому что  собака не
человек.  Но я-то люблю в.ней как раз то, что в ней  человеческое -- вернее,
идеально-человеческое -- иррациональную преданность, ласковое тепло мохнатой
души, способность  почувствовать  и  понять самые  тонкие  изменения  твоего
настроения, оттенки твоей грусти или радости.
     11 ноября, Северная Атлантика.
     Давеча  предупредил Шаляпина,  что  он  по  ночам разговаривает и я это
слышу, так как мы соседи  по каютам, а переборки  тонкие. Он разговаривает с
дочерью.  У нее недавно была операция на горле, и два месяца она должна была
совершенно   молчать,  объяснялась  записками.  Дочь   хотела   в  певицы  и
перетрудила
     связки. Теперь она уже снова поет, но профессионалом стать не сможет, и
он этому  радуется, и  не скрывая  радость от  дочери,  и  они  поссорились.
Вероятно, девушке с искрой художественного в душе тяжеловато жить с  Великим
Инквизитором.
     Мне  же не следует  забывать,  что философ только что перенес  операцию
(прошла не  совсем  гладко),  болел в чужом мире  и первый раз вообще был за
границей,  одиночество  в  госпитале, чужой  язык, замкнутость  на  себя  (а
больным нужно иметь возможность поплакаться). Далее. Он очень рассчитывал на
самолет до  дому, а теперь ползет  на грузовом судне. Впереди неизвестность,
так как после зубодробительной статьи все подопытные кролики в его НИИ будут
сводить с ним  счеты.  И вот при всем этом  он  ни разу не закис.  Наоборот,
атакует!
     12 ноября, Гамильтон -- Бишоп Рок.
     Что  такое "пластика", я до сих  пор  не знаю точно. Только скульпторы,
вероятно, знают.  Скульпторы  говорят, что пластика -- это когда поверхность
отражает глубины в каждом движении и в каждом изгибе. Пластика -- это  когда
самая легкая  из легких улыбок тронет женские  губы, едва заметная улыбочная
рябь пробежит по зрачку, а  под улыбочным светом -- вся сложность и  глубина
человеческой души. От каждой  морщинки  на  поверхности моря уходит в мокрую
тьму сложнейшая сложность волновых гармоник.
     Океан  нынче притворялся весенней скромной лужей на тихом бульваре. Под
нежной гладью  колдун не смог бы  угадать  пяти  километров зыбкой глубины и
стылой тьмы морга на дне.
     Теплая  гладкость,  радостно   готовая  к  отражению   небес  и   всего
мироздания.  Местами  мельчайшая рябь, приметная потому, что  соседствует  с
разливами абсолютного покоя.
     В океане отражалась каждая морщинка, завитушка и полутень облаков.
     И грубое движение корабля  сквозь нежность, шипение отброшенной  волны,
вращение  тяжелого  винта  казались  кощунством.  И  суеверно  смущало  душу
опасение отмщения со стороны потревоженного океана, который так добродушно и
беззащитно притворяется слабенькой лужей на тихом весеннем бульваре.
     Так  было весь  день. И вечереющее  небо тоже было тихо и просветленно,
как  лицо   молоденькой  девушки,  заглянувшей   в   колыбель  новорожденной
сестрички.
     Потом пришла зыбь, ленивая и усталая.
     Говорят,  что  слон  медлительное  животное, пока  ему не  надо догнать
курьерский  поезд.  Так вот, океанская волна  тоже медлительное животное, но
она обгоняет ветер, если захочет тряхнуть тебя посередине Атлантики.
     Идем по дуге большого круга, поднимаясь к  зоне циклонов. Самый хороший
вариант -- пересекать Северную Атлантику позади циклона. Это так же выгодно,
как пробираться через толпу за пьяным дебоширом -- он впереди машет руками и
изгаляется, а за спиной у него  относительное  спокойствие  и  относительная
свобода.
     Полнолуние.  Сизигия:  Солнце, Луна,  Земля находятся на одной  прямой.
