ам огонь горит, - сказал мальчик и показал рукой на разгорающееся
пламя. - Давай я помогу тебе вылезти.

   - Не подходи! - в отчаянии заговорила мать. - Не подходи! Лучше  пойди  к
Крутицким и позови кого-нибудь на помощь.

   - Да что ты, мам. Я сам тебе помогу. У  Крутицких  тоже  дом  развалился,
видишь, дым валит.

   Генрих подошел к обломку стены и взялся руками за ее края. Он явно ощущал
на лодыжках горячее дыхание матери.

   Господи, дай мне сил, попросил мальчик и напряг мышцы.  Он  почувствовал,
как от напряжения ногти врезаются в крошащийся кирпич, как трещат суставы  в
коленях и сердце колотится в висках. Интересно,  в  какой  комнате  отец?  -
подумал Генрих и еще более напрягся, так что мочевой пузырь  не  выдержал  и
горячая струя потекла сквозь  брючину...  Стена  поддалась.  Он  мало-помалу
приподнимал  ее,  придерживая  коленями,  а  затем  подпирая  грудью,   пока
кирпичная кладка не встала на попа...
   Мальчик выволок из-под обломков мать и потащил ее за влажные  подмышки  к
лопухам.  Все  ее  тело,  от  ребер  до  ступней  ног,  было  расплюснуто  и
превратилось в кровавое месиво из переломанных костей и разодранной плоти.

   Генрих широко открытыми глазами  смотрел  на  то,  что  осталось  от  его
матери, и ловил себя на мысли,  что  бараньи  котлеты  отныне  станут  самым
ненавистным ему блюдом.

   - Зря ты на меня смотришь, такую... - сказала мать.

   Из ее рта вытекла струйка крови, и она испустила дух.

   Генрих заплакал. Он понимал, что мать умерла, что у него  не  хватит  уже
сил,  чтобы  откопать  отца,  а  оттого  слезы   текли   водопадом   и   вся
неподготовленная душа скулила от первого горя.

   Он отполз от матери и, заглядывая под обломки, сквозь рыдания стал звать:

   - Иван Францевич!.. Папа!.. Пожалуйста!..

   Отец не отзывался, и Генрих потерял сознание...

   От двух толчков Генрих Шаллер потерял родителей и  родной  дом,  но  зато
осознал свою природную способность к поднятию тяжестей.

   В доме дяди, тоже Шаллера, брата отца, Генрих начал развивать  физическую
силу.
   Он поднимал все  тяжелые  предметы,  попадающиеся  ему  под  руку,  -  от
увесистых деревянных брусков до чугунных тисков, стоящих в мастерской дяди.

   - Расти не будешь, - предупреждал дядя.

   - Ничего, вырасту, - отвечал Генрих, поднимая чугун над головой.

   Мышцы подростка наливались яблочной крепостью, грудная клетка раздавалась
вширь, растягивая рубашки до треска, а плечи становились покатыми.

   Первые свои гири Генрих приобрел, когда ему исполнилось шестнадцать  лет.
В Чанчжоэ приехал цирк-шапито, в котором  гвоздем  программы  был  известный
силач Дима Димов, способный удержать  на  своих  плечах  восьмерых  взрослых
мужчин.

   -  Нужны  ежедневные  тренировки!  -  говорил  мальчику   Димов.   -   По
определенной системе.

   - А вы не подскажете мне эту систему? -  спросил  Генрих,  с  восхищением
разглядывая гору мышц, которыми то и дело поигрывал силач.

   - Три рубля, - ответил Димов.

   На следующий день  ученик  принес  учителю  деньги  и  получил  несколько
рукописных листов с неуклюжими картинками, из  описания  которых  следовало,
как именно надо тренировать тело.

   - И бросьте, молодой человек, всякие свои деревянные  чурки.  Вес  должен
быть строго определенным и лучше всего заключаться в металле, а не в дереве.
Чтобы вы видели, что боретесь с чугуном, а не с какой-то осиной!  Поднимайте
гири и штанги.

   - У меня их нет, - ответил Генрих.

   - Двенадцать рублей.

   - За что?

   - За две пудовые гири.

   - За две гири - двенадцать рублей?! - удивился подросток.

   - Это не просто гири - это гири Димы Димова, - пояснил артист  и,  что-то
прикинув в уме, сказал: - Ладно, несите одиннадцать с полтиной... Дима Димов
не какой-нибудь скупердяй. Дима  Димов  -  самый  сильный  человек  на  этом
полушарии, а оттого самый добрый.

