ялся обеими руками за крест и перекрестил всех  собравшихся  с
особым воодушевлением.

   - Я тоже вхожу в дело, - гордо заявил г-н Персик, отдышавшись.

   -  Позвольте  спросить,  чем?  -  Губернатор  еще  раз  продемонстрировал
собравшимся сияние изумруда и суровый взгляд своих глаз.

   - Как - чем? - растерялся г-н Персик. - Что вы имеете в виду?

   - Какие средства вы собираетесь вложить в предприятие?

   Все прекрасно знали, что г-н Персик был бедным инженером, средств у  него
не было и попал он в городской совет лишь  благодаря  настояниям  мещанского
собрания. Теперь г-н Персик стоял столбиком и растерянно хлопал глазами.

   - В предприятие  он  войдет  интеллектуальной  собственностью,  -  заявил
митрополит. - Все-таки это его идея как-никак. С этим нужно считаться.

   - Один процент, - резюмировал г-н  Бакстер.  -  А  реставрацию  монастыря
проведем, как и запланировано, через три года. На  то  и  жизнь  монашеская,
чтобы терпеть лишения.

   - Позвольте!.. - возмутился Ловохишвили.

   - Я согласен на один процент, - сказал г-н Персик  и  сел,  не  глядя  на
митрополита.

   - Позвольте! - повторил митрополит.

   - С вами позже, - прервал губернатор.  -  Не  волнуйтесь,  отец,  вас  не
оставят и без вас не обойдутся.

   - Я думаю. Мнение церкви в  этой  ситуации  отнюдь  не  маловажно.  Может
возникнуть молва, что предприятие не богоугодно,  а  народ  наш  религиозен,
горяч не в меру, мало ли что случится со строительством...

   - Один процент, - отчеканил Бакстер. - За шантаж.

   - Семь.

   - Хватили,  святой  отец!  -  возмутился  г-н  Мясников  и  сощурил  свои
татарские глаза. - Я деньги  вкладываю,  а  вы  лишь  мнение  создаете!  Эка
наглость! Что за люди нас окружают!..

   - Два процента.

   -  Не  надо  со  мной  торговаться,  уважаемый  господин  Бакстер,  -   с
достоинством произнес митрополит. - Все равно не уступлю. Пять процентов.

   Разговор членов городского совета длился не менее  трех  часов.  В  конце
концов члены совета пришли к единому мнению, что нашествие кур не  столь  уж
плохое дело, и даже наоборот: как оказывается, чрезвычайно  выгодное  и  все
поимеют на этом желаемое. На каждого члена совета были  возложены  различные
обязанности.
   Господа  Мясников,  Бакстер,   Туманян   -   непосредственно   занимаются
налаживанием производства, г-н Персик выполняет надзор за мнением мещанского
собрания, митрополит Ловохишвили отвечает за общественную  молву  о  подарке
Господнем верующим, а губернатор Контата возглавляет все предприятие, как  и
положено первому лицу города.

   На следующий день после заседания городского совета г-н Персик  отбыл  из
Чанчжоэ в город, близкий к столице, где встретился с г-ном Климовым.
   Состоялась серьезная и деловая беседа,  на  которой  была  решена  судьба
«климовского» поля. Г-н Климов хоть и был очень стар, но хватки в  делах  не
утерял,  а  оттого  цену  выторговал  несколько  большую,  чем  предполагали
партнеры.

   Имея в кармане неожиданно удорожавшую  купчую  на  поле,  г-н  Персик  от
некоторого расстройства посетил неприличное заведение города, где  всю  ночь
пил с проститутками игривое шампанское, отчего сам не в  меру  разыгрался  и
удивил  неказистую  проститутку  Фреду  чрезмерной  щедростью,  так   и   не
воспользовавшись услугами служительницы любви. Напоследок г-н  Персик  пьяно
похвалился, что в ближайшее время  будет  обладать  хорошеньким  состоянием,
пообещал Фреде забрать ее на содержание, потом почему-то заплакал, да так  в
слезах и укатил обратно в Чанчжоэ.

   Через месяц на огороженном высоким  забором  «климовском»  поле  началось
строительство, где наряду с приглашенными рабочими трудились не покладая рук
и  двадцать  пять  монахов  из  Плюхова  монастыря  под  присмотром  личного
поверенного главы церкви отца Гаврона.

