до просто взять у  них  и  приспособить  для  своих  нужд!
Хватит ютиться в пещерах и думать, как блоха, что ослиный зад - весь мир!
   В народе нарастало возмущение. Никто не уподоблял себя  блохе,  а  оттого
все оскорбились.
   - Заграница - это кузница новейших технологий,которые  способны  принести
нам истинное счастье, а не какое-то там заоблачное, вымышленное! Если кто-то
сомневается, что я патриот своей страны, то заявляю  во  всеуслышание:  я  -
патриот! Я не хочу жить за границей, но я желаю, чтобы  вы  наконец  поняли,
что наша культура совершенно несамостоятельная! Она не имеет  своих  корней!
Сколько раз Россию бороздили армии сопредельных стран! И после каждого  нашу
Родину потрясал новый демографический взрыв! Все блага цивилизации,  которые
мы сейчас имеем в своем активе, - просочились оттуда! - Оратор вновь  указал
рукой за горизонт. - Даже велосипед сочинен не нами! А  все  почему?  Потому
что мы, русские, самая ленивая нация!
   	У нас нет собственного самосознания! Мы - потомки татар и монголов!..
   Народ, оскорбленный до самых глубин сердечных,  засвистел  и  заулюлюкал,
так что окончание речи оратора потонуло в народном  неодобрении.  Лысый  был
вынужден слезть с трибуны, а на его место взобрался здоровенный  детина  лет
тридцати пяти и, потрясая огромными кулачищами, начал ответное слово:
   - Страшно, соотечественники! Страшно! Этак вот как подумаю, волосы  дыбом
встают от того, что вам этот лысак  наговорил!  Этак  взял  бы  его,  раздел
догола, обмазал хреном и сожрал бы живьем!
   В толпе засмеялись, выражая одобрение.
   - Козел он! - продолжал детина. - Что наплел, ирод! Нет культуры у нас!..
Надо  же  такое  сказать!..  А  наша  литература?  А  наши  отцы-пустынники,
создавшие славу русской философии?! Вся эта заграница  коровьей  лепешки  не
стоит!.. Сколько освободительных войн мы вели, но ни одна русская женщина не
расстелилась перед врагом, ни одна не зачала от иноземца!  Мы  самая  чистая
нация! Русский человек придумал баню, а  не  какая-нибудь  немчура!  Это  мы
изобрели колесо, а они, - детина указал толстенным пальцем  за  горизонт,  -
они у нас его сперли и выдали как за свое изобретение! Это они,  заграничные
прощелыги, превратили нашу чистоту в гигиену, нашу святость - в религию!
   	Хватит нам обманываться, как малым детям!.. Давай наше счастье! - заорал
детина. - Давай счастье отечественное!
   Детина закончил. Ему долго аплодировали  и  голосами  выражали  согласие.
Оратор  хоть  и  не  указал  путей  к  отечественному  счастью,  но  ободрил
чанчжоэйцев и закрепил в них уверенность в себе, подтвердив, что их матери и
бабки никогда не путались с татарами.
   На трибуну вылез всеобщий городской  любимец  -  физик  Гоголь.  Это  был
застенчивый человечек  с  умопомрачительной  близорукостью.  У  него  имелся
слабенький голосок, словно  у  переболевшего  туберкулезом,  зато  глаза  за
бифокальными очками горели, как сердце Данко. Гоголь мял  в  руках  бумажку,
ожидая, пока толпа угомонится и обратит на него свои взоры.
   - Давай, Гоголь, говори! - донеслось из толпы. - Вещай, Моголь!
   Толпа притихла.
   - Я тут вычисления кое-какие сделал, - начал физик, расправив бумажку.  -
И так вот получается, что Ягудин, ну, как  бы  это  сказать...  Эка,  право,
фантастика... так получается, что купец Ягудин обладал способностью,  э-э...
к полетам...
   - К каким полетам? - спросил голос из толпы. - Выражайся яснее, Моголь!
   - Я имею в виду, что Ягудин умел немножечко летать!  Способность  у  него
такая была.
   - Ты что, Гоголь, тронулся? - поинтересовался голос.
   - Я сейчас поясню.  Не  перебивайте  меня,  пожалуйста!..  Посмотрите  на
башню! - предложил физик, указывая себе за спину. - Вон  она  где  стоит.  А
куда приземлился Ягудин?
   Толпа разом повернула головы в обратном  направлении,  разглядывая  место
падения купца, заваленное сейчас подвядшими цветами.
   - Теперь видите? Где башня, а куда упал Ягудин.
