инул
свой тулупчик в угол.
   - Ты кто? - спросил он Джерома.
   - Воспитанник Интерната имени Графа Оплаксина.
   - Как звать?
   - Джеромом.
   - А фамилия?
   - Ренатов.
   - Ренатов? - удивился монах. - Ты Ренатов?
   - А что? - удивился в свою очередь такой реакции Джером.
   - Нет, ничего... Просто  я  знавал  одного  человека  с  точно  такой  же
фамилией, как у тебя.
   - Кого?
   - Да так... К тебе он не имеет никакого  отношения.  Был  когда-то  такой
капитан Ренатов, царство ему небесное...
   - Это мой отец, - сказал мальчик и поморщился от боли в ноге.
   - Как твой отец? - изумился монах. - У капитана Ренатова не было детей!
   - Были.
   - Да ведь не было! Я бы знал об этом!
   - Отпустите меня, - попросил Джером. - У меня нога болит!
   - Вот интересно-то!.. Сын капитана Ренатова... А зачем же ты курам головы
сворачивал?
   - Зачем, зачем!.. Они заклевали моего отца!.. Ну отпустите!  -  взмолился
мальчик.
   - Да ты хоть чаю попей! -  засуетился  монах  над  кипящим  самоваром.  -
Согрейся!
   Поди, совсем замерз в коротких штанах!
   - Ладно, - согласился Джером. - Чаю попью.
   Отец Гаврон разлил по стаканам чай, достал из шкафчика что-то, завернутое
в тряпочку, развернул ее и выложил на блюдце медовые соты,  блестящие  точно
так же, как самоварный бок, и полные густого тягучего меда.
   - Ешь, - предложил он. - Согревайся.
   Мальчик взял янтарный  кусочек  и  равнодушно  принялся  его  посасывать,
запивая чаем. Иногда он косился на отца Гаврона, словно проверяя того  -  не
задумал  ли  он  какую-нибудь  пакость.  Но  монах  покойно  пил  свой  чай,
позвякивая стаканом о блюдце, и  смотрел  в  ответ  на  Джерома  с  какой-то
грустью, словно вспоминал что-то сентиментальное.
   - Надо же, сын капитана Ренатова, - сказал себе под нос отец Гаврон. - Ну
ладно, пусть будет так.
   - А вы чего, сторож? - спросил Джером.
   - Сторожу, - ответил монах.
   - А как же вы - монах и с ружьем? Застрелили бы меня?
   - Застрелить бы не застрелил, но в воздух бы пальнул.
   От горячего чая лоб мальчика заблестел мелкими капельками пота.
   - Первый раз вижу монаха с ружьем, - сказал он.
   - Что поделаешь, все когда-то происходит в первый раз...
   Отец Гаврон задумался, взял было кусочек медовых сот,  но  затем  положил
его обратно на тряпочку.
   - Все ж ты кур не убивай. Твари-то они живые. Не ты им жизнь давал, не ты
и забирай.
   - А чего их здесь  так  много?  -  спросил  Джером,  пережевывая  воск  и
завязнув в нем зубами. - Чего они к нам в город пришли? И вообще,  чего  они
все время клюют, жрут без конца?!
   - А это только одному Богу известно.
   - Я так вот считаю, - продолжал мальчик. - Если в природе кого-то  много,
значит, произошла какая-то  ошибка.  Обычно  те,  кого  много,  не  приносят
пользы, зачастую только вред. А те, кого мало - благородны.  Вот,  например,
лоси. Их мало, они красивы, никому не  причиняют  зла,  просто  живут  себе,
пережевывая травку. Очень хорошее животное.
   - Людей тоже много, - заметил монах.
   - А что люди? Лучше бы стало, если бы их было столько же, сколько  лосей.
Да, людей много, а потому им всегда чего-то недостает. Поэтому  они  ищут  и
делят то, чего  мало.  Люди  едят  лосей  после  охоты,  и  лосей  от  этого
становится еще меньше.
   Джером глотнул из стакана остатки чая,  звучно  рыгнул  и  вытер  рукавом
губы.
   - Отпусти-и-те меня!.. - внезапно заканючил он. - Мне идти-и надо... Меня
и так все бьют!.. Мне совсем не хочется, чтобы вы меня би-и-ли!..
   - Да кто ж собирается тебя бить! - рассердился отец Гаврон. - Иди себе на
здоровье на все четыре стороны!
   - Спасибо за чай, - сказал мальчик обычным голосом и направился к выходу.
   Возле дверей он обернулся: - А вы любите курятину?
