а
Абали, и каково было их удивление, когда в  ней  они  обнаружили  не  только
цветущего отшельника, но и пожилую  женщину,  кормящую  пустынника  горячими
пирожками. За занавеской в землянке находились еще пять человек, трое мужчин
и две женщины.
   - Моя мама. Прошу любить и жаловать, - представил женщину  Мохамед.  -  А
это мои братья и сестры.
   Все  и  полюбили  маму  Абали,  на  безымянном  пальце,  которой  сверкал
двадцатикаратный бриллиант.
   - Площадь должна быть разбита напротив дома моего сына! - сказала мама. -
Он первый житель города.
   - Но ведь у вашего сына нет дома! - заметил Контата.
   - Будет, - ответила мама и сняла с пальца кольцо. - Этого хватит за дом?
   - Вполне, - подтвердил владелец недвижимости. -  Этого  хватит  на  самый
большой дом. На четырехэтажный.
   Так в городе была заключена вторая сделка. Семья Мохамеда Абали вселилась
в новый дом, а  каменщик  Персик  с  удовлетворением  приступил  к  разбивке
главной площади.
   В начале третьего года в  городе  появился  дерзкий  мужчина  по  фамилии
Иванов и предложил горожанам выстроить ветряные мельницы, к которым, в  свою
очередь, подсоединить динамо-машины.
   - Таким образом, - пояснил он, - таким образом  можно  убить  сразу  двух
зайцев:
   и зерно молоть в муку, и энергию пустить на электричество.
   - А у нас нет ветра, - ответили чанчжоэйцы.
   - Как нет?! - удивился Иванов.
   - Так, нет... Безветрие...
   Но дерзкий мельник не поверил горожанам и остался в Чанчжоэ на  некоторое
время, дабы уличить жителей в коварном обмане.
   Мукомол поселился в доме Мохамеда Абали, заплатив  за  постой  с  обедами
некоторые деньги. В течение двух месяцев  он  мучился  бездельем,  частенько
выбегая на улицу,  в  особенности  когда  ему  казалось,  что  порывы  ветра
наконец-то  продувают  городские  улицы.  Но  всякий  раз  Иванов  неизменно
обманывался: ветра не было. Настойчивый мужчина слюнявил пальцы, поднимая их
высоко над головой, как  опытный  капитан  в  штиль,  надеясь  уловить  хоть
какое-то движение атмосферы.
   - Безветрие у нас, - в который раз пояснял Мохамед Абали. - Ехали бы вы в
свои края строить мельницы. А то квалификацию  потеряете  и  все  деньги  на
постое проживете.
   В один из дней постоялец Мохамеда Абали выглянул по привычке в  окошко  и
увидел, как по булыжной мостовой в сторону севера передвигается  обгрызенный
ку- сочек бумаги. Бумажка подпрыгивала,  крутясь  в  воздухе,  и,  казалось,
ласкалась, обдуваемая воздушными потоками.
   - Ветер, - прошептал Иванов. - Ветрина! Ветрище!
   В одном исподнем мукомол выбежал на  улицу  и  с  восторгом  помчался  за
бумагой.
   Он шлепал босыми ногами по булыжникам, простирая к чудесному  знаку  свои
руки.
   И каково было его изумление, когда, догнав  бумажку  и  подхватив  ее  на
руки, он обнаружил привязанную к ней ниточку, конец которой держал в  гадких
ру- чонках босоногий мальчишка и криво ухмылялся.
   - Будь проклят этот город! - закричал в отчаянии мельник. - Будь прокляты
его люди! Прочь отсюда! Немедленно!
   За пятнадцать минут обманутый в своих надеждах, униженный мукомол  собрал
пожитки и,  весь  в  слезах,  чертыхаясь,  отбыл  из  города  в  неизвестном
направлении.
   Вечером того же дня на фасаде  дома  Мохамеда  Абали  появилась  вывеска,
лаконично гласящая: - ГОСТИНИЦА".