   Я подсчитал, что от основания башни до места падения сто футов!  Ведь  не
ветром же снесло купца!
   Толпа  замерла,  осознав  происшедшее.  Кое-кто  из  слабонервных  женщин
подавил в себе крик  изумления.  Мужчины  стояли  опустив  головы,  медленно
осмысляя информацию.
   - Я так понимаю, - продолжал  Гоголь.  -  Я  так  понимаю,  что  в  самый
последний момент Ягудин ощутил желание полета. Он понял, что человек  создан
не только чтобы пачкать свои ноги о землю, а произведен Богом для полетов  в
бесконечных просторах Вселенной. Мы просто пока еще не осознали свой  дар  и
не научились им пользоваться! Но мы обязательно осознаем  и  научимся!..  Мы
полетим. Мы воспарим к небесам и уподобимся вольным  птицам.  Мы  поднимемся
выше облаков и  уже  никогда  над  нашими  головами  не  будет  черных  туч.
Свободные лучи солнца и голубое небо. Птицы и мы.  Мы  и  птицы...  -  Физик
простер  руки  над  народом.  -  Мы  построим  гигантский  воздушный  шар  и
вознесемся. И ни один увечный, ни один  слепой,  горбатый  и  слабоумный  не
останется на этой земле. Мы полетим все! На  нашем  шаре  хватит  места  для
всех! Наше счастье - это воздушный шар минус гравитация всей земли!
   - Что, корейцев тоже возьмем? - спросил голос из толпы.
   - Ну, если они захотят... - замялся физик.
   - А я вот летал  на  аэроплане,  -  подал  из  толпы  свой  голос  мелкий
мужичонка и сплюнул под ноги семечковую шелуху. - Летал  выше  птиц  и  выше
облаков. Никакого счастья там нету! Али мне не встречалось?..
   После лирического выступления физика Гоголя траурный  митинг  закончился.
Народ потянулся с площади, каждый в свою сторону. Но что-то такое  произошло
с людьми непонятное - то ли смерть Ягудина подействовала  на  них  печальным
образом, то ли его фантайтический полет или слова Гоголя затронули их  души,
но почти у каждого внутри появилась какая-то несладкая маета -  предчувствие
чего-то нехорошего, как будто вскоре зубы заболят.
   На следующий  день  в  городе  все  газеты  вышли  с  выступлениями  всех
ораторов.
   Речи были изрядно отредактированы и выглядели  почти  приличным  образом.
Чанчжоэ самым достойным манером попрощался с погибшим героем, оплакав его  и
помянув. И только газетенка поручика  Чикина  - Бюст  и  ноги"  поместила  на
первой странице глумливую карикатуру, изображающую летящего над землей купца
Ягудина, из ширинки которого  торчит  первопричинное  место  в  виде  якоря,
мешающее герою унестись в заоблачные высоты.  И  подпись:  - Чтобы  взлететь,
надо сорвать все якоря!" Эта карикатура вызвала в городе  скандал.  Поручика
даже хотели отдать под суд за оскорбление памяти покойного, но  на  закрытом
совещании правоохранительных органов шерифу города открылся  истинный  смысл
подписи.
   - А не аналогия ли это  со  смертью  графа  Оплаксина?  -  спросил  он  у
собравшихся юристов. - Не имел ли в виду  поручик  Чикин,  что  только  душа
скопца способна к полету и святости, как душа Ван Ким Гена? Если так, то  не
можем же мы осудить человека за религиозные взгляды, отличные от наших!
   Юристы решили сначала  допросить  поручика,  а  уж  потом  выносить  свое
решение.
   Поручик,  увидев  возможность  избежать  наказания,  подсказанную   самим
шерифом, подтвердил религиозную подоплеку карикатуры,заявив, что вскоре  сам
собирается стать каженым  и  ехать  в  Первопрестольную  бить  в  Ивановский
колокол.
   Поручика решили не привлекать  к  суду  и  отпустили  с  миром,  глядя  с
состраданием на его брюки с выпирающим из них хозяйством.
   Постепенно жизнь в Чанчжоэ наладилась на  старые  рельсы  и  пошла  своим
чередом.


   17

   К назначению на роль начальника охраны куриного производства отец  Гаврон
отнесся философски. Это было личное распоряжение митрополита Ловохишвили,  а
приказы командования, тем более церковного, не обсуждаются и не подвергаются
сомнениям.
