му перегаром, стала  приводить
его в чувство.
   Она волоком перетащила громадное тело в ванную, раздела его  и  принялась
поливать из кувшина холодной водой.
   Через полчаса процедур Генрих Иванович стал подавать признаки  жизни.  Он
что-то бессвязно замычал, попытался было обнять девушку за  талию,  но  рука
подвела, соскользнула и ударилась о чугун ванны.
   - Что же это вы, Генрих Иванович, так расклеились? - спросила Франсуаз, с
какой-то грустью разглядывая голое  тело  полковника.  -  На  что  вы  стали
похожи!
   Подышите нашатырем!
   Коти сунула Шаллеру под нос пузырек, полковник  нюхнул,  вздрогнул,  и  в
глазах у него прояснилось.
   - Франсуаз! - пьяно улыбаясь, вскричал он. - Я счастлив вас видеть!
   - Мне тоже приятно!
   Полковник оглядел себя и радостно констатировал:
   - Я голый! Между нами что-то было?
   - Посмотрите у себя между ног! Разве с этим может что-то быть?!
   Шаллер посмотрел туда, куда указывала девушка, и скривился.
   - Вы правы, - согласился он, стыдливо прикрывая  свою  наготу  руками.  -
Отвернитесь! Я вылезу.
   Коти отвернулась и стала прибирать волосы на затылке.
   Вылезая из ванны, Генрих Иванович отметил, что на шее девушки нет перьев,
только нежные завиточки.
   - Я заварю вам крепкого чаю! - предложила Франсуаз  и  вышла  в  комнату,
оставляя после себя запах собственного тела с примесью каких-то духов.
   Полковник заволновался, шагнул следом, но в голове у него что-то ударило,
трепыхнулось  в  груди  сердце,  и  он  решил,  что   эротические   действия
сегодняшним днем преспокойно могут отправить его на тот свет.
   - Для вас тут письмо! - услышал Генрих Иванович.
   - Да-да,сейчас.
   Он обмотал бедра полотенцем и, ступая мокрыми ногами, вышел в комнату.
   - Где письмо?
   - На столе, - указала девушка, заваривая крепчайший чай прямо в чашке.  -
Пейте!
   - Что-то не могу разобрать, что здесь написано, - пожаловался Шаллер. - Я
немного не в форме! Поможете?
   - Похоже, это что-то личное, - сказала Франсуаз. - Удобно ли?
   - Читайте! - уверенно ответил полковник и густо хлебнул из чашки.
   Девушка развернула вчетверо сложенный лист, еще раз взглянула на  Генриха
Ивановича и начала:
   - - Уважаемый Генрих Иванович!  Хотел  лично  с  вами  поговорить,  но,  к
сожалению, не вышло по  причине  вашей  неожиданной  - болезни".  Откладывать
более не могу, так как  уезжаю  сегодняшним  вечером,  а  потому  пишу  вам,
надеясь на понимание, а в конечном счете и прощение.
   Так уж случилось в моей жизни, что я издавна испытывал  интерес  к  вашей
жене как к особе поистине незаурядной. Поначалу мой интерес сводился лишь  к
уважению ее личности, но потом, с течением времени, в особенности с  момента
вашего семейного разлада, я стал испытывать к Елене влечение  другого  рода.
Не буду распространяться, каким образом ко мне пришло понимание, что я люблю
вашу жену, но сегодня я доподлинно знаю, что это так.
   Ваша  самовлюбленность,  словно  шоры,  застила  вам  глаза  на  события,
происходящие  вокруг.  Ваша  жена  -  гений.  Все  это  время   она   писала
Чанчжоэйские летописи,  самоотверженно  трудясь,  отключившись  от  внешнего
мира. Вы, как человек  достаточно  тонкий,  чувствовали,  что  Елена  творит
великое, но не могли внутренне справиться с некоторой завистью по  отношению
к ее таланту.