Притяжения Солнца и Луны складываются, по мировому океану идет самая большая
приливная волна.  Тяжелое время для лунатиков.  Быть  может, лунатизм  можно
объяснить  приливо-отливными явлениями в нашем теле?  Ведь человек на девять
десятых  состоит  из  жидкости.  Каждая частица этой  человеческой  жидкости
притягивается и Солнцем и Луной. Приливо-отливные явления с наибольшей силой
должны проявляться в нас, когда мы не крутимся и не вертимся, то есть  спим.
Медики не моряки, им не преподают теорию приливов в медицинских вузах. А кто
на берегу  заметит  сизигию  или квадратуру? Разве,  глядя на  дневное небо,
кто-нибудь думает  о том,  что и  лучи  мириад звезд  в  этот  миг  выбивают
электроны из наших зрительных  нервов? Ведь всем  нам только кажется, что на
дневном  небе нет звезд, а они есть, они светят, их звездные кванты падают в
ваш глаз вместе с солнечным светом...
     --   Бог   мой,  какая   луна   отвратительная!   --   рычит  Юра.   --
Врачиха-невропатолог мне  последний раз попалась, стало быть,  сама  на луну
похожая  -- круглая,  а внутри казенная  мертвечина. У вас  лунатизм  второй
категории,  говорит, две ночи в полнолуние принимайте элениум. А если мне на
мостике толкаться надо?..
     Мне хорошо была видна луна за его плечом. Она
     поднималась из черного океана в черное небо и  была такая огромная, что
сперва даже не вписывалась целиком в каютное окно.
     Луну я уже сравнивал со всем, что только  есть  в человеческом обиходе,
-- от медного таза до ракетного  дюза и от мяча  в бейсбол до лимона. Потому
скажу  только, что  луна вчера была суперогромная и  сатанинская. Одноглазый
сатана вылупился на  мир божий мертвым  сверкающим  оком.  Золотые  холодные
слезы стекали  из сатанинского ока на спины  океанской зыби. И зыбь  ежилась
под  холодной  тяжестью  сатанинских  слез.  А  как  только  между  луной  и
горизонтом образовалась щель, так в эту черную  щель юркой рыбкой скользнуло
узкое ночное облачко -- точь-в-точь ядовитая мурена. И казалось, что облачко
тянется  к луне, как рыбы к забортному огню, и  извивается в мертвом свете с
ядовитым,  муренным  удовольствием.  Такая  картинка  даже  не  на  лунатика
производит тягостно-сильное впечатление. А мой ведущий просто места  себе не
мог найти. Его, беднягу, всего корежило. И повело на исповедь.
     Я и  раньше знал, что в полнолуние у него  случается тяжелое состояние,
но в этот раз все обострилось.
     -- Стало  быть, Витя, снилась мне  ныне обычная пакость,  это уже и  не
снится, а как бы мнится. Что собственные мои руки вдруг удлиняться начинают,
расти и пальцы  растут, растопыриваются,  огромными,  стало  быть, делаются,
толстыми, тяжелыми... И там -- в конце пальцев, в промежутках -- лица мнятся
с хоботами вместо носов... Вот, братец ты мой, какая пакость, а? Но это  еще
ничего!  Самое неприятное,  что  я  подлости  во  сне  совершаю,  трушу  или
подличаю. Один раз деньги у пьяного украл и убежал, а его на снегу бросил...
Другой раз под столом в ресторане от  драки  прятался -- вот те крест правду
говорю! А во сне трусить и подличать еще хуже, чем в жизни, и почему так?
     Я сказал, что сам об этом  думал.  Вероятно, трусить и подличать во сне
омерзительнее  потому,  что потом  уже  ничего  и никак  и  никакими  силами
поправить невозможно.  В  жизни можно  хоть на могилку  убитого приезжать  и
слезы  лить, а во сне и того лишен,  там уже в полном смысле махать кулаками
после драки невозможно даже. И потому осадок остается сверхомерзительный.
     -- Умный у меня дублер, -- сказал Ямкин, -- но  трусоват в жизни. Стало
быть, уже второй  месяц  мне хочет пакость сказать, ан мужества  не хватает.