   - Что?.. Курятину?.. Нет, я вегетарианец, - ответил монах.
   - А-а, - кивнул головой Джером и выскользнул наружу.
   - Странный мальчик, - подумал отец Гаврон. - Считает себя  сыном  капитана
Ренатова и сворачивает курам шеи..." Пробили часы.
   Пора лезть на вышку, спохватился монах, натянул  тулупчик  и  повесил  на
плечо семизарядный - фоккельбохер".
   - А действительно, чего у нас в  городе  столько  кур?  -  задумался  отец
Гаврон, созерцая с вышки океан из перьев и гребешков.  -  Чего  они  пришли?
Чего клюют безостановочно?.. Хорошо это или  плохо,  что  их  так  много?.."
Монах откупорил бутыль с формолью, налил жидкости в стаканчик, опрокинул его
в себя, затем спрятал лицо в косматый  воротник  и  задремал  под  завывание
ветра.



   18

   - Удалось ли вам отыскать ключ? - с  порога  спросил  Генрих  Иванович  и
поморщился,  глядя  на  Теплого.  Уж  больно  неприятное  зрелище  он  собою
представлял. Глаза учителя ввалились, а белки  подернулись  красным.  Волосы
были еще более нечесаны и при любом движении с них валилась крупная перхоть.
- Отыскали разгадку?
   - Деньги принесли? - поинтересовался глухим голосом Гаврила Васильевич.
   От этого вопроса Шаллер одновременно и обрадовался, и  почувствовал,  как
под сердцем что-то екнуло, затем лопнуло, выпуская в кровь адреналин.
   - Денег не принес, - растерянно произнес полковник.  -  Вам  удалось  это
сделать?!
   - Да, мне это удалось, - с высокомерием ответил Теплый. -  Поверьте,  это
было нелегко. И это стоит моего гонорара.
   - Деньги я вам принесу завтра или, если хотите, сегодня  вечером...  Могу
ли я взглянуть на расшифровки?
   - Погодите! Я только ночью второго дня  отыскал  ключ.  Вы  принесли  мне
более пятисот листов, и, даже зная ключ, требуется значительное время, чтобы
расшифровать и переписать такое количество страниц... Помнится, вы говорили,
что это лишь малая часть того, что написала ваша жена?..
   - Да, это примерно шестая часть, - подтвердил полковник. - Но хоть что-то
вы переписали?
   Шаллер нервничал, и это не ускользнуло от Теплого.
   - Пока не стоит так переживать! - сказал  он  и  взмахнул  веником  своих
волос. - Я переписал что-то около десяти страниц.
   Генрих Иванович быстро посмотрел в глаза учителя.
   - То,  что  я  прочитал,  -  продолжал  Гаврила  Васильевич  медленно,  с
расстановкой,
   - то, что я прочитал, представляется мне  летописью...  Летописью  города
Чанчжоэ... Знаете, к какому выводу пришла ваша жена  уже  на  первой  строке
своих записей?.. К выводу, что  название  Чанчжоэ  переводится  как  Куриный
город. Не скрою, мне это льстит.
   - Могу я посмотреть эти страницы?
   - Да,конечно.
   Теплый взял со стола папку,  открыл  ее,  вытащил  с  десяток  рукописных
листов и передал их Шаллеру.
   - Надеюсь, я заслужил свой гонорар?
   - Что вы говорите? - спросил полковник, уставившись в бумаги.
   - Я говорю, что моя работа заслуживает обусловленного гонорара.
   - Да-да, конечно! Я же сказал вам, что деньги будут  сегодня  вечером.  -
Полковник не спеша проглядывал страницы. - Но я бы  хотел,  чтобы  вы  также
передали мне и ключ к шифру.
   Гаврила Васильевич замялся.
   - Дело в том... э-э... Вся проблема заключается  в  том,  что  ключа  как
такового не существует.
   - Как это?
   - Понимаете ли, полковник, ключа к шифру вашей жены традиционным способом
найти невозможно. Шифр совершенен. Единственное, что я мог сделать  в  такой
ситуации, - это... - Теплый передернул плечами.  -  Боюсь,  что  вы  мне  не
поверите...
   - Говорите.
   - Ну как  бы  мне  это  вам  объяснить  попроще...  Ваша  жена,  как  мне
представляется, не конструировала шифра.  То  есть  она  не  изобретала  его
специально. Он явился ей сам, путем прозрения или озарения, как  хотите  это
называйте. В общем, разгадать такой шифр, лишенный видимой  логики,  обычным
путем анализа и сравнений - невозможно. Честно говоря, в какой-то  момент  я
отчаялся справиться с задачей. Мне оставалась лишь единственная  возможность
- ждать озарения. Как видите, я его дождался.