   Всем жителям города и его  окрестностей  с  величайшего  соизволения  его
сиятельства губернатора Ерофея Контаты и  благословения  его  преосвященства
митрополита Ловохишвили было позволено забрать на свои подворья по  двадцать
куриных голов на душу населения. Народ прочувствовал милость высокостоящих и
отблагодарил власти бурными выражениями солидарности.

   К счастью, на частных подворьях водились  петухи,  чьих  сил  с  избытком
хватало на покрытие неожиданно утроившихся гаремов.  Вследствие  этого  куры
обильно занеслись, и вылуплялись цыплята, в свою очередь вырастающие в кур и
петухов.

   Предприимчивые чанчжоэйцы коптили кур на своих подворьях, вымачивали их в
уксусе, обливали утиными яйцами и  жарили,  вертели  колбасы  и  закручивали
рулеты. Шили пуховые и перьевые подушки, а также  вязали  веера  и  всю  эту
продукцию тащили на городской рынок. Безусловно, вследствие  этого  родилась
великая конкуренция, и через  каких-то  полгода  в  Чанчжоэ  попросту  стало
невозможно продать ничего, что было связано с куриным  производством.  Самих
горожан лишь  от  одного  куриного  вида  и  запаха  выворачивало  наизнанку
предродовыми спазмами. Весь город провонял куриным мясом, даже в храме пахло
не ладаном, а жирной курятиной.

   Безусловно, конкуренция на внутреннем  рынке  родила  жажду  экспорта,  и
жители Чанчжоэ стали разбредаться по городам и губерниям со своим товаром. В
этом  члены  городского  совета   усмотрели   серьезную   опасность   своему
предприятию, готовящемуся к пуску, а потому не замедлил  с  выходом  указ  о
запрещении экспорта курятины в любом ее виде. Чанчжоэйцы загрустили от такой
жесткой меры, но делать было нечего, указ есть указ, и через  незначительное
время излишек кур за ненадобностью был выпущен с  подворьев  на  все  четыре
стороны.
   Куры слегка одичали и стаями бродили  по  городу  в  поисках  пропитания,
размножаясь в геометрической прогрессии... Тем временем  предприятие  членов
городского совета вышло на  запланированную  мощность,  вскоре  окупилось  и
стало приносить огромные дивиденды, так как сырье было абсолютно дармовое.

   Вследствие приличных отчислений в бюджет от прибыли куриного производства
город богател на глазах.  Были  открыты  дома  для  престарелых,  бесплатные
ночлежки для бедняков, в которых ежедневно менялось постельное белье и  было
трехразовое питание, правда, надо заметить, сплошь из куриных  блюд;  был  в
кратчайшие сроки выстроен интернат для детей-сирот  на  шестьдесят  человек,
которому  было  дадено  собственное  имя,  звучавшее  так:   «Интернат   для
детей-сирот имени графа Оплаксина, павшего в боях за собственную совесть».

   Каждый житель города до двадцати пяти  лет  имел  право  получить  высшее
образование на средства города в любом российском университете. Но таковых в
городе Чанчжоэ за пять лет после нашествия  оказалось  всего  два  человека.
Город жил размеренной жизнью,  даже  сквозь  окна  домов  веяло  сытостью  и
праздничной леностью...

   О гибели пьяницы Шустова и безызвестной смерти капитана Ренатова никто  и
никогда не вспоминал, лишь только Евдокия  Андреевна  изредка  доставала  из
сундука армейский сапог мужа и грустно плакала над ним.

   А как-то ночью учитель словесности Интерната для детей-сирот имени  графа
Оплаксина, павшего в боях за собственную совесть, г-н Теплый, известный  как
дешифровальщик всяких законспирированных надписей, сидя за письменным столом
при свете тусклого ночника, раскрыл тайну перевода названия города Чанчжоэ.
   КУРИНЫЙ ГОРОД - гласила расшифровка. Как это удалось г-ну Теплому, никому
не известно.




   4

   Елена Белецкая была полной противоположностью Лизочке. Во-первых,  Генрих
Шаллер был женат на ней уже двадцать два года, и такой почтенный  для  брака
срок отнюдь не омолаживает женщину. Тем более  что  душа  Елены  тяготела  к
феминизму: на свою внешность ей было наплевать,  она  ходила  простоволосая,
лишь изредка затягивая волосы на затылке в пучок. Про всякие пудры и  румяна
Белецкая забыла на второй год супружества. Лицо ее было бледным,  с  редкими
веснушками, в общем, лицо какой-нибудь прибалтийской немки.