   - А кто самый сильный на том полушарии? - полюбопытствовал Генрих.

   - А... - махнул рукой силач. - Джо Руперт... черномазый...

   - И в чем его сила?

   Дима Димов недовольно посмотрел на мальчика:

   - Что вы все время задаете вопросы, молодой  человек?  В  вашем  возрасте
нужно слушать то, что вам говорят, а не любопытствовать чрезмерно...  Будете
покупать гири?

   - А нельзя ли чуть уступить в цене? - спросил Генрих, сконфузившись.

   - Опять вопрос, - тяжело вздохнул Димов. - Никак  нельзя...  Если  только
еще полтинничек сбавлю.

   На следующий день Генрих  купил  у  силача  две  пудовые  гири.  Он  стал
тренироваться каждый  день,  используя  инструкции,  написанные  Димовым.  В
короткое время ноги юноши раздались, распираемые стальными  мышцами,  и  при
ходьбе терлись ляжками друг о друга. Через двадцать с лишним лет на эти ноги
и обратила внимание Лизочка Мирова, пораженная их мощью.




   5

   Интернат для детей-сирот имени  графа  Оплаксина,  погибшего  в  боях  за
собственную совесть, располагался на большом холме, с  которого  превосходно
был виден весь город. Это  было  огромное  мрачное  здание,  построенное  на
отчисления от куриного производства три года назад.

   Что касается названия интерната, то дадено оно было ему в  честь  корейца
Ван Ким Гена, а произошло это именно вот как...

   С давних времен в Чанчжоэ существовала колония корейцев.  К  сегодняшнему
дню численность ее обитателей составляла примерно  пять  с  половиной  тысяч
особей.
   Как и когда корейцы появились в городе,  никто  не  помнил,  а  в  старых
летописях об этом умалчивалось.

   Корейцы   прижились   в   Чанчжоэ    благодаря    своей    исключительной
работоспособности.
   Почти все мелкие  бакалейные  лавки  и  магазины  принадлежали  маленьким
человечкам с раскосыми  глазами,  а  потому  в  городе  этот  народец  почти
уважали. Все не очень зажиточные горожане отоваривались именно  у  корейцев,
потому что это было дешево в сравнении с большими  магазинами,  такими,  как
«Мамедов сыр» или «Куприянов и Шнитке». Хозяйки могли  приобрести  в  лавках
все, что угодно,  -  от  кочана  капусты  до  моллюсков  в  лимонном  соусе,
проложенных травкой чу, дающей  энергию  для  тела  и  улучшающей  зрение...
Удивительной чертой в этом мелком народце была исключительная  взаимопомощь,
в таких масштабах, какие не свойственны русскому  человеку.  Как  утверждала
городская таможня, в Чанчжоэ ежегодно прибывала пара сотен  новых  корейцев,
невесть какими путями забредших в эти края. В основном это  были  грязные  и
оборванные людишки  с  детьми,  не  имеющие  и  копейки  в  кармане.  Община
встречала их ласково и  всем  без  исключения  давала  беспроцентные  ссуды,
позволяющие новичкам завести свое  дело.  Таким  образом,  город  пополнялся
новыми лавчонками с удивительно низкими ценами на  товар.  Если  же  новичок
оказывался нечистоплотным и пытался скрыться со ссудой в  других  краях,  то
его отрезанную голову с вбитым в рот колом  обычно  находили  в  пруду,  что
напротив городского совета. Впрочем,  такие  случаи  были  крайне  редки,  и
следствие по ним неизбежно заходило в тупик, так как корейцы практически  не
говорили по-русски, а потому не могли давать свидетельских показаний.

   Как и у всех малых народцев, приживающихся на чужих  землях,  у  корейцев
были  свои   проблемы,   связанные   с   некой   Чанчжоэйской   национальной
организацией, не терпящей весь этот косоглазый сброд, отбивающий у настоящих
аборигенов хлеб.

   Организация представляла собой пять-шесть сотен  необразованных  мужиков,
много вкалывающих на земле и не понимающих, почему за столь  тяжелую  работу
они получают столь малые  доходы.  Организацию  возглавлял  купец  Ягудин  -
огромного роста детина с рыжей бородищей, изрядно  богатый,  но  чрезвычайно
нетерпимый к инородцам.  Он  и  будоражил  мужичьи  головы,  натравливая  их
недовольные помыслы на расправу с корейцами.