   Отцу Гаврону  выдали  семизарядную  винтовку  системы  - фоккель-бохер"  и
отвели ему место на вышке, возведенной над - климовским" полем. Монах  целыми
днями просиживал на вышке, кутаясь в овчинный  тулуп  и  созерцая  с  высоты
куриное море. Иногда от такого многоцветия в глазах отца Гаврона  рябило,  и
он закрывал их, отключаясь от кудахтанья и думая о чем-то своем.
   Раз в три часа монах откупоривал большую бутыль с формолыо и наливал себе
стаканчик, чтобы умерить болезнь.  Полечив  себя,  он  вновь  отключался  от
мирской жизни, смотрел в никуда и уплывал в какие-то туманные дали.
   Отец Гаврон постригся в монахи, когда ему исполнилось сорок три года.  До
пострига это был обычный человек, в меру религиозный, и  звали  его  Андреем
Степлером.
   И отец, и дед, и прадед  монаха  были  садовниками,  а  следовательно,  и
Андрею было на роду написано продолжить садоводческую  династию.  Что  он  и
сделал, с малолетства прививая, окапывая и удобряя.  В  отличие  от  предков
мальчик отнесся к своему делу творчески - не только как производственник, но
и как ученый-экспериментатор. Нытьем и мольбами он уломал  отца  купить  ему
учебники по ботанике и просиживал над ними ночи напролет,  грезя  волшебными
семенами, из которых можно вырастить хлебное дерево. Андрей брался за  любую
культуру, попадающуюся ему  под  руку.  Он  экспериментировал  с  клубникой,
пытаясь скрестить ее с крыжовником, колдовал над вишней, мечтая,  чтобы  она
стала такой же крупной, как  азиатская  слива,  но  особенно  ему  нравилось
работать с яблонями.
   В четырнадцать лет Андрею удалось вывести новый сорт  яблок,  который  он
назвал в честь любимой бабушки, скончавшейся до его рождения. - Фрау Мозель",
сладкие и сочные плоды, мгновенно получили признание не только в Чанчжоэ, но
и далеко за его пределами. В сад юноши стали  наведываться  селекционеры  со
всех ближних  и  дальних  окрестностей,  дабы  перенять  садоводческий  опыт
человека, создавшего удивительную - Фрау Мозель". Когда посетители, ожидавшие
лицезреть убеленного сединами  новатора,  видели  вместо  этого  безбородого
подростка с оттопыренными ушами, их лица краснели от смущения и они долго не
решались высказать свои пожелания. Но вскоре, обезоруженные бесхитростностью
мальчика,  его  искренним  радушием  и  улыбкой,  они  расслаблялись   и   с
удовольствием наблюдали, как Андрей применяет на практике все свои теории по
созданию новых фруктовых сортов.
   К восемнадцати годам на счету Степлера  уже  было  шесть  новых  яблочных
сортов.
   Ему таки удалось скрестить клубнику с крыжовником, а вишни стали размером
хоть и не с азиатскую сливу, но изрядно покрупнели.
   Как-то ранним осенним  утром  возле  дома  Андрея  Степлера  остановилась
нарядная карета с двумя напудренными лакеями на запятках. Дверка  открылась,
и из нее появился небольшого роста человек в мундире, обшитом золотом.
   Из дома высыпало все семейство Степлеров, заспанное, но  любопытствующее,
кто бы это мог быть такой столично-франтоватый.
   - Кто из вас Андрей  Степлер?  -  спросил  человек,  -  Плодовита  Россия
талантами,
   - сказал незнакомец. - Что ни дом, то талант, что  ни  город,  то  родина
гения!..
   Я граф Опулеску - поверенный Его Величества  Самодержца  России.  Надобно
мне, чтобы ты в полгода произвел на свет красивый и  вкусный  фрукт,  доселе
невиданный! Чтобы не было в природе ничего похожего и подобного! Понял?
   - Тебе нужно или царю? - спросил дед Андрея.
   - А с тобой, старик, я разговора не веду!
   - Ну и езжай своей дорогой, - махнул рукой дед. - У Андрюшки и без твоего
фрукта дел навалом! Езжай, любезный!
   - Ну и семейка, - подумал про себя граф Опулеску. -  Если  бы  не  причуда
царя, всех бы порубал!" Поверенный вытащил из-под мундира грамоту с сургучом
и протянул Андрею:
   - Вот тебе царский указ! И помни: полгода сроку!
   На этом Опулеску забрался в карету и отбыл в своем направлении.
   Через полгода царю на десерт была подана неизвестная ягода с удивительным
вкусом. Ягода пьянила, сластя  язык,  и  будоражила  воображение  юношескими
фантазиями.
   - Что за ягода? - спросил царь.
   - Драгомилка, - ответил повар.