Говори, друг-товарищ, говори -- сегодня самый момент, стало быть, подходящий
наступил, сегодня меня можно голыми руками брать,
     Я не думал,  что момент  подходящий,  но видел, что говорить  надо. Юра
заждался этого разговора не меньше, нежели я. И я сказал, что говорить буду,
но весь разговор буду  вести с  капитаном  судна, а не с  мужем  вдовы моего
юношеского товарища и моим приятелем.
     --  Стало  быть, ты меня  здесь  все-таки  капитаном еще  почитаешь, --
заметил Ямкин и глотнул кофе из носика.
     -- Ты  сам  знаешь, что  и  в тебя и  в меня  флотскую дисциплину вбили
навсегда,  --  сказал я. -- И не нам вид  делать, что мы ее в  себе способны
преодолеть на-чисто.
     Он кивнул. Тем он мне и дорог, что умеет  правду видеть и признавать  и
даже какое-то мазохистское удовольствие от неприятности правды получать. И я
ему сказал, что  сила  капитана в том,  что не все подчиненные про  напитана
знают и знать должны, что в капитане должна всегда оставаться частица тайны.
Как умная  жена  умеет сохранить  в  себе  частицу тайны  для мужа до  самой
глубокой старости,  так и  капитан  должен  свою какую-то тайну хранить  ото
всех.  А  он,  спутавшись  с  Викторией,  потеряв  стыд,  обнаглев  в  своей
вызывающей  связи,  утратил перед лицом экипажа всякую таинственность, и что
все это плохо  -- для  экипажа,  для службы, для рейса, который еще длинен и
сложен.
     Он все проглатывал покорно и спокойно, а потом сказал:
     -- Так ведь тебя не так экипаж  волнует  -- доплывем мы в порядке, и ты
это не хуже меня знаешь,  -- как ты тем  волнуешься, что  я,  стало быть, не
просто так  с Викторией, а как-то привык к  ней,  привязался. Вот что  тебя,
стало быть, волнует. Если б я с ней  тайком десяток раз переспал,  так  ты и
говорить ничего небось не стал, а?
     Я  опешил.  Чтобы мужчина признался в привязанности к  такому созданию!
Нашему брату сказать вслух "привязался" в конце двадцатого века не  о матери
или
     детях, а  о  сменной  буфетчице  так  же трудно,  как  японцу  обозвать
Фудзияму  дрянной  горушкой. Правда, Ямкин при всей  своей  суровости  умеет
произносить беззащитные слова. Когда мы поздней весной уходили с Балтики, то
скользили  сквозь сплошной  штиль;  голубая  нежность,  казалось,  проникала
сквозь  сталь в  каюты, в  голубой  нежности таяли  островки,  голубыми были
встречные кораблики и даже красный  флаг на мачте истекал  голубизной. И  на
подходах  к  Бельтам, кажется  в Кадет-Рейне,  ранним голубым вечером  перед
судном  пролетели  семь голубых лебедей.  Они летели мощно, строем  строгого
кильватера, сократив дистанцию между собой до  одного  линейного,  все  семь
лебедей были  магнитной стрелкой,  нацеленной  на  норд,  --  голубая стрела
пронзила голубизну, оставив во  мне такую свежую радость, что почудился даже
вкус  мяты во рту. А Юра сказал, что  у лебедей большое горе, что их семь --
значит, подруга одного  из лебедей погибла, что  они  летают  всегда  четным
количеством, парами. И когда теперь прилетят  на место,  то один из лебедей,
который  остался  без подруги,  обязательно  тоже  погибнет. Мне не хотелось
этому верить,  и я сказал,  что на пары они  разбиваются  после прилета, что
никто  не  погибал и все у них  в  порядке. Нет, сказал  Юра, они  летят уже
женихами и невестами. И у  них  один закон -- верность  на жизнь и смерть, и
такой  закон  невозможно  объяснить только  инстинктом,  здесь нечто другое,
высшее.
     Потом лег туман и всю ночь в Бельтах мы шли в нем.