   - Странно, - сказал Шаллер.
   - Вы мне не верите?
   - Ну, а как вы хотите? Я плачу вам солидную сумму за ключ, а вы говорите,
что его не существует. Может быть, вы,  не  справившись  с  задачей,  хотите
подсунуть мне, как вы говорите, летопись Чанчжоэ, написанную вами, а не моей
женой.
   Может быть такое?
   Теплый опешил.
   - И вдобавок получить с меня гонорар!
   Все высокомерие, проистекающее из Гаврилы Васильевича минутами  ранее,  в
мгновение улетучилось. Вся его фигура, выражение лица и глаз, все напоминало
несправедливо побитую собаку, верой и правдой служившую хозяину и от него же
претерпевшую побои.
   - Честно говоря, я не подумал об этом.
   - Видите... И что бы вы сделали на моем месте? Как бы поступили?
   - Честно говоря, я не знаю.
   Генрих Иванович  держал  в  руках  бумаги  и  молчал.  Молчал  и  Гаврила
Васильевич.
   Казалось,  что  его  красноватые  глаза  были  вот-вот  готовы  пролиться
слезами, но тут внезапно  лицо  его  просветлело,  как  будто  туча  открыла
солнце,  и  серая  кожа  щек  зарумянилась,  как  у  девушки  от  стыда.  Он
встрепенулся и сделал длинный шаг навстречу Шаллеру.
   - Да как же, как же!.. Есть доказательство!.. Там, в бумагах... Дайте мне
их!
   - Теплый почти вырвал из рук полковника  листы.  -  Вот  же,  на  десятой
странице!..  Смотрите!..  -  И  зачитал:   -   - Елена   Белецкая.   Родилась
восемнадцатого сентября третьего года чанчжоэйского летосчисления". - Теплый
заискивающе посмотрел на Генриха Ивановича и захлопал глазами. -  Ваша  жена
родилась восемнадцатого сентября? Ведь так?
   - Да. Моя жена родилась восемнадцатого сентября.
   - Ну вот видите? Мог ли я, спрашивается, знать об этом?
   - Могли, -  ответил  Шаллер.  -  Вы  могли  без  труда  об  этом  узнать.
Информация не секретна.
   Славист вновь погрустнел, и плечи его опустились.
   - Значит, все мои усилия напрасны? - печально спросил он.
   -  Вполне  вероятно,   что   в   последующих   страницах   будет   больше
доказательств, - жестко ответил полковник.
   - Наверное, вы просто не хотите платить мне денег?
   - Вы нуждаетесь?
   - Отчаянно.
   Генрих Иванович вытащил бумажник и достал из него сотенную купюру.
   - Вот вам  за  десять  страниц.  В  ваших  интересах  поскорее  закончить
расшифровку и  предоставить  мне  доказательства.  Тогда  вы  сможете  вести
достойную жизнь в течение двух лет.
   Теплый взял из рук полковника  сотенный  билет,  сложил  его  вчетверо  и
спрятал в нагрудный карман.
   -  Я  буду  приходить  каждые  три  дня,  и  вы  будете  мне   передавать
переписанные страницы. Каждую неделю я буду выплачивать вам по сто рублей до
тех пор, пока из бумаг не будет  явственно  видно,  что  написаны  они  моей
женой. Согласны?
   - Вы меня зажали в угол! - тяжело вздохнул учитель. - Мне  больше  ничего
не остается делать.
   Шаллер свернул страницы трубочкой и засунул за борт кителя.
   - Всего хорошего, - попрощался он и вышел вон.
   Как только полковник закрыл за собой дверь, Гаврила Васильевич совершенно
преобразился. От его вида побитой собаки ровным счетом ничего не осталось.
   Лицо учителя оскалилось в ярости, он глухо зарычал, сжимая кулаки,  и  со
всей  силы  ударил  ногой  по  стеллажу  с  книгами.  От  такого  внезапного
сотрясения книги с верхней полки не удержались  и  посыпались  на  пол,  как
коровьи лепешки. Падая, они раскрывались в тех местах, где  имелись  цветные
иллюстрации, и через мгновение весь пол  маленькой  комнаты  стал  похож  на
стенд патологоанатомической выставки.