   - Не слыхал... А где взяли?
   - Так по вашему указу. Чанчжоэйский селекционер Андрей Степлер произвел.
   - Ах да!.. - вспомнил царь. - Славная ягода!
   - Более царь ничего не сказал, доел ягоды и отправился на военный совет.
   Когда Андрею исполнилось двадцать пять лет, он  влюбился.  Девушку  звали
Дусей, и была она вся хлебная и соблазнительная. Дусе тоже нравился  Андрей,
ей льстило, что ухажер известен не только на всю округу, но  даже  и  самому
царю, если народ не врет. Она даже была готова выйти за садовода замуж,  но,
видимо, бес толканул ее под ребро,  или  еще  что  -  только  когда  молодой
Степлер, обравшись  с  духом,  сделал  ей  предложение,  она  ответила,  что
обязательно за него выйдет, но лишь тогда, когда он произведет на свет синие
яблоки.
   - Пусть они станут свадебным подарком! - сказала Дуся и  тут  же  поняла,
что натворила, ведь для выведения нового сорта яблок  понадобится  не  менее
года.
   Девушка была слишком горда, чтобы отказаться от своего условия, а  оттого
Андрею ничего не оставалось делать, как взяться за работу.
   Селекционер трудился не  покладая  рук,  подбирая  яблоки  с  проблесками
синего и неутомимо скрещивая их. Все, казалось бы, шло  как  надо.  Прививки
распустились весной яблоневым цветом, к середине лета цветки превратились  в
зеленые яблочки, и Андрей в уверенности своей назначил день свадьбы.
   Но, как оно зачастую бывает, человек предполагает, а звезды располагают.
   Яблоки поспели и попадали на черную землю, но среди них не было ни одного
синего плода. Были и красные, и желтые, и разноцветные, но, увы,  ни  одного
синего.
   - Может быть, тебе на следующий год  повезет!  -  сказала  Дуся  в  своей
горделивой жестокости. - Подождем следующей осени.
   Но и на следующий год не получилось синих яблок.
   Семнадцать лет Андрей отчаянно трудился, чтобы достичь желаемого, а Дуся,
поникшая в своем девичестве, по  привычке  ждала  обусловленного  свадебного
подарка, такая же гордая, как и много лет назад.
   Осенью Андрей собрал урожай,  в  котором  нашел  черное  яблоко.  Садовод
понял, что разгадка близка и что на следующий год он получит синие яблоки  и
наконец женится. Он ничего не сказал своей возлюбленной,  а  стал  терпеливо
пережидать зиму.
   Весной Андрей сделал новые прививки, а  осенью  яблоня  осыпалась  синими
плодами.
   - Я женюсь, - сказал Андрей своему отцу, собрав яблоки в лукошко.
   - На ком, сынок? - спросил Михаил Драгомилович.
   - На Дусе, папа. Ты же помнишь ее.
   - Так она же замужем! - удивился отец.
   - Как замужем?!
   - Разве я тебе не говорил?.. Уж второй год.
   Андрей уронил лукошко, и синие яблоки раскатились по полу.
   - Второй год за  порядочным  человеком...  За  капитаном  Ренатовым,  что
ведает хозяйством в дивизионе Блуянова...
   Через полгода Андрей заболел. Доктор Струве поставил диагноз - диабет.
   Хорошего лекарства от этой болезни не существовало, а оттого врач смотрел
на больного с человеческим состраданием.
   Но будучи естествоиспытателем, привыкнув работать со всякими  удобрениями
и химикатами, Андрей вскоре изобрел чудотворную жидкость, поддерживающую его
больной организм, и назвал ее формолыо.
   А еще через два месяца умер отец Андрея Михаил Драгомилович. Схоронив  на
городском кладбище последнюю родную душу, сорокатрехлетний  садовник  продал
свое хозяйство и постригся  в  монахи.  Все  вырученные  деньги  он  передал
чанчжоэйскому монастырю, а также принес ему  в  подарок  бережно  выкопанную
яблоню, родящую синие плоды, которую и посадил в монастырскую землю.
   Эти синие яблоки и приносил митрополит Ловохишвили на городской совет.
   Нельзя сказать, чтобы отец Гаврон часто вспоминал свою жизнь. Нет. Он  не
был тем  человеком,  который  любит  смаковать  свои  горести,  бередя  душу
нарочными воспоминаниями. Если же что-то и напоминало в природе отцу Гаврону
его несбывшиеся мечты, то монах в такие моменты  просто  грустно  вздыхал  и
читал про себя какую-нибудь длинную молитву. Это помогало.
