ею могу быть и
я. Я могу быть почвой родящей! Должен ли  я  умереть  для  этого?.."  Первые
всходы фасоль дала уже через три дня. А к концу недели урожай созрел.
   Он оказался столь велик, что мог кормить город несколько месяцев, да  еще
хватало и на следующую посадку.
   Глядя в подзорную  трубу  на  неожиданное  веселье  в  городе,  Бакши-хан
удивлялся и злился.
   - Похоже, они не  собираются  раздевать  своих  женщин!  -  жаловался  он
приспешникам. - Надо готовиться к штурму!
   В это время в Чанчжоэ усилиями военных контрразведчиков  были  изобличены
диверсанты-предатели, сжегшие запасы зерна в  самое  тяжкое  время.  Пятерых
выродков четвертовали прилюдно на площади, затем хотели было их  съесть,  но
вспомнили, что в городе достаточно фасоли.
   Самое неприятное,  что  в  числе  изменников  оказался  один  из  братьев
Лазорихия, продавшийся монголам за фунт бараньей требухи.
   Мать философа от такого выверта судьбы  тронулась  мозгами.  Она  круглые
сутки напевала песню об Иване Сусанине и косо смотрела по сторонам. Ей стало
казаться, что все в городе шпионы. Достав где-то  цианистого  калия,  она  в
безумии своем перетравила всех постояльцев гостиницы и в придачу  оставшихся
сыновей и дочерей. Выжил только Лазорихий, который не потреблял ни пищи,  ни
воды.
   Его,  умиротворенного  мыслительным  процессом,   потревожили   городские
власти, выковыряв насильно из ушей застарелую фасоль.
   - Ваша мать преступница! - кричал шериф Лапа в самое ухо Лазорихия. - Она
убила пятьдесят человек!
   - Что?! - не расслышал Лазорихий, отвыкший слышать.
   - Она перетравила всех постояльцев вместе с вашими братьями  и  сестрами!
Все умерли в одно мгновение!
   - Не может быть! - испугался философ.
   - Сами убедитесь, - предложил шериф. - Трупы еще не успели остыть!
   Трясущегося  отшельника  провели  в   столовую,   где   вповалку   лежали
несчастные, отравленные  цианидом.  Их  лица  были  перекошены  предсмертным
недоумением. Среди них Лазорихий различил своих братьев и сестер.
   - Дело рук вашей мамаши! - пояснил Лапа. - Вот такое безобразие!
   - Да как же это могло произойти?! - вскричал пустынник. - За что?!
   - Война, понимаете ли, многих с ума свела.
   - Какая война?!
   - Как, вы ничего не знаете?
   - А что я должен знать?!
   Шериф в недоумении развел руками, но ему тут ж  объяснили,  что  это  тот
самый Лазорихий - философ, который находился многие  месяцы  в  уединении  и
вдобавок спас весь город от лютой смерти, прорастив на своем теле фасоль.
   - Понятно, - ответил Лапа  и,  умерив  свой  пыл,  рассказал  герою,  что
Чанчжоэ уже почти год находится под  гнетом  монгольской  блокады.  -  А  вы
знаете, что один из ваших братьев оказался предателем? - добавил шериф и тут
же спохватился: - Ну да, вы же ничего не знаете!
   - Как - предателем?
   - Сжег наши продовольственные запасы, помогая врагу.
   Лазорихий заплакал от такого количества несчастий,  внезапно  свалившихся
на его голову.
   - Он в тюрьме?
   - Его казнили, - ответил шериф и почесал от смущения шею. - Крепитесь.
   - А где мать моя? - шепотом спросил философ.
   - Заперта в одном из номеров.
   - Могу я повидать ее?
   - Вообще-то не положено, - засомневался Лапа. - Если  в  виде  исключения
только...
   - Да-да, конечно...
   - Только учтите, что она не в себе...
   - Я понимаю...
   - Что ж, проводите господина Лазорихия! - распорядился шериф.
   Когда философа впустили в комнату, где находилась его мать, он  нашел  ее
привязанной к креслу и поющей песню  о  смерти  предателя.  Родительница  не
обратила ровным счетом никакого внимания на последнего своего отпрыска, а  с
его приходом лишь добавила торжественности своему голосу.
   - И потому что ты иро-од, - пела она, - казнил тебя твой наро-од!..
   Лазорихий уселся в ногах матери, погладил их нежно и сказал:
   - Что же ты, мама, наделала!
   - Ты корчился в муках предсмертных и видел ты небо в огне!..  -  завывала
душегубица.
   - За что ты их жизни лишила?
   - Мы смертью отплатим неверным, и будешь ты плавать в г...не!