   В те дни,  когда  вы  отсутствовали,  я  навещал  Елену,  поддерживая  ее
организм насильственным  питанием.  Неужели  вы  действительно  думали,  что
человеческий организм может столь долгое время обходиться без пищи?!
   При моих посещениях ваша жена часто приходила в себя, и со временем между
нами установились доверительные отношения.  Елена  сама  расшифровывала  для
меня свои записи, отсекая тысячи  бессмысленных  страниц,  за  которыми  она
пыталась укрыть истинный смысл рукописи.
   Не буду долго распространяться о том, как в конечном итоге  мы  пришли  к
решению, что остаток жизни проведем вместе. Самое главное, что мы  пришли  к
согласию, а потому сегодняшним вечером покидаем Чанчжоэ навсегда.
   Прошу простить меня еще раз за то, что  высказал  это  все  в  письменной
форме, но другого выхода у меня не было, так как вы были не в форме.
   Клятвенно обещаю вам, что смогу уберечь Елену.
   Ваш доктор Струве.
   Р.S. Я знаю, что убийцей подростков был г-н Теплый, учитель Интерната для
детей-сирот имени Графа Оплаксина, погибшего в боях за собственную совесть.
   Для такого вывода у меня есть веские основания. Подозреваю, что и вы  это
знаете. Пока  не  понимаю,  что  заставило  вас  сокрыть  столь  важные  для
следствия факты! Полагаю, что не соучастие, а заблуждения слабого  человека,
А потому вас от собственного сердца прощаю. Уверяю, что  преступник  понесет
заслуженное наказание".
   Франсуаз Коти положила письмо  на  стол  и  уселась  в  кресло.  Прерывая
драматическую паузу, она спросила:
   - Вы хоть знаете, что куры улетели?
   - Нет... Что значит улетели?
   - Народ не смог смириться с перьевыми придатками  и  решил  извести  весь
куриный род. А они, спасаясь бегством, улетели. Сейчас в городе не  осталось
ни одной курицы! Слышите, какая тишина!
   Генрих Иванович с подавленным видом сидел на стуле. Полотенце  сползло  с
его бедер, обнажая мускулистый живот.
   - Мне вас жаль!  -  искренне  сказала  Коти.  -  Так  бывает,  когда  все
наваливается разом!
   - Я совершенно запутался, - обреченно вздохнул полковник. - Мне из  всего
этого не выбраться.
   - Вы ее любили?
   - Она всегда чем-то меня притягивала. За долгие годы совместной  жизни  я
так и не понял  чем...  Да-да,  я  ее  любил!  -  страстно  произнес  Генрих
Иванович.
   - Вы говорите так, потому что она от вас сбежала! - улыбнулась девушка. -
Не уйди она от вас, вы  бы  ее,  может  быть,  завтра  убили  от  ненависти.
Зарезали бы или задушили!
   - Почему вы так решили? - вздрогнул Шаллер,  вспоминая  свою  безуспешную
попытку проткнуть спину Елены спицей.
   - Есть в ваших глазах что-то такое... И потом, мне  кажется,  что  вы  ее
вовсе не любили. Просто вас терзала мысль, что в вашей жене, возможно,  есть
большой талант, больший, нежели в вас. Доктор Струве прав". Это -  ревность,
иногда напоминающая любовь... Вы меня понимаете?
   - Зачем вы пришли?
   - Попрощаться.
   - Вы уезжаете?
   - Да. Сегодня вечером.
   - Надолго?
   - Скорее всего, я больше не вернусь в Чанчжоэ.
   Я одна, а в мире есть столько мест, которые стоит посмотреть!
   - Возможно, вы и правы... Вам действительно  кажется,  что  я  изо  всего
этого выпутаюсь?
   - Муха не бьется в паутине вечно. Она  либо  выпутывается  из  нее,  либо
погибает.
   - Веселенькая перспектива!