   Глядя на фотографии вскрытых тел, на их кровавые повреждения, Теплый впал
в состояние аффекта. Из уголков его  губ  показались  пузырьки  пены,  глаза
подернулись мглой, а пальцы на руках быстро сжимались. Славист  раскачивался
на ногах, с пятки на носок, как засохшее дерево, и  испытывал  непреодолимое
желание убить. Он отчетливо представил себе картину, как его  длинные  ногти
впиваются в кадык полковника, разрезая кожу  на  шее,  словно  бритвой,  как
кадык вываливается из обнаженных мышц скверным яблоком, как полковник хрипит
и пучит в дикой боли глаза, моля о пощаде. Но Теплый не ведает  сострадания,
он продолжает убивать с улыбкой превосходства на  лице,  пока  большое  тело
полковника не падает бездыханным на пол.
   Гаврила Васильевич очень  хотел  уехать  из  Чанчжоэ,  все  его  существо
стремилось в сердце Европы, а потому нежная душа не выдержала столь сильного
удара судьбы и трансформировалась в душу с необузданными страстями.
   Генрих Иванович заперся на веранде и разложил перед собой страницы.
   - История Чанчжоэ насчитывает чуть более сорока лет, - прочитал он  первую
строчку. - Первый день летосчисления приходится на осенний день, когда  луна
стояла против солнца. Сорок лет назад на месте города была  голая  степь.  В
этой степи, безветренной и сухой,  в  небольшой  землянке  поселился  первый
чанчжоэйский житель, отец-пустынник Мохамед Абали, человек достойный в своем
послушании божественному зову. Откуда и зачем пришел в нищую  степь  Мохамед
Абали - ничего этого не известно. Единственное, что имел при себе  пустынник
из мирских вещиц, была жестяная кружка, в которую он с вечера насыпал песок,
а к утру получал из него воду.
   Все время дня, от бледного рассвета до кровавого заката, Абали проводил в
чтении Ветхого Завета и размышлениях о бытии земном. Его душа была покойна и
постоянно глядела своим острым концом в небеса, готовая сорваться к  облакам
по любому мистическому знаку природы. Таким непритязательным образом Мохамед
прожил несколько месяцев, пока какая-то болезнь не посетила его тело.
   Осчастливленный пустынник уже было  собрался  отправиться  к  отцу  всего
живого, как возле его землянки появился некий человек с  кожаным  саквояжем,
назвавший себя доктором Струве и ставший  впоследствии  вторым  чанчжоэйским
жителем.
   Несмотря на активные протесты Мохамеда Абали, доктор Струве освободил его
больное тело от недуга и поселился рядышком с землянкой пустынника, выстроив
себе нечто вроде хижины.
   Вскоре в Чанчжоэ, нагруженные поклажей, вошли еще пять жителей  с  черным
цветом кожи. Это была семья  африканских  переселенцев,  состоящая  из  двух
взрослых и троих детей. Негры принесли с собой пятерых кур-несушек и  одного
худого  петуха,  который  без  устали  снабжал  стол  переселенцев   свежими
оплодотворенными яйцами.
   Восьмым жителем города стала молодая особа,  назвавшая  себя  мадмуазелью
Бибигон  и  родившая  в  законное  время  троих  мальчиков  доктору  Струве.
Вследствие  этого  отец  троих  детей  был  вынужден  выстроить  для  своего
семейства более подобающее жилище. Доктор возвел чудный двухэтажный домик  и
разбил вокруг него садик с яблоньками и помидорными кустиками.
   Но не только один доктор Струве показал чудеса строительства.  Не  сидели
сложа руки и негры.  В  невозможные  сроки  африканцы  возвели  в  отдалении
церковь, в которой по вечерам пели джаз,  прихлопывая  в  такт  в  ладоши  и
стремясь таким манером развеселить Бога.
   К концу первого года чанчжоэйского летосчисления в городе появился бравый
генерал Блуянов, приведший с собой двадцатерых  солдат,  которые  усиленными
темпами принялись строить  казармы  улучшенного  типа.  По  вечерам  солдаты
вышагивали строем, четко выполняя повороты направо и налево, а также  кругом
по командам Блуянова.
   Мадмуазель Бибигон, завершившая кормление грудью, оставила доктора Струве
и перешла жить к генералу, родив от него трех девочек. Блуянову пришлось  на
время отставить строевые учебы и бросить солдат на строительство подобающего
жилья для своего многодетного семейства.
   К середине второго года в Чанчжоэ прибыл г-н Контата  с  целой  вереницей
повозок, груженных импортными  товарами.  Предприимчивый  и  энергичный,  он
одолжил  у  Блуянова  солдат  за  щедрую   плату   и   занялся   капитальным
строительством.