     Туман при абсолютном штиле, такой густой, что не видно  было полубака и
не  видно  воды  под  бортом, если глянешь  с крыла мостика;  туманные гудки
терзали  уши,  от   них   нельзя  было  спрятаться  даже   в   герметичности
персонального гальюна; у штурманов на переносицах появились красные пятна от
радарных  намордников,  боцман  перестоял  у  якорей,  а  туман все  густел;
собственное судно казалось пузырьком воздуха, застывшим  в толще  сиреневого
стекла.  У банки  Шульц-груни  какой-то ошалелый  пароходик забрался на нашу
сторону фарватера, мы расходились с ним, чертыхаясь и обзывая его "Шульцем";
острили,  что всюду -- куда ни  сунешься -- найдется  какой-нибудь  шульц. И
вдруг Юра сказал, так  сказал, будто между нами и лебедями  уже  не пролегла
целая ночь,  будто они только что  пронзили  голубой  мощной стрелой  нежную
голубизну  весенней Балтики: "У  лебедей  один  закон --  верность!" И  ясно
стало,  что для него нет  выше слова, чем слово "верность", в этом слове для
него вся красота и сила мира.
     -- Если бы  ты с  ней тайком десяток раз переспал, то  я действительно,
вероятно, не стал бы говорить, -- согласился я.
     -- "Действительно", "вероятно"! Ну, а что  ты о Виктории вообще  можешь
сказать? Какой она человек?
     -- Если ты к ней привязался,  то у мужчин один закон есть  -- молчать в
тряпочку.
     --  Правильно.  Тогда, стало  быть, я тебе скажу,  что  она за человек.
Дрянь она, дрянь. Мелкая личность. И все это я, будь уверен, вижу  и знаю. И
все  равно -- тянет. Забываюсь с ней. Знаю:  блуд! но такой, против которого
не могу и не хочу устоять. Никогда не думал, что в народном "седина в голову
-- бес в ребро" такая сила. Каждый  день с нею  сплю -- и  все меня хватает!
Такого влечения и в молодости в себе не чуял. Знаю -- плохо все кончится, но
ты больше с этим вопросом не лезь! Стало .быть, не твоего ума дело,  брось в
верного друга погибшего играть,  брось  на  меня Степой  и  Галиной  давить.
Степан  для тебя  давно  -- тень,  вымученная юношеская тень... и  Галину ты
пятнадцать лет в  глаза  не видел, а  она... Знаешь, что  она? Постарела она
совсем. Бабушка, стало быть. А мне что делать?
     Здесь,  к моему  облегчению, вахтенный  помощник объявил по трансляции,
что через пять минут начинается кино "Малахов курган".
     --  Пошли,  -- сказал Юра. -- А  после  фильма закачу  бал. У  стармеха
накроют. В честь внука, стало быть, Луну перехитрим -- песнями перепоем.
     Частые  "стало быть" в  речи Юры от адмирала Беркута. Я нынче вспомнил,
что Беркут, произнося вступительную лекцию на сборах офицеров запаса,  часто
повторял   это  "стало  быть",   а  Юра  тогда   еще   сильно  злоупотреблял
терминологией подводника. Он буркал "Продуй носовую!" в адрес всех заснувших
на лекциях.
     Мы  посмотрели  "Малахов  курган".  Вообще-то  я редко хожу в  кино  на
суднах. Если  кино плохое, то его просто нет смысла  смотреть. Если хорошее,
то  в  самые  неподходящие  моменты  услышишь  такие сальности,  глупости  и
грубости  от  морячков,  что  любая  красота  исчезает  с   экрана.  Красоту
инстинктивно хочется принизить, чтобы не  чувствовать зависимости от чего-то
неуловимого и недоступного.
     Но  на "Малахов курган" я  пошел,  потому что этот  фильм сыграл в моей
жизни серьезную роль. Посмотрев его  в шестнадцать лет,  я  решился  идти на
военный флот -- юнгой, или воспитанником, или кем угодно, но в военный флот!
Я хотел быть  с  теми матросами, которые докуривают одну на всех  махорочную
закрутку перед тем, как броситься под танки со связкой РГД на поясах.
     Прошло  двадцать семь лет,  "Малахов курган" и я постарели, но матросы,
которые бросаются под танки, остались молодыми.
     После фильма  мы с Юрой выпили по рюмке виски у  него в  каюте, ожидая,
когда  дамы  --  Виктория  и  Марина --  накроют на стол  в  каюте стармеха.