   - Ну что ж, Генрих Иванович,  -  девушка  встала  из  кресла  и  оправила
платье. - Прощайте! И знайте, что вы были мне милее, чем все  мужчины  этого
города!
   Постарайтесь поскорее прийти в себя и ни о чем не жалейте! Каждая  минута
нова, и с каждой новой минутой в нас родится новый человек!.. Прощайте,  мой
милый Шаллер!
   Франсуаз  Коти  обняла  полковника,  ласково  провела  ноготками  по  его
обнаженному животу и поцеловала в подбородок.
   - Ах, Франсуаз! - растрогался Генрих Иванович. - Вы -  единственная,  кто
меня понимает! Не уезжайте! Прошу вас! Я люблю вас! Дорогая!..
   Он крепко обнял ее за талию, прижался лицом к груди и  по-детски,  громко
вздохнул.
   - Ну вот, - с сожалением произнесла девушка. -  Две  минуты  назад  вы  с
пылкостью говорили, что любите сбежавшую от вас жену! А сейчас так же  пылко
говорите, что любите меня!
   Генрих Иванович  попытался  было  что-то  ответить,  но  Коти  встряхнула
волосами и закрыла ему рот ладонью.
   - Вы не любите меня. Просто вам нужно было немножко нежности, и я вам  ее
дала.
   И не спорьте! Это так на самом деле!.. А теперь прощайте!.. Хотите, чтобы
я вам написала?
   - Конечно!
   - Я вам напишу... И передавайте привет вашему мальчишке!
   - Какому?
   - Который за нами подглядывал. Помните?
   Генрих Иванович  с  какой-то  обреченностью  кивнул  головой  и  выпустил
Франсуаз из объятий.
   - Не грустите, -  сказала  девушка  напоследок  и  ушла,  унося  с  собой
навсегда всю эротическую сладость Чанчжоэ.
   - Я совсем старый, - подумал Шаллер и облизал губы.  -  Надо  приходить  в
себя..." - Почему улетели  куры?  -  думал  Генрих  Иванович,  направляясь  к
китайскому бассейну. - А зачем они приходили?.. Может быть, есть  вещи,  над
которыми не нужно думать?  Что-то  происходит  в  жизни,  и  вовсе  не  надо
размышлять, почему это случилось и зачем. Пришли  куры,  ушли,  пошел  снег,
дождь...  Человек  полюбил,  человек  умер...  Нуждаются  ли  эти   вещи   в
осмыслении?..  -  Мысль  сбилась  и  пошла  по  другому  руслу.  -   Значит,
Лазорихиево небо зажигалось вовсе не  для  меня,  а  для  Елены.  И  на  нее
снизошло, и для Теплого  засверкало!  А  я  только  свидетель!.."  Полковник
Шаллер стоял над бассейном и с грустью смотрел в него. Китайский бассейн был
пуст. Вернее, на дне его поблескивала лужицами вода, но ее  было  достаточно
лишь для купания каких-нибудь головастиков.
   - Я же тебе  говорил,  мельчает  бассейн,  -  сказал  Джером,  похлопывая
Генриха Ивановича по боку. - Ушла водичка!
   - Ты был прав. А что теперь делать?
   - Господи, вот проблема! - удивился мальчик. - Будем купаться в речке!
   - И то верно, - согласился Шаллер.
   - Пойдем?
   - Не сегодня.
   - Ну, как хочешь.
   Генрих Иванович сел на край бассейна, свесив в ванну ноги.
   - Давай просто посидим.
   - Если тебе хочется.
   Джером сел рядом.
   - Ты знаешь, - сказал он, - я сегодня выбросил из окна ренатовский сапог.
   - Почему?
   - Мне показалось, что настало  время  заняться  чем-то  другим.  Можно  о
чем-то всегда помнить, а заниматься другими вещами.
   - Может быть, ты и прав.
   - К тому же и куры улетели.