   - Ох, мама, мама! - грустил Лазорихий.
   Он оторвался от материнских ног, обнял  ее  за  плечи,  погладил  волосы,
провел пальцами по сухим глазам, затем обнял шею и сдавил ее до хруста.
   - Прощай, мама!
   Из материнского горла вырвался глухой  хрип,  она  недоуменно  вытаращила
глаза и, казалось, все пыталась допеть песню о возмездии предателю.
   Услышав  странные  звуки,  в  комнату  ворвался  шериф  Лапа  со   своими
помощниками, но было уже поздно. Душегубица по-прежнему сидела привязанной к
креслу, только шея ее была сломана и голова болталась на груди.  Ее  мертвое
тело сжимал в объятиях Лазорихий, утирая сочащуюся из носа матери кровь.
   - Мамуля, мамуля!.. - шептал он.
   Философа оторвали от трупа, надели наручники и сопроводили в тюрьму.
   На следующий день состоялся суд, рассмотревший дело о матереубийстве.
   Присяжными заседателями было принято во  внимание,  что  преступник  спас
город от голодной смерти, что он - первый  житель  Чанчжоэ  и  что  до  сего
времени это  был  человек  социально  не  опасный.  Также  было  принято  во
внимание, что Лазорихий убил мать, не выдержав груза ее вины.
   - Преступник лишил  жизни  свою  мать!  -  говорил  обвинитель.  -  Самое
дорогое, что есть в жизни человека! Мать - понятие святое! Женщина  от  горя
потеряла рассудок! Ее нужно было не казнить, а лечить! Вместо  этого  родной
сын свернул ей шею! Никто не вправе, кроме суда, вершить актов возмездия!  А
потому, делая вывод из всего вышеизложенного, требую для Лазорихия  смертной
казни!
   Присяжные заседатели были абсолютно  согласны  с  обвинителем  и  вынесли
суровый приговор - смертная казнь через отделение головы от  туловища,  хотя
как индивидуумы  они  сострадали  смертнику  и  по-человечески  были  готовы
простить ему убийство матери.
   Откладывать казнь не стали и  ночью  наскоро  соорудили  эшафот,  затянув
- вокзал на тот свет" черным бархатом.
   По такому экстраординарному случаю собрался весь  город.  Уже  подходя  к
главной площади, народ  проливал  слезы  и  шептал  в  едином  порыве  слово
- святой".
   Лазорихия  вывели  под  руки.  Он  был  бледен,  но  сохранял   выдержку,
руководствуясь своим же философским постулатом,  что  - все  -  это  ничего".
Стать из всего ничем представлялось для отшельника  переходом  от  теории  к
практике. Одно лишь внушало опасение: если вывод ошибочен, то он уже никогда
не сможет его пересмотреть.
   Губернатор Контата сказал заключительную речь, смысл которой  сводился  к
прощанию как с героем, так и с иродом, но с человеком, достойным сожаления.
   Митрополит  Ловохишвили  прочел   прощальную   молитву,   дал   смертнику
облобызать крест, а палач, закутанный в черное,  сделал  приглашающий  жест,
указывая безволосой рукой на деревянную чурку.
   Лазорихий  печально  улыбнулся  на   все   четыре   стороны,   поклонился
согражданам и поудобнее уложил голову на плаху.
   - Прощай, народ русский! - негромко прокричал он.
   Взметнулся к небесам топор  и  упал  из  поднебесья...  Голова  Лазорихия
выпрыгнула лягушкой с  плахи  и  закрыла  свои  азиатские  глаза.  Из  места
отсечения, из горла, вместо ожидаемой крови выскочило что-то розового  цвета
и, колеблясь в атмосфере, потянулось к синему небу.
   - Смотрите, душа! - заорал кто-то.
   - Святой, святой! - зашелестело в толпе.
   Спустя минуты что-то в небе сгустилось, заволновалось  и  запылало  всеми
цветами радуги, словно это душа убиенного окрасила пуховые облака.
   Губернатор и митрополит плакали  вместе  со  всем  отечеством,  а  в  уме
Контаты  уже  зарождались  мысли  об  учреждении  почетного  ордена  святого
Лазорихия и о сооружении мемориального памятника на месте его землянки.
   Таким образом - Куриный город" распрощался со  своим  первым  жителем,  со
своим первым героем,  со  своим  первым  философом,  а  взамен  всего  этого
приобрел - Лазорихиево небо..."