   Безусловно, он простил Дусю сразу, оправдав ее поступок тем, что  сам  не
обладал достаточным садоводческим талантом, дабы в первый год произвести  на
свет синие яблоки.
   Судьба Дуси тоже сложилась не лучшим  образом.  Побыв  несколько  времени
счастливо замужем, она во время знаменитого  чанчжоэйского  нашествия  разом
потеряла все - и своего возлюбленного,  разорванного  на  кусочки  ошалелыми
курами, и дом, рухнувший теплыми стенами внутрь.
   Отец Гаврон по-свойски,  по-родственному  отпевал  капитана  Ренатова,  а
вернее, то, что осталось  от  отставника,  -  небольшой  сапог,  наполненный
кровавой жижицей.
   Через некоторое время, через год, что ли, он встретил Дусю  на  городском
базаре. Они постояли несколько возле картофельных гор, смотря друг  другу  в
глаза.
   - Как ты, Андрей?" - спрашивали Дусины глаза.
   - Ничего", - отвечали Андреевы.
   - Может быть, что-нибудь изменим  в  нашей  жизни?"  -  хлопала  ресницами
женщина.
   - Ушло наше время. Поздно".
   - Ну что ж, Андрей, - сказала Дуся на прощанье. - Всего тебе хорошего...
   Отец Гаврон поежился от ветра,  забирающегося  ледяными  лапами  под  его
тулупчик, и  посмотрел  вниз  с  вышки.  Что-то  в  курином  столпотворении,
какая-то дисгармония привлекла его  внимание.  Монах  пригляделся,  прищурив
глаза, и различил ползущую на четвереньках фигуру. Куры шарахались в  разные
стороны от крадущегося, наскакивая друг на друга и недовольно кудахтая.
   - Вор", -  подумал  отец  Гаврон  и  тут  же  спохватился:  зачем  кому-то
понадобилось воровать кур, когда их и на воле достаточно.
   Монах еще более внимательно  пригляделся  и  увидел,  как  человек  ловко
схватил рыжую курицу за крыло и  свернул  ей  в  одно  движение  шею.  Через
мгновение он произвел ту же  процедуру  с  другой  несушкой,  а  затем  и  с
третьей.
   - А ну-ка стой! - закричал с вышки Гаврон. - Стой,  стрелять  буду!  -  И
передернул затвор - фоккельбохера".
   Человек поднялся с четверенек и рванулся к  бетонной  стене,  стараясь  с
разбегу наскочить на нее  и  перепрыгнуть.  С  первой  попытки  ему  это  не
удалось, а со второй он дотянулся до бетонного края, закинул на  него  ногу,
но застрял, удерживаемый колючей проволокой.
   - Слишком малого роста вредитель, - подумал монах. - А то бы  перескочил!"
Гаврон спустился с вышки и побежал к ограде, распугивая на бегу жирных кур.
   - Господи, - подумал он, добежав до стены. - Да это же мальчишка!"
   - А ну слезай! - приказал монах.
   - Не могу, - ответил Джером.
   - Почему это?
   - Потому что застрял. Проволока в ноги впилась.
   Монах поглядел на стену и заметил, как из  голой  ног  мальчишки  сочится
кровь.
   - Ты, это, не шевелись, - предложил отец Гаврон. - Я сейчас за  лестницей
схожу.
   Монах отправился за лестницей, размышляя,  зачем  мальчишке  понадобилось
сворачивать курам шеи. Садист, что ли, предположил  он.  Среди  детей  много
садистов ...
   Между тем Джером висел на стене и думал,  что  с  ним  произойдет,  когда
вернется с лестницей отец Гаврон и снимет его. Мальчик попытался  отцепиться
самостоятельно, но ежик колючей проволоки еще крепче  впился  в  его  ляжку,
вгрызаясь в самое мясо.
   - Бить будет", - подумал Джером.
   Через несколько минут отец Гаврон  воротился,  волоча  за  собой  длинную
лестницу, подставил ее к стене и, скинув тулупчик, забрался на стену.
   - Больно! - взвизгнул Джером, когда монах попытался вытащить из его голой
ноги железную колючку.
   - Терпи! Не я вором прокрался на производство, а ты.
   Мальчик закусил губу от  боли,  а  монах  расшатывал  проволоку,  зубьями
зацепившуюся за кожу.
   - Сейчас!.. - И резко дернул.
   - У-У-У' - завопил Джером.
   Отец Гаврон отвел мальчика в охранное помещение,  где  туго  перебинтовал
его поврежденную ногу, затем наладил самовар и, разомлевши  в  тепле,  к