   - Бейте косоглазых! Колите их животы вилами! - громовым голосом  призывал
Ягудин. - От них все беды ваши! От этих вонючих желтушников!  Они  загребают
ваши денежки и травят ваших детей гнилыми продуктами! Смерть черноголовым!

   Несмотря на столь убедительные призывы, стычки аборигенов  с  чужеродцами
происходили нечасто, и на это были свои причины. Пять лет назад купец Ягудин
собрал свое необразованное  войско,  вооруженное  кто  чем,  и  на  праздник
Пусилот повел его к корейскому кварталу  на  окончательную  расправу.  Когда
разгоряченная орава вывалилась на площадь в корейском районе,  разгромив  по
пути несколько магазинов и пустив кишки их хозяевам,  когда  пролитая  кровь
захмелила рассудки погромщиков  и  катастрофа,  казалось,  была  неизбежной,
навстречу извергам из мясной лавочки вышел седоволосый старичок по имени Сим
Бин Ген и, вознеся руки у небу, на  русском  языке  обратился  к  озверевшим
боевикам. Он успел сказать лишь несколько слов, после чего камень  величиной
с грецкий орех, выпущенный из пращи, размозжил ему голову. А слова были  вот
какие:

   - Мы не отбилай васы денески! Мы не тлавим васых детисек! Вы  залабатывай
мало-мало денесек, потому сто мало-мало лаботать и  мало-мало  думать!..  Мы
холосый и доблый налод! Мы длузно зыть с лусскими!..

   Когда старичок упал замертво, окна всех домов, расположенных на  площади,
в слаженном порыве открылись и из них высунулись сотни ружейных стволов.
   Раздался чей-то воинственный крик типа «сап сей!», и  оглушительный  залп
разогнал всех ворон в радиусе десяти верст. Четвертая часть нападавших после
первого залпа пали ранеными и убитыми на булыжную мостовую,  а  остальные  в
жуткой панике и со страшным воем забегали по площади, стремясь  укрыться  от
корейского  гнева.  После  второго  залпа  стены  домов  до  первого   этажа
окрасились кровью, а стекла окон были забрызганы мозговым веществом.

   - Сап сей! -  последовал  клич,  и  третий  залп  оставил  в  живых  лишь
несколько десятков погромщиков, да и те были либо  ранены,  либо  ползали  в
кровище в невменяемом состоянии, высунув от ужаса языки до колен.

   Четвертого залпа не последовало. Раненым  и  уцелевшим  дали  возможность
уползти  с  площади.  Среди  них  был  и  Ягудин.  Совершенно  уцелевший,  с
перекошенной от злобы физиономией, он уносил ноги, клянясь мстить  косоротым
до конца своих дней... Корейцы сами убрали трупы, отмыли булыжник, так что к
прибытию властей площадь сияла первозданной чистотой.

   После кровавой расправы русские экстремисты более не решались на открытые
стычки  с  поселенцами,  а  действовали   чаще   исподтишка,   подкарауливая
какого-нибудь корейца на нейтральной территории  и  сворачивая  ему  голову,
словно дурной курице.

   Тот старичок, по имени  Сим  Бин  Ген,  пытавшийся  усмирить  бандитов  и
погибший от пращи, приходился дедом Ван Ким Гену, в  честь  которого  и  был
назван интернат.

   Ван  Ким  Ген  был  молодым  человеком  лет  двадцати  пяти,   прекрасной
наружности, что выгодно  отличало  его  от  соплеменников.  Его  можно  было
назвать даже высоким. Телосложение молодого мужчины было  аполлоновым,  хотя
он не прикладывал к этому ровно никаких усилий, - природа  сама  постаралась
придать ему невиданную красоту, лишив для  этого  примечательности  не  один
десяток сородичей. На  плече  Ван  Ким  Гена  синела  наколка,  изображающая
дракона с открытой пастью, извергающей огненный смерч.  Миндалевидные  глаза
корейца смотрели открыто и ласково, а прямой нос над тонкими губами придавал
взгляду мужественности, отличающей красивого  мужчину  от  просто  красивого
юноши.

   Безусловно, внешность Ван Ким Гена была азиатской. Но  даже  среди  самых
некрасивых и безликих народов есть  самородки  красоты,  способные  поразить
воображение самого взыскательного к прекрасному европейца. Таким  самородком
и был Ван Ким Ген.

   В Ван Ким Гена были  влюблены  многие  молодые  девушки  и  женщины  всех
сословий,  тайно  желающие  прикоснуться  к  его  плоскому   животу   своими
пальчиками и испытать сладость любовных игр с азиатом.