   25

   Генрих Иванович закончил читать очередную порцию рукописи  и  вернулся  к
страницам, на  которых  излагался  перечень  имен  и  фамилий  переселенцев,
прибывших в город в тот период... Но к  превеликому  ужасу,  троекратно  его
перечитав, он не обнаружил в  нем  ни  себя,  ни  даже  упоминания  о  своих
родителях.
   Оттолкнув бумаги, Шаллер откинулся на спинку кресла, стараясь совладать с
нервами. Но закудахтала жирная курица, запрыгнув на  подоконник  и  стуча  о
него клювом. Полковник в сердцах запустил в птицу подстаканником и  пожалел,
что ранее не согласился на предложение Контаты  возглавить  охрану  куриного
производства. Уж он бы их охранял, уж он бы им посворачивал головы!
   - Я не мог так поздно родиться! - говорил себе  Генрих  Иванович.  -  Это
идиотизм какой-то! Мне уже почти пятьдесят лет, а городу всего лишь сорок!..
И потом, получается так, что почти всех детей  в  городе  родила  мадмуазель
Бибигон! И почему-то все недоношены!.. К тому же я никогда не слышал,  чтобы
Чанчжоэ находился в монгольской осаде! Где монголы, а где мы!..
   - Все эти записки - бред!" - решил Шаллер и немножко успокоился.
   Он еще немного посидел в кресле, затем вышел  в  сад  проведать  жену.  К
своему  изумлению,  он  обнаружил  ее  бездвижно  сидящей  перед   машинкой.
Исписанные листы лежали рядом, сложенные в  аккуратную  стопку.  Белецкая  в
недоумении хлопала глазами, как будто сама не  понимала,  почему  ее  пальцы
более не бегают по клавишам машинки.
   В первый миг Шаллеру показалось, что Елена пришла в полное  сознание,  но
позвав негромко, а затем поводив ладонью перед ее глазами, он убедился,  что
жена по-прежнему находится в эмпиреях, но в этом, другом измерении что-то  у
нее сломалось, разладилось.
   - Елена! - еще раз позвал он. - Что же это такое получается!..
   Полковник вплотную подошел к жене, приподнял с плеч волосы и поглядел  на
белые перышки, ровным  рядком  пробивающиеся  у  основания  черепа.  Перышки
изрядно подросли, закудрявились на кончиках и  волновали  Генриха  Ивановича
чем-то сладостным, запретным.
   - Что же это такое получается, Елена?! - заговорил Шаллер негромко. - Что
же я, без роду без племени? Откуда, по-твоему, я взялся?!  Каким  образом  я
появился на свет?!
   Генрих Иванович перебирал перышки пальцами, затем  ухватился  за  одно  и
дернул его. Перышко легко поддалось, проскользнуло между пальцев и, медленно
кружась, стало падать на осенние листья. Полковник подхватил его возле самой
земли, сжал в ладони, а затем, бережно расправив, спрятал в  портмоне  между
бумажных денег.
   - Из-за этих твоих бумаг я пошел на преступление! - продолжал Шаллер. - Я
покрываю убийцу! Я покрываю его только потому,  что  он  единственный  может
расшифровать все то, что ты написала!.. Ответь мне,  что  происходит?!  Ради
чего ты все это пишешь?! Ведь я мучаюсь в недоумении!
   Белецкая не отвечала. Она сидела все в той же  позе  и  кукольно  хлопала
глазами.
   - Ответь же мне! - закричал Генрих Иванович. - Ответь, сука!!!  Я  воткну
тебе в спину длинную спицу, чтобы она убила твое сердце!!! Ответь же!
   Полковник схватил жену за плечи и в отчаянии  стал  трясти  ее  так,  что
голова Елены стукалась о ее же плечи.
   - Ответь!!!
   Неожиданно Белецкая заплакала. Она завыла  так  отчаянно,  что  полковник
испугался и отпрянул.
   - А-а-а-а! - голосила Елена.
   Шаллер стоял чуть в стороне и, оцепенев, смотрел на  рыдающую  жену.  Чем
больше он ее разглядывал,  тем  более  испытывал  желание.  Одновременно  он
анализировал  причины  возникновения   эротического   настроения   в   столь
неподобающее время, в столь необыкновенной ситуации.
   Генрих Иванович медленно приблизился к Елене, положил свои большие ладони
ей на плечи, стал поглаживать их, с каждым разом все напористее, с моложавой
страстью. Его пальцы проникли под  выцветшее  платье  со  стороны  подмышек,
слегка царапнувших его кожу порослью, ухватились за маленькие грудки,  сжали
мягкие соски...
   Елена перестала  завывать  и  просто  сидела  с  чуть  приоткрытым  ртом,
уставясь большими глазами в пустоту.