   Наутро новоиспеченную гостиницу освятил митрополит Ловохишвили. Посланник
Папы обкурил ее ладаном и опрыскал все углы святой водой.  Позже,  оставшись
наедине с Мохамедом Абали, митрополит спросил его:
   - Не мусульманское ли имя твое?
   - Важно ли имя? - рек первый житель. - Суть важна.
   - Веруешь ли ты в православного Бога или поклоняешься Аллаху?  -  спросил
митрополит.
   - Ведь пустынник я, русский отец-пустынник.
   - А где твои книги и размышления?
   - Здесь. - Мохамед постучал костяшками пальцев себя по лбу. - Все книги и
размышления здесь сокрыты.
   - А поступки где твои? - не унимался Ловохишвили.
   - Поступки будут.
   - Приходи сегодня в храм, - наказал настоятель.
   - Приду, - пообещал Абали.
   Отец-пустынник сдержал свое слово и на закате пришел в чанчжоэйский храм.
   - Надо бы тебе имя другое выбрать, - сказал митрополит.
   - Зачем? - удивился хозяин гостиницы.
   - Православное имя тебе надобно.
   - А чем мое плохо?
   - Не понимаешь  ты  своей  ответственности  перед  городом!  -  посетовал
посланник Папы. - Ты первый житель города!  Ты  русский  отец-пустынник!  Ты
история русского города Чанчжоэ! Твое имя останется в памяти человеческой на
века!.. - Ловохишвили понизил голос до шепота: -  Боюсь,  что  после  смерти
твоей мусульма не оспорят право русского человека владеть  этим  городом!  И
приведут доводы, что, мол, ты  специально  был  послан  в  эти  степи,  дабы
организовать новый город под оком Аллаха - мусульманский город. Понимаешь?
   - Понимаю, - шепотом ответил Абали.
   - Придут орды фанатиков и сотрут с лица земли, что нами  построено  было!
Женщин изнасилуют!..
   - А что делать? - с ужасом спросил Мохамед.
   - Имя менять надо. На православное. Согласен?
   Первый житель пожал плечами.
   - Надо так надо. Ничего не поделаешь.
   - Ну вот и хорошо, - обрадовался  митрополит.  -  Какое  хочешь?  Хочешь,
Еремеем наречем, а хочешь - Степаном?
   - Да не ахти имена какие! - Абали подумал. - Другие давайте.
   - Как тебе - Елизар?
   - А еще?
   - Может быть, Самуил?
   - Нет.
   - В самом деле, разборчивый ты какой-то!  -  рассердился  Ловохишвили.  -
Имена ему не нравятся!.. Выбирай скорее! - И предложил: - Иван?
   - Игнат?
   - Ох...
   - Булат?
   - Не нравится... А можно, я сам имя сочиню? - спросил Мохамед.
   - Сам? - удивился митрополит.
   - В русском духе.
   - В русском духе?.. Ну что ж, попробуй...
   Пустынник задумался на полчаса, а потом сказал:
   - Хочу быть Лазорихием!
   - Лазорихием... - пожевал на  языке  посланник  Папы.  -  Лазорихий...  А
что?..
   Ничего имя... Лазорихий... Будь по-твоему! Отныне будешь  зваться  ты  не
Мохамедом Абали, а Лазорихием! Так и запишем в святцы!
   - А фамилия? - поинтересовался новоиспеченный Лазорихий.
   - А первому жителю фамилия не нужна! Ты миф!..
   Таким образом и произошел Лазорихий, а землянка отца-пустынника благодаря
материнской заботе переродилась в гостиницу.