   Под его руководством военные в  невиданные  сроки  построили  шестнадцать
домов под черепичными  крышами,  двери  которых  Контата  запер  на  ключ  в
ожидании потенциальных покупателей.
   Через два месяца в Чанчжоэ случилось первое горе. В два дня  вымерло  все
африканское семейство, оставив в наследство городу церковь и  своих  кур.  В
попытке вылечить негров доктор Струве оказался бессильным, ссылаясь  на  то,
что болезнь науке неизвестная и, по всей  видимости,  является  прерогативой
только черного населения.
   Но так или иначе, негры отправились на африканскую часть  неба,  а  белые
освоили их жилища и имущество, задавшись вопросом, что  делать  с  церковью.
Но, как говорится, свято место пусто  не  бывает,  и  в  один  из  ненастных
вечеров в Чанчжоэ на  старом  муле  въехал  бородатый  человек  в  церковных
одеждах и  представился  митрополитом  Ловохишвили,  прибывшим  в  город  по
распоряжению самого Папы Римского.
   Новоявленный митрополит поселился в одном  из  домов,  выстроенных  г-ном
Контатой, и переименовал африканскую церковь в русский православный храм.
   Каждое  утро  и  вечер  Ловохишвили  проводил  в  храме  службы,   внушая
прихожанам почтение к морали и божественному всевидению. Особенно митрополит
делал упор на  мятущуюся  душу  мадмуазель  Бибигон,  стремясь  сдержать  ее
плодовитое чрево в рамках одного семени. Располневшая  дама  со  слезами  на
глазах внимала духовному отцу, раскаиваясь, а затем  умиляясь  во  внезапном
прозрении.
   Вскоре мадмуазель Бибигон переехала в дом г-на  Контаты  и  в  положенное
время разродилась двумя девочками  и  белокурым  мальчиком,  своими  чертами
напоминающими постороннего человека, не живущего в Чанчжоэ.
   К концу второго года в городе появился субъект с роскошной гривой волос и
красивым разрезом глаз. Вместе с субъектом в Чанчжоэ прибыли и десять  голов
молодого скота. Восемь телок и с ними два бычка, на тот случай, если один из
бычков сдохнет.
   - Скотопромышленник Туманян, - представился новичок. -  Буду  тут  у  вас
жить, разводить скот.
   На следующий день в городе была зафиксирована первая торговая сделка. Г-н
Контата променял один из своих домов на  трех  самых  упитанных  телок  г-на
Туманяна в надежде на парное молоко.
   Скотопромышленник вселился под черепичную крышу, здраво рассуждая, что ни
одна телка без быка доиться не будет, а значит, можно рассчитывать и еще  на
один дом.
   Тридцать третьим жителем города стал каменщик по фамилии Персик.
   Отдохнув от перехода, этот плюгавый человек  на  следующий  день  ушел  в
разведку и вскоре явился обратно со  счастливым  известием,  что  неподалеку
есть месторождение булыжника.
   - Я буду мостить главную площадь города! - возвестил он и  тут  же  хотел
взяться за тяжелую работу.
   Но возникли непредвиденные сложности. Каждый из  чанчжоэйцев  справедливо
полагал, что главная городская площадь должна располагаться как  раз  против
окон его дома, а если мостить будут в другом  месте,  то  площадь  будет  не
главной, а второстепенной, и если в Чанчжоэ пока  нет  главной  площади,  то
абсурдно мостить сначала второстепенную.
   - Все дома мои! - привел довод г-н Контата. - Поэтому площадь должна быть
разбита там, где я укажу!
   - Не все дома ваши! - возмутился скотопромышленник. - У  меня  тоже  есть
дом! И у остальных имеются.
   - А я командую армией! - пригрозил генерал Блуянов. - Я наведу  в  городе
порядок! Не терплю анархии!
   - Площадь должна быть построена напротив  моего  дома!  -  заявил  доктор
Струве. - Я - первый житель города! Тем более  я  -  врач.  Если  кто-нибудь
заболеет, то я должен в кратчайшие сроки добраться до  больного.  Поэтому  я
должен жить в центре города.
   Доводы сочли бы убедительными, если бы не мадмуазель Бибигон, напомнившая
всем, что доктор Струве отнюдь не первый житель города, а  что  наипервейшим
аборигеном является отец-пустынник Мохамед Абали,  а  потому  с  ним  должно
посоветоваться.
   - Хорошо, - согласился г-н Контата. - Спросим отшельника. Тем более  надо
его проведать, может быть, он умер давно.
   Жители города в полном своем  составе  отправились  к  землянке  Мохамед