   Генрих Иванович подхватил жену на руки и положил  ее  тут  же,  на  ворох
кленовых  листьев,  мумифицированных  в  своем  многоцветий.   Белецкая   не
сопротивлялась, но и никак не реагировала на ласки  мужа,  глядя  на  лунную
половинку, повисшую между корявых яблоневых веток.
   Шаллер задрал платье жены до самого подбородка и проник в  ее  бесцветное
тело с напором молодого жеребчика...
   Позже, сидя  на  веранде,  хлебая  липовый  чай  и  просматривая  газеты,
полковник  наткнулся  на  маленькую  заметку   в   еженедельнике   - Курьер",
рассказывающую о странном пациенте доктора Струве. Молодой кореец  обратился
к врачу с жалобами на то, что у основания его черепа выросли перья,  похожие
на куриные. Доктор Струве не смог прокомментировать этот факт,  ссылаясь  на
то, что науке такие прецеденты неизвестны.
   Генрих Иванович отставил чашку с чаем и, сняв телефонный рожок,  попросил
телефонистку соединить его с г-ном Струве.
   - Да мало ли чего с корейцами бывает, - сказал медик. - Это же корейцы  -
таинственный народ!.. Впрочем, факт так или иначе  достойный  любопытства!..
Как себя чувствует госпожа Елена?
   - Спасибо.
   - Старайтесь ее беречь! - И мысленно Струве добавил: - Для меня".
   Все последующие дни Шаллер усиленно размышлял  над  тем,  как  так  могло
случиться, что его фамилия не фигурирует в списках Белецкой. У  него  подчас
возникали любопытные теории, например, что он человек  Вселенной  и  поэтому
его душа не зафиксирована в мирских списках, а значится где-то в космических
анналах. В такой момент к Генриху Ивановичу возвращалось спокойствие,  и  он
подолгу играл двухпудовыми гирьками,  подбрасывая  их  к  потолку,  а  затем
подставляя спину так, чтобы железяки приземлялись между лопаток.
   Но иной раз полковник вдруг пугался, что его  теории  ошибочны,  что  это
волюнтаризм жены лишил его фамилию права на существование в летописи или что
он, Генрих Иванович Шаллер, вовсе не существует в этом мире,  что  он  нечто
сродни Летучему Голландцу: вроде видим, а на самом деле - оптический  обман.
В такие минуты, лелея свое депрессивное состояние, он  уходил  к  китайскому
бассейну и часами сидел в нем, словно кабан,  загнанный  в  воду  кусающимся
гнусом.
   В один из таких дней,  напоенных  меланхолией,  около  бассейна  появился
Джером.
   Он сел на корточки возле самой головы Шаллера, покоящейся на  бортике,  и
долгое  время  молча  наблюдал,  как  минеральные  пузырики   щекочут   тело
полковника.
   - Фигово? - спросил подросток, разглядывая гениталии  Генриха  Ивановича,
искривленные слоем воды. Они казались мальчику втрое меньше обычного.
   - Что? - спросил полковник.
   - Плохое настроение?
   - Ты давно здесь?
   - Я?.. Минут пять сижу.
   - Я не слышал.
   Джером не спеша разделся и спустился в воду рядом с Шаллером.
   - Никак не могут найти убийцу Супонина!
   Генрих Иванович ничего не ответил.
   - Тебе не скучно?
   - Почему ты спрашиваешь? - удивился полковник.
   - Потому что мне кажется, что тебе не скучно.
   - Да, я не скучаю.
   - Как ты думаешь, скучают ли животные?
   - Право, не знаю.
   - Я не спрашивал, знаешь или нет, мне  интересно,  что  ты  думаешь.  Вот
лоси, например?
   - Думаю, что нет, - ответил Шаллер.
   - И я так думаю. Грустить могут, а вот скучать - нет. Ты бы  хотел  стать
лосем?
   Генрих Иванович расхохотался так, что к  противоположному  бортику  пошла
волна от его сотрясающейся груди.
   - Ты чего ржешь! - обиделся Джером. - Чего смешного!
   - Прости меня, это я так! -  сквозь  смех  отвечал  полковник.  -  Лосем,
говоришь!..
   - Почему люди бывают иногда такими омерзительными?
   - Прости!.. Ну а чего, можно и лосем... Лосем даже интересно!..
   - Ты похож на борова! - сказал сердито Джером. - Тебе  никогда  не  стать
лосем!
   - И, оттолкнувшись ногами от дна, поплыл по-собачьи на середину бассейна.
   - Будешь тонуть, не спасу! - со смехом пригрозил Шаллер.