Вспоминали сорок пятый год,
     -- Последнее  письмо от бати было из-под  Берлина от пятого  мая. Ясное
дело, мы считали,  что эти  четыре  дня его  сохранил или бог, или черт, или
комбат... А, стало  быть, девятого -- в День Победы он погиб, И вот, знаешь,
я один дома был -- только пришел с ночной смены, утро, мать уже на работе...
Прочитал похоронку -- помню только, что слова очень путались -- никак понять
слов  не мог  -- простые слова-то, а  сложить их  вместе не могу  -- и -- не
поверишь! -- заснул! -- прямо сел к столу, как говорится, опустился на стул,
--  и  вырубился. Такое  дурацкое  устройство  организма  -- черт-те что! --
закемарил, задрых, стало  быть, в полном смысле. А мать вернулась, до работы
не доехала: стало быть, повело ее что-то обратно. Пришла и видит: я сплю,  а
в руках похоронка... Проснулся, как  она грохнулась -- от грохота проснулся,
вижу: мать на полу и похоронка в руках, а я -- спал! Откачал мать... Ну, и в
тот же день пошел в военкомат, там смеются -- что ж ты собрался, когда война
кончилась? -- Не ваше собачье  дело, мол! Ну, объяснил, стало быть. Забрили.
А накануне "Малахов курган" смотрел, плакал потихоньку в темноте-то, как они
цигарку докуривали перед героической смертью...  И ты  небось плакал  тогда,
если сегодня носом хлюпал в столовой -- я,
     брат,  за  тобой специально следил  --  все  мы одним --  тем  -- миром
мазаны...  На  флот,  ясное  дело, попросился  --  чтобы с  севастопольскими
матросами под танк бросаться. А в экипаже разобрались, что десятилетка почти
закончена --  и в Высшее  военно-морское в Баку почему-то запузырили...  Ха,
быть может, не засни я  тогда над похоронкой, и все по-другому сложилось. Но
такой  стыд и ужас  жгли -- ведь даже матери --  своей  матери!  -- и  то не
объяснишь!  -- заснул, когда о смерти отца своего -- отца! -- узнал, а? И не
с   усталости  заснул  --  нервное  что-то,  да   тогда  психоанализами   не
занимались... Отпустили домой на полчаса --  с матерью попрощаться. И больше
не видел  ее. Не смогла  отца пережить -- угасла, как говорят, без болезней,
без страданий -- угасла -- и все...
     -- ...Глупенький,  -- сказала  мать, когда  он пришел  проститься перед
Баку, уже в белой робе, широком бушлате и в бескозырке без ленточки. -- Куда
ты,  зачем  теперь-то,  мой глупенький!.. Ладно,  ладно,  не буду. Сестру не
забывай, Риту нашу. Да, о чем я? Да, ты  запомни, что  всему  слишком  легко
веришь  и легко простужаешься, хотя отец и дал  тебе широкую кость, так вот,
ты всегда будь там, где будет хуже всего. Я знаю по Ивану -- выживают дольше
всех те,  кто сам  идет  в самое  страшное. Это очень трудно: говорить  мне,
матери-то, что я сейчас говорю тебе,  но я знаю, что это так. Честное слово,
сын! Если  б  я не так  любила тебя  и в  тебе твоего  отца, я бы  не  стала
советовать тебе такое. Но я знаю,  что говорю.  Иди сам в самое  трудное,  и
тогда тебе повезет, и господь будет с тобой...
     -- Не надо про господа, мать! -- сказал он тогда.
     -- Да, да, не сердись за эти слова, Юра. Я знаю, они старые, но я к ним
привыкла, понимаешь? И всегда нужно знать, что тебя никто не поминает лихом,
если  вдруг тебе станет плохо, совсем плохо, ты  понимаешь,  о чем я говорю,
сынок? Я похороню Риту, а ты потом  не забывай  ее.  Я-то долго не  протяну,
Юрочка...
     -- Где у нас лыжный свитер, мама? -- спросил он.
     -- А не надо. Не бери его. Чем меньше возьмешь  с собой, тем легче тебе
будет. Всегда что-нибудь найдется, когда станет холодно. Е