   - Я знаю.
   - А эту новость ты не знаешь!
   - Какую?
   - В пятнадцати верстах от города нашли труп Теплого.
   - Не может быть! - изумился Шаллер.
   - Да-да! - подтвердил мальчик. - Это верно. Причем его  убили.  И  знаешь
как?..
   Точно так же, как он кончил Супонина и Бибикова. Перерезали горло от  уха
до уха и затем выпотрошили с особым профессионализмом.
   - Вот это новость!.. Кто же это сделал?
   - Убийцей мог стать я. Но у меня получилось только ранить его. Одно  дело
- сворачивать шеи курам, а другое - вырезать у  человека  печень.  -  Джером
усмехнулся. - Мне кажется, что Теплого убил самый добрый человек города...
   - Кто же?
   - Доктор Струве.
   Генрих Иванович кивнул:
   - Конечно-конечно.
   - Ты что, знал об этом?
   - Догадался. Доктор увез мою жену.
   - Так вот кто был третьим в машине!
   - Ты видел их?!
   - Ага. Они взяли  учителя  в  попутчики  и,  вероятно,  где-то  в  дороге
прикончили его.
   - Ну и хорошо, - уверенно сказал Шаллер. - Так, наверное, и  должно  было
случиться!..
   Они  некоторое  время  посидели  молча,  глядя,  как  булькают   на   дне
пересыхающего бассейна пузырики.
   - В городе говорят, что куры улетели не к добру.
   В данной ситуации куры, как крысы, первыми сбежали с тонущего корабля.
   Говорят, что с городом случится какая-то катастрофа!
   - Глупость какая!
   - Глупость не глупость, а люди уезжают из Чанчжоэ. Бросают все - и дома и
пожитки! Боятся кары Господней!
   - А кара-то за что?
   - Не знаю. Так митрополит Ловохишвили  говорит..  .  Может  быть,  пойдем
посмотрим, как разъезжается город?
   - Ну что ж, пошли. А лучше поедем в авто...
   Заводя  автомобиль,  Генрих  Иванович  в  недоумении  покачал  головой  и
пробормотал себе под нос:
   - Черт их разберет! То говорили, что нашествие кур - кара Господня, то их
исход - наказание! Бред!..
   Как пришли куры, так и ушли!.. Чего срываться с насиженных мест?! Что это
на всех нашло?
   Полковник нажал на газ, и машина выехала со двора.



   36

   -  Аминь!  -  твердо  сказал   митрополит   Ловохишвили   и,   троекратно
перекрестившись, поднялся с колен.
   Наместник Папы в последний  раз  оглядел  чанчжоэйский  храм  изнутри  и,
отгоняя грусть, вышел на свежий воздух. Возле каменной ограды  его  поджидал
груженный всякой утварью автомобиль.
   - Эй! - обратился Ловохишвили к  пожилому  монаху.  -  Саженцы  от  синей
яблони погрузили?
   - Так точно, - ответил монах.
   - Вот и славно, - подумал про себя митрополит. - Всяко в жизни  может  еще
случиться, а у  меня  яблочки  наготове!"  Митрополит  втиснулся  на  заднее
сиденье и, перекрестив сквозь открытое окно храм с его окрестностями,  велел
шоферу трогать.
   Уже выезжая за город, митрополит разглядел в веренице всяческих подвод  и
повозок авто губернатора Контаты. Автомобиль главы  города  часто  тормозил,
загораясь задними фонарями, стараясь не наехать на пеших эмигрантов.
   - Смотри-ка! - воскликнул Ловохишвили. - И чан с собою прихватил!
   И действительно, на крыше машины, к багажнику, был намертво привязан чан,
в котором еще несколько дней  назад  варился  целительный  компот  из  синих
яблок.
   - Варенье будет варить в отставке!..
   В свою очередь губернатор  Контата  наблюдал  впереди  себя  машину  г-на
Персика.