   Молодой кореец отлично понимал, какой дар преподнесла ему природа,  и  не
колеблясь им пользовался. Он  благосклонно  разрешал  юным  сладострастницам
гладить свою желтую кожу, такую нежную и шелковистую, какой бы  позавидовала
любая из его любовниц; не очень молодым - целовать длинные и тонкие  пальцы,
которые впоследствии  творили  чудеса  со  всякими  женскими  телами,  с  их
сладкими закоулками, и в конце все непременно пользовались самым главным его
достоинством, заставляющим содрогаться в экстазе бедра всех  кондиций  -  от
самых тощих до мучнисто-огромных.

   Ван Ким Ген не был очень взыскательной натурой, а потому  существовал  за
счет своих «прихожанок», благодарящих его за любовь натуральными продуктами.
   Съестного  скапливалось  такое  множество,  что  кореец  и   сам   иногда
удивлялся, сколь велики его любовные силы, способные  прокормить  десятерых.
Что-то из подношений он съедал сам, а большую  часть  продавал  на  сторону,
покупая на вырученное одежду.

   За прелюбодеяния корейца неоднократно пытались  убить  как  свои,  так  и
русские, чьих дочерей и жен он изрядно подпортил, но Ван Ким  Гену  в  самые
кульминационные моменты удавалось скрыться,  и  он  отсиживался  в  каких-то
тайных местах, пережидая тяжкие времена.

   У Ван Ким Гена не было совести. Вернее, она все же была, скрываясь где-то
в глубине его любвеобильной души и никогда не просясь наружу, а потому азиат
без угрызений совести топтал горожанок, как петух, не знающий устали.

   Так продолжалось несколько лет, пока в Чанчжоэ не вошли скопцы.

   Две дюжины человек мужского происхождения  возвестили  на  весь  город  о
скором приходе Спасителя, который прикатит на огненной колеснице  и  соберет
на царствование всех детушек своих.

   Вожак скопцов, крепкий старик с  всклокоченной  бородой,  вещал  на  всех
площадях о спасении от заморенной плоти, призывал народ отправляться  сейчас
же в Первопрестольную и бить в Ивановский колокол.

   Скопцов слушали и внимали им. Но следовать  за  ними  никто  не  решался,
оправдываясь тем, что, мол, человек русский слаб волею и  собственной  рукой
не может лишить себя детородных органов.

   И каково было всеобщее городское удивление, когда за скопцами  последовал
Ван Ким Ген - этот корейский Дон Жуан.

   Азиат  разослал  всем  своим  бывшим  любовницам  письма  с  приглашением
посетить обряд оскопления, которым он решил искупить перед ними и их мужьями
свою вину.

   В городе поднялся тайный женский вой, но,  впрочем,  прелестницы,  утерев
слезы, все же пришли в своем большинстве на постоялый двор, где должна  была
произойти операция.

   Все случилось быстро. Кореец разделся донага,  блеснув  в  последний  раз
своей красотой, лег на стол, выскобленный ножами, раздвинул ноги -  и  вожак
скопцов, подскочив к нему, сверкнул стальным мгновением и отсек Ван Ким Гену
все лишнее. Зрительницы  заголосили  и  спешно  закрестились,  отдавая  дань
мужеству азиата, пожертвовавшего свою плоть за спасение совести.

   Через два дня каженый Ван Ким Ген с  заживающими  ранами  оставил  город,
следуя за скопцами в нескончаемый путь. Азиат лишился  мужества,  но  вместо
этого приобрел совесть, толкающую его на борьбу  с  развратом,  в  битву  за
заморение плоти.

   Все мужское  население  города,  прознав  о  том,  в  благородном  порыве
простило прегрешения  Ван  Ким  Гена,  а  митрополит  Ловохишвили  самолично
отслужил по нему молебен.

   Все в этой жизни забывается. С течением дней забыли и о Ван Ким Гене.  Но
через три года  в  один  из  осенних  дней  он  снова  появился  в  Чанчжоэ,
закутанный в холстину и с торчащей из спины стрелой. Истекающий  кровью,  он
ввалился в храм и, обливаясь слезами, попросил его окрестить,  дабы  умереть
православным.  На  вопрос  священника,  что  с  ним  приключилось,   кореец,
задыхаясь, рассказал, что принял бой с содомитами и гоморристами  и  пал  от
рук подлых. Священник  справедливо  посчитал,  что  инородец  достоин  стать
христианином, обрызгал его  тело  святой  водой,  дал  ему  имя  Вахтисий  и
собрался было его причащать перед смертью.