   В конце третьего года существования Чанчжоэ  в  городе  появился  мужчина
приятной наружности. Обут  он  был  в  лаковые  сапоги,  затянут  в  кожаную
жилетку, а  на  голове  его,  на  черных  как  смоль  волосах,  была  надета
красно-зеленая жокейская шапочка. Надо отметить, что мужчина прибыл в  город
не пешим, а красиво восседал в дорогом седле на спине длинноногого  жеребца,
фыркающего то одной ноздрей, то другой. От инкрустированного серебром  седла
тянулась веревка, и кончалась она узлом на уздечке такой же породистой,  как
и жеребец, кобылы, следующей в связке.
   - Белецкий, - представился мужчина приятной наружности каменщику Персику,
мостящему в этот час дорогу. - Где я могу остановиться?
   - В гостинице, - ответил Персик.
   - У вас и гостиница есть?
   - А как же! Вон там, - указал каменщик.
   Белецкий  проехал  в  указанном  направлении  и  действительно  обнаружил
четырехэтажную гостиницу, в дверях которой его встретил приветливый хозяин.
   - Добро пожаловать!
   Белецкий спешился и, привязав лошадей к коновязи, поднялся по  ступенькам
к регистрационному бюро.
   - Лазорихий, - представился хозяин.
   - Белецкий.
   - Надолго к нам?
   - Навсегда.
   - Это хорошо, - обрадовался пустынник и вытащил из папки  регистрационный
бланк. - Имя, фамилия?
   - Белецкий Алексей.
   - Сколько лет?
   - Тридцать один.
   - Род занятий?
   - Развожу лошадей.
   - Как это хорошо! - воскликнул Лазорихий. - Как это замечательно!
   - Что же в этом особенного? - удивился Белецкий.
   - А то, что в нашем городе еще никто не разводит  лошадей.  У  нас  город
безлошадный.
   Белецкий улыбнулся и спросил:
   - А с девушками как?
   - С девушками? - переспросил Лазорихий и  сам  задумался,  как  в  городе
обстоит дело с девушками и вообще с женским  полом.  -  С  девушками  плохо.
Девушек нет.
   - Как нет? - Белецкий удивился еще больше.
   - Вы понимаете, - принялся разъяснять  хозяин  гостиницы,  поднимаясь  по
лестнице к апартаментам приезжего. - Город у нас молодой, даже  юный,  можно
сказать. В городе есть женщины и подростки, а вот девушки пока еще не успели
вырасти. - Лазорихий вставил ключ в замочную скважину, повернул его дважды и
распахнул перед гостем дверь. - Но они обязательно вырастут.
   Белецкий  оглядел  комнату,  порадовался  солнечному   свету,   играющему
пылинками, попробовал на мягкость кровать и, усевшись  на  матрац,  радостно
сказал:
   - Да Бог с ними, с девушками! Я же переселенец, а  у  переселенца  должны
быть лишения. Ограничимся женщинами...
   Белецкий оказался талантливым коннозаводчиком. Вскоре  кобыла  понесла  и
родила ранее положенного срока шестерых жеребят крейцеровской породы. Как  и
следовало ожидать, г-н Контата согласился обменять один из  своих  домов  на
жеребенка мужеского пола, и Белецкий. обрел свой дом.
   Как только он обосновался в  новых  стенах,  обогрев  их  печью  и  своим
дыханием, в жилище появилась женщина.
   - Мадмуазель Бибигон, - представилась фемина. - Я  люблю  вас  с  первого
мгновения, - сказала она  просто  и  обвила  шею  Белецкого  своими  пухлыми
руками.
   - Я хочу от вас детей. - И поцеловала коннозаводчика в подбородок.
   Ощутив смородиновое дыхание, задрожав  от  прикосновения  мягких  женских
губ, Белецкий осознал, что в его душу стучится счастье, а потому  немедленно
открыл ажурную дверку и впустил его без оглядки.
   В  конце  третьего  года  чанчжоэйского   летосчисления,   восемнадцатого
сентября у мадмуазель Бибигон и коннозаводчика Белецкого  родилась  девочка,
которую, посовещавшись, нарекли Еленой..."