   Отец Белецкой был богатым  коннозаводчиком  и  всю  свою  жизнь  разводил
крайне редкую и дорогую породу лошадей - крейцеровскую.  Крепкий  мужчина  с
военным опытом, он был во всем  педантичен  до  мелочей.  Не  терпел,  когда
что-нибудь из вещей лежало не на своем  месте  и  когда  спаривание  лошадей
происходило не в намеченный час.

   В  Елене  Белецкой  молодому  Шаллеру  нравилась  независимость.   Будучи
двадцатилетней девушкой, она уже на все имела свое мнение.  На  политическую
ситуацию в мире и на отношения полов - на все существовала твердая позиция.

   - Если бы к мнению женщины прислушивались, -  говорила  она,  -  если  бы
женщине разрешалось произносить официальное слово в парламенте или Думе,  то
мир бы уже не существовал в  прежних  границах.  Женщины  бы  разделили  его
поровну, с одинаковым количеством озер и морей, чтобы всем достались леса  и
пастбища, чтобы у любого негра или нанайца имелся кусок хлеба и охапка  сена
для сна.

   Молодой Шаллер посмеивался про себя над речами девушки,  которая  держала
спину так прямо, что казалась балериной, истерзавшей себя у станка.

   - А что вы думаете про отношения полов? - поинтересовался он как-то.

   - Я не считаю, что мужчина и женщина чем-то отличаются друг  от  друга...
Ну, конечно, за исключением физиологии, - поправилась девушка.

   - А мыслительные процессы? - корректно задал вопрос Генрих.

   - Вот и вы туда же, - развела руками Елена. -  Женщина  способна  так  же
логически думать, как и мужчина. Докажите мне обратное!

   - Мой отец учил меня никогда и ничего не  доказывать  женщинам,  ибо  это
глупо и безнравственно.

   - Ваш отец - яркий представитель маскулинизма. Вполне вероятно, что и  вы
идете той же дорожкой.

   Елена, прищурившись, оглядела своего визави. Она была столь мила в  своем
серьезе, что Шаллер не удержался и поцеловал девушку в губы. Та  слегка  его
оттолкнула и, покачивая головой, сказала:

   - Вот и  это  тоже!  Почему  мужчины  должны  быть  инициаторами  даже  в
поцелуях?

   - Потому что, если бы мужчины ждали поцелуев от женщин, не  рождались  бы
дети.

   Белецкая недоуменно посмотрела на Генриха.

   - Так уж природой создано, что  мужчина  -  инициатор  во  всех  интимных
делах, - пояснил Шаллер. -  Его  толкает  к  женщине  инстинкт,  первобытный
инстинкт, и так будет во все  времена,  как  мне  кажется.  А  женщина  лишь
покорно ждет, когда мужчина пожелает продлить род.

   Неожиданно Елена обвила шею Генриха руками  и  сильно  поцеловала  его  в
губы.

   - Вот вам мой женский поцелуй, моя инициатива.

   - Действуйте дальше! - подначил Шаллер и  на  застывший  вопрос  на  лице
Белецкой пояснил: - Пожелайте сами продления  рода.  Берите  инициативу!  Не
можете?!

   Он  видел  смятение  в  девушке,  чувствовал,  как  она  ищет  выход   из
сложившейся ситуации и не может его найти, но все же  не  спешил  переводить
все в шутку, наслаждался, как зритель в балагане, неприличным зрелищем.

   - Пойдемте, - неожиданно твердо сказала Елена и вышла из дома в сад.

   Генрих шел следом, размышляя, чем все  это  может  закончиться.  Он  даже
волновался чрезмерно, но сдаваться не собирался.

   Девушка прошла в глубину сада и раздвинула густые кусты шиповника.

   - Это мое потайное место, с детства.

   Оказалось, что кусты шиповника растут по кругу, а в центре этих  зарослей
имелось свободное пространство, посередине которого стояла софа и лежала  на
траве раскрытая книга.

   «Шопенгауэр», - прочел на корешке Генрих.

   - Обещайте, что вы никому не раскроете мою тайну, - попросила Елена.

   Генрих глядел на нее и улыбался краешками губ.

   - Подождите секунду, мне надо настроиться.

   Она некоторое время  стояла  с  широко  открытыми  глазами,  стараясь  не
выказывать волнения. В этой  ситуации  нельзя  было  разобрать,  кто  больше
волнуется - молодой человек, уже имевший кое-какой опыт в сферах любви,  или
девушка,  фанатически  убежденная  в  своих  максималистских  идеях   и   не
собирающаяся от них отказываться даже под страхом потери стыда.