   - Да пошел ты! - огрызнулся мальчик и, всем ртом хлебнув воды,  заколотил
руками по поверхности.
   Полковник поймал его за ногу и притянул обратно к бортику:
   - Не суетись.
   -Чего хватаешься!
   - Могу отпустить, - сказал Генрих Иванович  и  отпустил.  Джером  тут  же
пошел ко дну.
   - Да ты меня утопишь! - закричал он, выныривая.
   - Как котенка, - подтвердил полковник  и  слегка  ткнул  ладонью  макушку
Джерома, словно мячик.
   Мальчик вновь погрузился под воду, а вынырнув, что есть мочи заорал:
   - Да ты чего!!! Совсем озверел, боров проклятый!
   - А ты не груби! - И вновь шлепок по голове, как по мячику...
   Позже, когда мальчик окончательно  отдышался,  они  беседовали,  упершись
спинами в стенку бассейна.
   - Я не боюсь смерти, - говорил Джером.
   - Потому что она далека от тебя, как... - Генрих Иванович запнулся. - Как
Млечный Путь от Земли.
   - Никто не знает, как далека от него смерть, - возразил Джером.
   - Это - философия. Вероятность того,  что  ты  проживешь  намного  дольше
меня, гораздо выше, нежели та, что твоя смерть придет раньше моей.
   - Ты ошибаешься.
   - Почему?
   - Ты же знаешь, кто убил Супонина?
   - Тебя не убьют.
   - Откуда такая уверенность?
   - Потому что я не позволю этого.
   - Ты самонадеян.
   - Нет, я уверен.
   - Ты зависишь от него?
   - От кого?
   - От убийцы.
   - Ты чего-то ждешь от него. Он что-то делает для тебя.  Я  чувствую...  И
пока он не доделает этого, ты в его власти. Я прав?
   - Ты не умрешь.
   - Он недавно опять избил меня.
   - За что?
   - Ведь я убиваю кур. Пришел отец Гаврон и пожаловался на меня. Он меня  и
избил.
   - Почему ты убиваешь кур?
   - Честно?
   - Хотелось бы.
   - Понимаешь, я сам не знаю... Какое-то влечение... Я сам сначала  боялся,
что это нездоровое чувство. Но потом я представил, что убиваю кошку, собаку,
человека... Ничего такого приятного... Только куры... Я их ненавижу!
   Сворачиваешь голову - и облегчение...
   - Поплаваем?
   - Не хочется что-то... Ты  знаешь,  когда  я  сегодня  пришел  сюда,  мне
показалось, что в бассейне убывает вода. Видишь полоску темную на бортике?
   - Вижу.
   - В прошлый раз вода доходила до нее. Это ее след.
   - Сухо. Вода и испаряется.
   - А как твои женщины?
   - Никак.
   - Что, старый стал?
   - Наверное.
   Они некоторое время помолчали, щуря глаза от солнца.
   - Кого он убьет следующего? - спросил Джером.
   - С чего ты взял, что он будет убивать?
   - Это ты ему ребра сломал?
   - Было такое.
   - В его глазах - желание...
   Генрих  Иванович  ничего  не  ответил,  выбрался  из  бассейна,  растерся
полотенцем, махнул Джерому рукой и пошел своей дорогой.
   - Испаряется бассейн, - сказал Джером, глядя  на  полоску,  свидетельницу
предыдущего уровня...



   26

   Лизочка Мирова собиралась ложиться спать. Она  сидела  перед  зеркалом  в
шелковом пеньюаре, подаренном ей г-ном Туманяном, и неторопливо  расчесывала
волосы. Она делала это уже сорок минут и размышляла подевичьи.
   - Как все в жизни переплетено, - думала девушка. - Ах, какие  витиеватости
уготавливает судьба! Ждешь одного, а случается другое. И подчас  это  другое
гораздо приятнее и лучше, нежели  то,  чего  ты  ждала.  Причудлива  жизнь!"
Лизочка наконец отложила в сторону гребень, полюбовавшись пушистостью  своих
волос в зеркале, скинула с себя пеньюар, оставаясь в ночной рубашке, и легла
в постель.
   Генрих Иванович Шаллер ласкал ее на этой кровати. Здесь, в этой  комнате,
он сделал ей  впервые  больно,  отобрав  то,  без  чего  девушка  становится
женщиной. В этой же комнате он  причинил  ей  еще  большую  боль,  отвергнув
любовь.
   - А была ли любовь? - задумалась  Лизочка.  -  Поди  разберись  сейчас!.."
После, в этой же комнате, уже совсем по-другому, купец Ягудин любил ее  тело
и клялся душными ночами, что л