   19

   Полковник Шаллер  закончил  читать  страницы,  расшифрованные  Теплым,  и
находился в состоянии смятения.
   - Что это за текст? - думал он. - Профанация или  бред  сумасшедшего?  Как
воспринимать прочитанное? Как отнестись ко  всему?"  Генрих  Иванович  потер
виски и услышал трещанье пишущей машинки, доносящееся из сада.
   - Что же она там еще нащелкивает? Над чем трудится?"  Шаллер  спустился  в
сад и, хрустя осенними листьями под ногами, подошел к жене.
   Он некоторое время  смотрел  на  нее,  на  сомнамбулическую,  пишущую,  с
истончившейся кожей на висках, затем рукой поворошил ей волосы на затылке  и
на некоторое время замер, рассматривая белые перышки.
   - Надо искупаться", - подумал Генрих  Иванович  и,  отстранение  поцеловав
жену в макушку, отправился к китайскому бассейну.
   Он разделся и сошел  в  воду.  Поплавав  самую  малость,  от  бортика  до
бортика, заплыл в угол, прислонил голову к изразцам и закрыл глаза.
   - Какие странные записи, - думал он. - Как все странно записано.  Какое-то
море  несоответствий  и  неточностей!.."  Полковник  напряженно  думал   над
прочитанным, слегка шевеля в воде ногами, отыскивая  по  памяти  в  летописи
ошибки.
   - События на десяти страницах охватывают лишь три первых года чанчжоэйской
истории, - говорил про себя Шаллер. - Что же получается? Все дети, рожденные
мадмуазель Бибигон в  новостройках,  были  недоношены  по  меньшей  мере  на
половину положенного срока!.. Мысль скакнула... Значит, моя жена  приходится
сестрой детям  губернатора  Контаты  и  детям  доктора  Струве!  -  внезапно
заключил Генрих Иванович. - Дилемма во всем  этом  только  одна  -  доверять
записям или нет!" Полковник окунулся с головой и просидел  под  водой  целую
минуту, каждые десять секунд выпуская из себя большой воздушный пузырь.
   - Кто же такая мадмуазель Бибигон?" - задумался он, вынырнув. Помнится, ни
отец Елены, ни сама Белецкая никогда не говорили о ней,  и  Генрих  Иванович
полагал, что мать жены умерла слишком рано и воспоминания о  ней  доставляли
родственникам невыносимую боль.
   Полковник вновь нырнул, а когда  вынырнул,  настроенный  продолжать  свои
думы, то услышал над собой наглое - эй!".
   Шаллер вывернул голову и увидел стоящего  на  краешке  бортика  давешнего
мальчишку с синяками под глазами. Сейчас, правда, синяки выцвели, как хорошо
стиранный сатин, и уже не поражали своей величиной.
   - Эй! - повторил мальчишка. - Могу я поплавать? Ты же меня сам приглашал!
   Помнишь?
   Глядя на Джерома, полковник вспомнил Франсуаз Коти, ее  влажную  грудь  и
крепкие бедра, сделал над собою  усилие,  отгоняя  эротические  картинки,  и
покашлял для закрепления достигнутого эффекта.
   - Ты меня слышишь? - спросил мальчишка.
   - Слышу, - ответил Генрих Иванович.
   - Так могу я поплавать? Бассейн ведь не твой!..
   - Конечно, можешь.
   - Ну вот и спасибо, - поблагодарил Джером и стал медленно раздеваться.
   Он аккуратно сложил  шорты  и  рубашку,  оставшись  в  купальном  костюме
мышиного цвета, закрепленном на груди помочами.
   - Холодная вода? - спросил он.
   - Теплая.
   - Глубоко?
   - Не мелко.
   - Значит, можно нырять?
   - Можно.
   - Сначала просто поплаваю, а потом уже нырну, - решил Джером  и  медленно
сошел по ступеням в пузырящуюся воду. - Действительно теплая, даже горячая.