   Наступила  полная  тишина,  и  было  слышно,  как   стрекочет   кузнечик,
приманивая к себе подружку.

   Елена кивнула головой, решившись, и начала расстегивать бесчисленный  ряд
крохотных  пуговок  на  платье.  Лицо  ее  было  красным,  как  предзакатное
солнце...
   Она справилась с платьем, скользнувшим кожей к ее ногам, и  принялась  за
нижнее белье. Шаллер хотел было отвернуться, но  что-то  в  нем  выпрямилось
стальным прутом и заставило смотреть на Елену почти нагло. Девушка,  в  свою
очередь, не  поднимала  глаз  на  Генриха  и  непослушными  руками  пыталась
расстегнуть  кружевной  лифчик.  Наконец  ей  это  удалось,  и  из   чашечек
выскользнули две маленькие неразвитые грудки с бесцветными сосками и кое-что
еще - матерчатые подушечки.

   Господи,  подумал  Шаллер.  Да  она  подкладывает  грудь.  Вот   тебе   и
феминистка!

   Елена никак не могла  справиться  с  панталонами.  Ее  охватило  какое-то
стыдливое  раздражение,  она  не  помнила,  что  обнажена   наполовину,   и,
согнувшись, почти разрывала тонкую ткань на бедрах.

   Шаллер почувствовал возбуждение. По телу  побежали  мурашки,  и  вспотела
шея. Он видел, что девушка практически  забыла  о  нем  и  все  внимание  ее
сосредоточено на последнем оплоте  стыда.  Он  также  подумал  о  том,  что,
раздевшись в первый раз донага перед  мужчиной  при  свете  солнечного  дня,
девушка теряет стыд навсегда... Шаллер моргнул, и когда вновь  посмотрел  на
Елену, то увидел ее совершенно голой. Она стояла все с той же прямой  спиной
и, опустив руки по швам, с каким-то отчаянием смотрела на  Генриха.  Кожа  у
нее была белая,  сметанная,  с  голубенькими  прожилками  на  бедрах.  Почти
слепили своей рыжиной завитки внизу живота, как будто плеснули  золотом.  Он
понял, что любит ее и страстно желает... Когда все кончилось и Елена  лежала
на софе, прикрыв золото внизу живота Шопенгауэром, Генрих  незаметно  поднял
из травы матерчатые подушечки и сунул их в карман брюк.

   Через полчаса они сидели за  обеденным  столом  в  обществе  отца  Елены,
который обычно ел молча, глядя в свою тарелку.

   - Я выхожу замуж, - твердо сказала Елена.

   Коннозаводчик не торопясь доел куриный бульон и тщательно вытер салфеткой
усы.

   - За кого же, позвольте узнать?

   - За Генриха Шаллера, папа.

   - Вот как. Интересно...

   Отец  Елены  с  любопытством  разглядывал  будущего  зятя.  От  него   не
ускользнуло, что тот побледнел и очень волнуется.

   - Мне кажется, он будет хорошим мужем. - Елена говорила  с  напором,  как
будто настаивала на выборе конюха для самого породистого жеребца.

   - Вот как? - повторил отец. - Интересно.

   Самое любопытное в этой ситуации было то, что сам Генрих не ожидал такого
поворота событий. Разговор о женитьбе был для него крайней неожиданностью.

   - Мы обвенчаемся в субботу.

   - Ну что ж... - проговорил коннозаводчик и принялся за второе, уткнувшись
носом в тарелку.

   А хочу ли я жениться на ней? - думал Генрих, ковыряясь вилкой в  изрядной
порции жареного судака. Пожалуй что да. Она мне нравится своим  фанатическим
сумасбродством и, вероятно, не будет подкаблучной  женой,  покорно  сносящей
все мужнины прихоти. С такой  женщиной  можно  прожить  долгие  годы,  и  уж
скучать с ней не придется. Да, я хочу на ней  жениться,  утвердился  Генрих,
ляжкой чувствуя матерчатые подушечки подставной груди в кармане брюк.

   Они обвенчались, как и было намечено, в субботу и получили от отца  Елены
в подарок пятнистого пони, который через год издох от непонятной болезни.