   Отчего-то на душе бывшего главы было радостно, несмотря  на  то  что,  по
сути дела, он покидал свое детище - славный город Чанчжоэ.
   Г-н Персик переключал рычаг скоростей, говоря себе, что жить нужно только
в столице. И не обязательно в российской!
   Г-н Туманян путешествовал с  семейством  Лизочки  Мировой.  Сама  Лизочка
находилась в машине вместе с  ним,  своим  будущим  мужем,  и  папенькой,  а
будущая теща Вера Дмитриевна наслаждалась отдельным автомобилем, в  котором,
однако, было тесновато от всяких баулов и чемоданов. Чуть  впереди  двигался
еще один автомобиль, набитый поклонниками  Лизочки,  и  Вера  Дмитриевна  не
совсем понимала такое их влечение.
   - Ведь девушка выходит замуж! - удивлялась она. - Прилично ли это?
   Про себя Вера Дмитриевна решила, что, когда жизнь  наладится  вновь,  она
весь ее остаток посвятит игре на бирже.
   Если бы было возможно взглянуть на чанчжоэйскую дорогу с высоты  птичьего
полета, то представилась бы такая картина. Тысячи человек с  ручной  кладью,
сопровождая повозки, нагруженные скарбом,  двигались  в  одном  направлении.
Между пешими сновали автомобили, принадлежащие  высшим  слоям  чанчжоэйского
общества.
   Над дорогой поднялось огромное облако пыли, и все мечтали о дожде.
   Шериф Лапа, одуревший от толчеи и напряжения,  по  неосторожности  наехал
своим - флешем" на какого-то мещанина и сломал тому  руку.  Мещанин  отчаянно
завопил  на  всю  округу,  был  взят  шерифом  в  салон  авто,  да   так   и
пропутешествовал с блюстителем закона всю дорогу.
   В колонне также можно было различить автомобили г-на  Бакстера,  генерала
Блуянова, господ  Смитов,  зажиточных  купцов,  редакторов  газет  и  прочих
личностей, спешащих добраться туда, кто куда для себя определил.
   И только корейцы не путешествовали вместе со всеми. Они  дождались,  пока
последний из русских не скроется из виду, и только  тогда  вышли.  Стройными
колоннами, соблюдая порядок,  в  полной  тишине  колония  корейцев  покинула
город.
   Они оставили после себя убранные дома и начисто вымытые квартиры. Корейцы
не громили того, что не могли увезти с собой, а,  наоборот,  всюду  оставили
записочки тем, кто, может быть, поселится в их жилищах. Текст записочек  был
повсеместно одинаков: - Пользуйтесь всем имуществом по своему усмотрению!"  В
магазинах, на прилавках остались продукты  длительного  хранения,  в  ателье
висели недошитые костюмы, а  в  пустых  чайных  все  было  готово  к  приему
посетителей.
   Корейцы ушли  достойно,  и  было  в  их  исходе  что-то  торжественное  и
печальное.
   Весь вечер этого дня Генрих Иванович проездил с Джеромом по Чанчжоэ.  Они
частенько останавливались возле какого-нибудь дома и  стучались  в  парадные
двери. Им никто не открывал, и тогда они входили внутрь, оглядывая брошенные
жилища. В домах мещан они видели одну и ту  же  картину:  сломанная  мебель,
разбитые светильники и посуда...
   Уже совсем поздним вечером они заметили идущую по дороге женщину.
   - Мама, - сказал Джером.
   - Значит, не все уехали. Хочешь, остановимся? -  предложил  полковник,  а
про себя подумал, что вот она идет, Евдокия  Андревна,  мадмуазель  Бибигон,
мать дюжины детей, лишенная памяти.
   - Нет, - отказался мальчик. - Останавливаться не будем.
   - Как знаешь.
   Они еще немного поездили по городу, так больше никого и не встретив.