   Он  оттолкнулся  от  дна  ногами  и  поплыл  по-собачьи,  задрав   высоко
подбородок и щуря глаза. Ему понадобилось достаточно времени, чтобы  доплыть
до бортика, возле которого стоял Шаллер, и он, задыхаясь, даже протянул тому
руку навстречу, чтобы здоровенный  мужик  помог  ему  добраться  до  мелкого
места.
   - Давно не плавал, - сказал Джером, встав рядом с полковником. - Сноровку
потерял.
   - Да, - согласился Генрих Иванович, разглядывая его намокший купальник  с
двумя горошинами сосков. - Плаваешь ты неважно. Но дело это наживное.
   - Чего грустишь? - спросил мальчик.
   - Я не грущу.
   - Грустишь, грустишь! Вон как морщины вздыбились на лбу!.. Неприятности?
   - Да нет. От неприятностей Бог миловал.
   - Ну ладно, не хочешь говорить, не говори. Дело твое. А где женщина твоя?
   - Не знаю.
   - Я тут подумал на досуге - красивая она! И автомобиль у нее красивый!
   - Как успехи в учебе? - перевел разговор на другую тему Генрих Иванович.
   - Успехи неважные.
   - Что так?
   - Переходный возраст. Другие интересы.
   - Какие же, если не секрет?
   - Не секрет. Размышляю о смысле жизни.
   - И какие выводы?
   - А выводы такие, что смысл моей жизни лежит в области чужих интересов. В
моих интересах смысла нет.
   - Какие же у тебя интересы?
   - Хочу стать патологоанатомом.
   - Почему? - удивился Шаллер.
   - Потому  что  мертвый  человек  возбуждает  во  мне  интерес.  Глядя  на
мертвеца, ощущаешь себя живым, тогда как  глядя  на  живого,  ощущаешь  себя
никаким.
   - Где же ты видел мертвецов? - спросил Генрих Иванович.
   - У учителя Теплого.
   - Что же они, прямо у него в квартире лежат?
   - Да нет же! - Джером поморщился. - Он собирает атласы судебной медицины.
У него их целая библиотека. Вот  я  и  смотрю  их  на  досуге.  А  ты  видел
когда-нибудь мертвецов?
   - Приходилось, - ответил полковник, вспомнив мать, придавленную обломками
дома во время Чанчжоэйского землетрясения. - Я видел мертвецов.
   - А ты видел, как купец Ягудин упал мордой на булыжники?
   - Видел. А почему ты спрашиваешь?
   - Уж больно у него голова крепкая была! Другая бы - разбилась, как арбуз,
от такого удара, а от ягудинской  даже  булыжник  треснул!  Может  быть,  он
мутант?
   Как ты думаешь?
   - Может быть. - Шаллер поглядел мальчику в глаза  -  большие,  с  черными
зрачками во все глазное яблоко. В них, подернутых влагой, он разглядел  свое
отражение, искаженное, как  будто  полковник  смотрел  на  себя  с  обратной
стороны подзорной трубы. - Может быть, и мутант, - еще раз  повторил  Генрих
Иванович.
   - Проплывусь, - сказал Джером и слегка оттолкнулся от бортика ногами.  Он
придал телу ускорение, но при этом слишком низко опустил подбородок  и  всем
ртом хлебнул воды. Мальчик закашлялся, замолотил руками по воде, развернулся
лицом к Шаллеру и протянул ему ладонь. Полковник опять помог обрести Джерому
почву под ногами и, не сдержавшись, заулыбался.
   - Что ты смеешься? - спросил мальчик.  -  Разве  тебе  не  известно,  что
каждый человек что-то делает хорошо, а  что-то  плохо?  Так  вот,  плаваю  я
плохо. Что в этом смешного?
   - А что ты делаешь хорошо?