   В постели Елена оказалась холодной, как скумбрия на льду.  Шаллер  долгое
время не терял надежды раздуть в ней угольки страсти,  но  все  его  попытки
были тщетны. Впрочем, и в самой Елене не было  желания  хорошенько  услышать
свой организм и попытаться настроить его на шепот Орфея. Она отгородилась от
мужа ледяной коркой и дубовой дверью своей комнаты, которую обустроила через
год после свадьбы. Генрих туда допускался лишь в светлые часы дня. Остальное
время Елена проводила одна, читая умные книги  и  делая  из  них  выписки  в
толстую тетрадь с клеенчатой обложкой. Нельзя сказать,  что  Елена  Белецкая
полностью  лишила  мужа  интимной   близости,   но   выполняла   супружеские
обязанности только в комнате супруга - нечасто, с безразличием, как  хозяйка
моет пол, потому что это делать надо!

   Через три года после женитьбы  трагически  погиб  отец  Елены.  Во  время
осеменения кобылы любимый крейцеровский жеребец в необузданной страсти  пнул
копытом своего хозяина в лоб и расколол ему голову на четыре части.  Супруги
получили приличное наследство. Елену деньги как таковые не  интересовали,  и
Генрих Шаллер разместил капиталы в местном банке, регулярно снимая  проценты
и проживая их на повседневные нужды. Конезавод был  продан  почти  сразу  же
после смерти тестя, а вырученные от него средства сгорели вместе с банком  в
засушливую осень. Чанчжоэйский банк вспыхнул спичечным коробком и отгорел  в
считанные минуты вместе с управляющим Цыкиным, слывшим  в  округе  отчаянным
пироманом. Цыкин в свободное время любил мастерить всякие  фейерверки  и  на
городских праздниках неизменно удивлял горожан пиротехническими эффектами.
   Поговаривали,  что  управляющий  держал  в  банке  целый  мешок   магния,
смешанного с желтой серой. Так  или  иначе,  но  супруги  почти  разорились.
Остались  лишь  незначительные  средства,  положенные  покойным   тестем   в
столичный банк еще при жизни и приносящие проценты, еле  позволяющие  свести
концы с концами.

   Генрих Шаллер  не  тяготел  ни  к  какому  делу.  Он  напрочь  был  лишен
каких-либо деловых интересов. Он частенько думал над  этим,  но  никогда  не
расстраивался, приходя к выводу, что его основная способность - быть  просто
человеком, никому не мешающим жить, не слишком  много  требующим  от  бытия.
Ведь это тоже способность - спокойно довольствоваться тем, что дадено Богом:
никому не завидовать и спать спокойно, видя во сне благопристойные сны.

   Впрочем, в жизни Генриха Шаллера были две страсти - неординарно мыслить и
заниматься поднятием тяжестей.

   Свою физическую силу  Генрих  осознал  еще  в  детстве,  когда  произошло
знаменитое чанчжоэйское землетрясение. В два часа пополудни двумя мощнейшими
толчками была разрушена половина города. Как карточный домик, рухнул  и  дом
Шаллеров, сложившись стенами внутрь. Тринадцатилетний Генрих в  этот  момент
находился на огороде в лопухах, лежал на зеленых листьях, сосал  травинку  и
под слепящим солнцем  предавался  мечтаниям,  сменяющимся,  как  картинки  в
калейдоскопе. После первого толчка он успел вскочить  на  ноги  и  отчетливо
увидел, как обвалилось родимое  жилище,  с  шумом  погребая  под  собою  его
родителей.

   В отчаянном порые мальчик рванулся к  руинам,  почему-то  чувствуя  запах
гречневой каши и бараньих котлет. Он некоторое время стоял как  вкопанный  и
смотрел на оседающую пыль. В этот момент тряхнуло  второй  раз.  Под  ногами
Генриха прокатилась волна, раздался отчаянный грохот, и из-под обломков дома
выскользнуло нежное пламя, облизывающее руины.

   - Сынок!.. - услышал Генрих далекий голос. - Отойди подальше, родной!..

   Мальчик присел на корточки и огляделся. Из-под огромного куска  стены  на
него смотрели глаза матери. Лицо  ее  было  мертвенно-бледным,  без  единого
повреждения.

   - Так бывает, - проговорила мать чуть слышно. - Ты не расстраивайся.

   - А что это было, мам? - спросил Генрих.

   - Землетрясение.

   - А где папа?

   - Папа в доме.

   - А почему котлетами пахнет?

   - Я приготовила на обед бараньи котлеты, твои любимые.

   - И гречневую кашу?

   У матери иссякали силы, и она лишь моргнула глазами.

   - Мам, т