   - Ночевать будешь у меня? - спросил Генрих Иванович.
   - Нет... Знаешь,  мне  всегда  хотелось  проснуться  как-нибудь  утром  и
обнаружить, что город пуст. Так интересно - никого  нет,  иди  куда  хочешь,
бери что хочешь!
   - Где тебя высадить?
   - А прямо здесь.
   Шаллер остановил автомобиль и высадил Джерома на главной площади.
   - Приходи завтра. Пойдем на речку купаться.
   Мальчик кивнул и пошел своей дорогой, не оглядываясь.
   Генрих Иванович ездил по городу почти всю ночь.
   Было невероятно тихо и тепло. Полковник не понимал, что заставляет его  с
таким упорством кататься по пустому городу. Он ничего  и  никого  не  искал,
просто объез- жал улицу за улицей,  испытывая  в  груди  какую-то  сладость,
легкую истому, которая могла пролиться двумятремя слезами грусти.
   Генрих Иванович вернулся домой почти на рассвете.
   Он заварил себе чаю и уселся на веранде.
   - А в летописи ничего не говорится о чанчжоэйском землетрясении, - подумал
полковник. - Значит, его не было. А если не было землетрясения,  значит,  не
погибли мои родители и, следовательно, их тоже не  было  на  этом  свете.  А
значит, не было меня. Я никогда не существовал!.. А если я  не  существовал,
то, значит, у меня  не  было  жены!"  Он  вспомнил  Белецкую,  и  ему  вдруг
показалось, что все это было так давно - их первая близость, феминизм Елены,
коннозаводчик Белецкий, погибший от удара копытом любимого жеребца, и пожар,
унесший все сбережения Шаллера.
   - А может, этого всего и не было?" - подумал полковник.
   Он задремал, сидя в кресле, и приснился ему силач Дима Димов,  говорящий:
"Это не просто гири, это гири Димы Димова! Это гири Димы Димова!!!  Слышишь,
Димова!!!" Генрих Иванович проснулся от грохота. Сначала он  не  понял,  что
происходит, вскочил с кресла, заметался со сна, а когда взглянул на  небо  и
увидел в нем, во всех его просторах, сияние, трепещущее и огнедышащее, вдруг
в голове прояснилось, он рухнул на колени и закричал под облака:
   - Лазорихиево небо! Возьми меня! Не оставляй меня здесь! Прошу же тебя!
   В небе раскатисто загремело, полыхнуло пожаром и пошел дождь.
   Генрих Иванович бежал по дороге, освещенной сиянием, и шептал:
   - Возьми меня! Я буду твоим учеником! Я буду твоим послушником! Я  ни  на
что более не претендую! Возьми же меня!
   Запыхавшийся и  обессиленный,  он  остановился  возле  мемориала  святого
Лазорихия, продолжая шептать:
   - Да что же это делается, что происходит!
   Ноги внесли его внутрь землянки, он упал на  какие-то  тряпки  и  потерял
сознание.
   А между тем небо все более разгоралось, полыхая  плазмой  и  плюя  огнем.
Где-то в его огненных недрах зарождался ураган. Он уже не был, как когда-то,
юным и глупым. Он возмужал в своем одиночестве и вечном скитании. Он выл под
черными тучами и, казалось, слышалось в его вое: - Протубера-а-на-а!"  Ураган
обрушился на город в его предрассветный час. В нем была такая могучая  сила,
такой напор, что стены построек не выдерживали и обваливались, превращаясь в
песок и пыль. Все в природе стонало и выло, перемешиваясь  крышами  домов  и
деревьями, кирпичами от рухнувшей Башни Счастья и выплеснувшейся из  берегов
речкой.
   - А-а-а! - закричала в ужасе  Евдокия  Андревна,  погибая  под  обломками
собственного дома. - А-а-а! - пронесся над городом крик самой  великой  жены
всех времен.
   Все корпуса  куриного  производс