   - Фамилию хочу! - попросил умирающий каженик. - Фамилию дайте...

   Священник    недолго    думал,    разглядывая    обливающегося    слезами
новоиспеченного Вахтисия.

   - Быть тебе Плаксиным, - рек он, - Вахтисием Плаксиным.

   В тот же миг православный Вахтисий Плаксин умер.

   В городе узнали  о  столь  душещипательном  конце  бывшего  Дон  Жуана  и
прослезились. Городские власти решили что-нибудь назвать в честь павшего  за
свою совесть Ван Ким Гена и, когда  подошла  такая  возможность,  назвали  в
честь него интернат для детей-сирот. Поскольку фамилия Плаксин была не столь
благозвучна, к ней приставили букву «О», отчего и получилось Оплаксин. А  уж
отчего так случилось, что Оплаксин стал графом, никто и не помнил.

   Таким образом и произошло название Интерната для детей-сирот имени  графа
Оплаксина, павшего в боях за собственную совесть.

   Так вот, в это мрачное здание в два часа пополудни  вошел  через  главные
двери тринадцатилетний подросток по имени  Джером.  Он  сплюнул  на  горячий
обогреватель, посмотрел,  как  тот  шипит,  воняя,  а  затем  отправился  по
длинному коридору к своей комнате,  ковыряясь  пальцем  в  розовом  ухе.  По
дороге он  встретил  г-на  Теплого,  который  мимоходом  неожиданно  треснул
мальчика по голове метровой линейкой.

   - Дебил, - прошипел вслед учителю Джером, потирая затылок.

   - Что вы сказали-с, молодой человек? - задержал шаг Теплый.

   - Добрый день, господин учитель!

   - А-а... - рассеянно протянул славист.  Он  коротко  оглядел  мальчика  и
пошел своей дорогой, что-то мыча себе под нос.

   Джером покрутил во рту языком и,  когда  учитель  отошел  на  достаточное
расстояние, смачно сплюнул ему вслед.

   - Дебил! - громко повторил Джером.

   - Это кто дебил? - услышал он за спиной голос Герани Бибикова.

   Одноклассник Джерома стоял посреди  коридора,  широко  расставив  ноги  и
уперев руки в бока. Он  исподлобья  рассматривал  разбитые  колени  мальчика
своими маленькими глазками и прицокивал языком.

   - Так кто ж у нас дебил? - переспросил Гераня.

   - Не ты, не ты, - успокоил его Джером.

   - Ясный фиг, не я. А кто?

   - Теплый.

   Бибиков хмыкнул.

   - Теплый?.. - задумался он. - Теплый - точно дебил и урод в придачу. - Он
обнял Джерома за плечи и пошел вместе с ним к спальным комнатам.  -  Это  ты
точно подметил. Дебил есть дебил!

   Гераня похлопал короткопалой ладонью Джерома по плечу.

   - Это где же ты ножки свои разбил? - спросил он участливо.

   - Да так...

   - Дрался с кем, что ли?

   - Да нет...

   - Или с девчонкой какой натер?

   Джером покраснел, учуяв в вопросе одноклассника неприличное.

   - Что молчишь?

   - Отстань!

   - Экий ты, брат, грубый! - обиделся Бибиков. - Поэтому, Ренаткин, с тобой
никто дружить не хочет.

   - Ренатов, - поправил Джером.

   - Чего?

   - Ренатов моя фамилия.

   - Татарин, значит, - констатировал Гераня и убрал с плеча Джерома руку. -
А мы с татарами не дружим. Они триста лет наш народ мучили. Знаешь ли ты  об
этом, татарская морда?.. Теперь наш черед настал,  миленький  мой.  Так  что
потерпи, любимый, за обиду нашу-у! -  пропел  Бибиков  и  неожиданно  резким
движением схватил в щепотку сосок Джерома и стал крутить его во все стороны,
сдавливая ногтями.

   - А-а-а!.. - заорал что есть мочи Джером, извиваясь всем телом.

   Гераня, не обращая внимания на крики одноклассника, со сладостью в глазах
продолжал его мучить.

   - Теперь-то ты понимаешь, каково было нашему народу  под  татарским  игом
триста лет? - шипел он. - Теперь и ты пострадай триста  лет,  -  и  крутанул
нежное место в другую сторону.

   - А-а-а! - продолжал орать Джером. - Больно-о! Отпусти  меня,  миленьки