   - Пока я еще не знаю, что делаю хорошо. Слишком мне мало лет... Хотя нет,
одно дело я делаю прилично. Но тебе не скажу какое.
   - Секрет?
   - Наверное. Я не знаю, как ты к этому отнесешься, а потому не скажу.
   - Не говори, твое право... Но, может быть,  ты  мне  скажешь,  откуда  на
твоем лице синяки?
   Джером задумался.
   - Синяки на моем лице - дело частое, -  сказал  он.  -  Почему-то  многим
доставляет удовольствие бить  меня  по  лицу.  Видимо,  в  конструкции  моей
физиономии есть что-то притягательное для ее набития. Я так полагаю, что это
то же самое, как голое женское тело когото притягивает для объятий.  Кстати,
не можешь ли ты мне объяснить, что движет тобою, когда  ты  целуешь  женские
груди и живот? Ведь все это может быть не совсем чистым? Например, для  меня
эта область человеческого общения не представляется привлекательной.
   Почему-то этот вопрос  Джерома  прозвучал  для  Генриха  Ивановича  самым
естественным образом, он даже  не  почувствовал  смущения,  возможно,  из-за
того, что сам мальчик не видел в этом вопросе ничего скабрезного,  а  потому
спокойно на него ответил:
   - В жизни каждого человека, в определенном  возрасте,  наступает  момент,
когда  он  чувствует  влечение  к  противоположному  полу.   Это   абсолютно
нормальный физиологический процесс. Когда-нибудь и ты почувствуешь влечение.
   - Какого рода это влечение?
   Шаллер хмыкнул.
   - Знаешь, это очень трудно объяснить...
   - Попробуй.
   - Ну, бывает момент, когда  влечение  заставляет  тебя  забыть  обо  всех
проблемах, когда тело дрожит от желания разрядиться.
   - Чем разрядиться?
   - Семенем для продолжения рода.
   - Как будто бы мы это в интернате проходили.
   - Тогда тебе все известно, - облегченно вздохнул Генрих Иванович.  -  Это
называется инстинктом продолжения рода.
   - Для этого в женский организм суется штука, из которой обычно писают?
   - Можно и так сказать.
   - А у меня есть семя?
   - Когда вырастешь, семя будет и у тебя.
   - И инстинкт продолжения рода?
   - И инстинкт в тебе проснется.
   - А что главнее - инстинкт или сознательное продолжение рода?
   - И то и другое главное.
   - А мне кажется, что не  будь  инстинкта,  то  не  будет  и  сознательной
надобности продолжать род. Я  думаю,  что  инстинкт  подменяет  сознание,  а
человеку кажется, что делает он все осмысленно.
   - Ты не прав. Для взрослого человека очень важно увидеть свое продолжение
в детях.
   - Во мне инстинкт не проснулся, а потому то, что ты проделывал  со  своей
женщиной, не представляется мне привлекательным. Добровольно  я  бы  никогда
этого не стал делать. И я бы не хотел видеть своего продолжения. Мне  и  так
не слишком радостно. Кстати, у тебя есть дети?
   - Нет.
   - Ты тоже не хочешь видеть своего продолжения?
   - Хочу. Но не все, что хочется, случается. Зачастую наоборот: то, чего ты
особенно желаешь, становится невозможным.
   - Твоя женщина тебе родит ребенка.
   - Дело в том, что это не моя женщина.
   - Как это? - не понял Джером. - Ты же делал с ней то, что  обычно  делают
только со своими женщинами.
   - Бывают исключения. - Генрих Иванович замялся. -  Понимаешь,  существуют
вещи, которые непросто объяснить. Например, у меня есть жена.
   - И что?
   - Детей полагается иметь от жен и мужей.
   - Тогда пусть тебе жена родит.
   - Она не хочет.
   - Вот видишь! - обрадовался Джером. -  Значит,  у  нее,  как  и  у  меня,
отсутствует инстинкт продолжения рода... Но  ведь  это