серьезными,  страстными,
ответственными, что, конечно, возвысит  его  в  глазах  людей,  внушит  им
уважение и будет способствовать его значительному продвижению на жизненном
поприще". Так я размышлял, взвешивая все "за" и "против".
   Сам  я  непроизвольно,  просто  в  соответствии   со   своей   натурой,
пользовался только второй возможностью; для меня мир, великий и бесконечно
привлекательный, всегда был  дарителем  несказанно  сладостных  блаженств,
достойным любых усилий, заслуживающим самых страстных домогательств.



3

   Такие  философские  эксперименты  внутренне  отобщали  меня   от   моих
сверстников и школьных товарищей, которые предавались развлечениям,  более
принятым в нашем городишке; с другой стороны, всех этих мальчиков, сыновей
помещиков-виноделов и чиновников, родители предостерегали против  меня  и,
как вскоре выяснилось, даже запрещали им со мной водиться.  Один  из  них,
которого я попробовал пригласить к себе, сказал  мне  прямо  в  лицо,  что
дружить  со  мной  и  бывать  у  меня  ему  запрещено,  так  как  наш  дом
недостаточно благоприличен. Меня это больно задело,  и  дружба  с  ним,  в
общем ничем  не  привлекательная,  стала  казаться  мне  весьма  и  весьма
заманчивой. Но, по правде говоря, мнение, сложившееся в  городке  о  нашем
доме, было небезосновательно.
   Я уже в самом начале упомянул о расстройстве, внесенном в нашу семейную
жизнь гувернанткой из Веве. Отец  действительно  приволокнулся  за  нею  и
достиг вожделенной цели, отчего между моими родителями возникла размолвка,
в результате которой отец  на  несколько  месяцев  уехал  в  Майнц  -  это
случалось уже не впервые - передохнуть и пожить холостяцкой жизнью. Вообще
же моя мать, женщина мало интересная и не особенно  умная,  была  неправа,
столь сурово обходясь с отцом, ибо сама, так же как и моя  сестра  Олимпия
(толстая  и  весьма  плотоядная  особа,   впоследствии   не   без   успеха
подвизавшаяся на  опереточной  сцене),  в  нравственном  отношении  стояла
ничуть не  выше  его;  только  легкомыслию  отца  было  присуще  известное
обаяние,  тогда  как  в  их  упорной   жажде   наслаждений   оно   начисто
отсутствовало.
   Мать и дочь связывала на редкость интимная дружба;  однажды,  например,
мне довелось видеть, как старшая сантиметром измеряла объем бедер младшей,
сравнивая их со своими; я потом несколько часов кряду  ломал  себе  голову
над тем, что бы это могло значить.  В  другой  раз,  когда  я  уже  смутно
разбирался во всех таких делах, хотя ничего еще не мог определить словами,
я стал тайным свидетелем того, как они обе донимали игривыми приставаниями
работавшего у нас маляра - темноглазого паренька в белой блузе - и наконец
до того его разгорячили, что он, не смыв зеленых усов,  которые  эти  дамы
ему намалевали масляной краской, как одержимый гнался за  ними  до  самого
амбара, где они укрылись с отчаянным визгом.
   Так как мои родители смертельно скучали друг с другом, то к  ним  часто
наезжали гости из Майнца и Висбадена, и тогда в доме становилось  шумно  и
парадно. Общество у нас собиралось самое разношерстное; несколько  молодых
фабрикантов, актеры и актрисы, один армейский лейтенант болезненного вида,
позднее сватавшийся  к  моей  сестре  Олимпии,  еврей-банкир  с  супругой,
которая  удручающим  образом  выпирала  из  своего  расшитого  стеклярусом
платья, журналист в бархатной жилетке и с прядью, упадающей на лоб, всякий
раз приводивший с собой новую подругу жизни, и  множество  других.  Обычно
гости съезжались к обеду, подававшемуся в семь  часов;  тогда  шум,  звуки
рояля, шарканье танцующих, смех и взвизгивания уже не  смолкали  всю  ночь
напролет. Но высшей своей точки буря веселья достигала на масленицу  и  во
время сбора винограда. В такие дни мой отец, очень искусный и  сведущий  в
пиротехнике, собственноручно  пускал  великолепные  фейерверки;  фаянсовые
гномы, залитые магическим светом, выступали из-за  кустов,  а  прихотливые
маски,  в  которые  рядились  собравшиеся,  способствовали   еще   большей
распущенности. Я в то время был учеником реального училища, и когда утром,
часов в семь или в половине восьмого, только что умывшись холодной  водой,
я шел в столовую завтракать,  гости,  расслабленные,  помятые,  щурясь  от
дневного света,  еще  сидели  за  кофе  и  ликерами;  меня  приветствовали
громкими криками и усаживали за стол.
   Подростком я уже присутствовал на обедах и увеселениях, которые за ними
следовали, наравне с моей сестрой  Олимпией.  У  нас  в  доме  вообще  был
хороший стол, и отец за обедом всегда пил  шампанское  пополам  с  содовой
водой. Но при гостях подавалось бесконечное  множество  яств,  великолепно
приготовленных первоклассным поваром из Висбадена с помощью нашей кухарки;
пикантные, возбуждающие аппетит кушанья умело чередовались с  освежающими,
"Лорелея экстра кюве" лилось рекой, но, кроме него, пили и  хорошие  вина,
например "Бернкаслер доктор", букет которого был мне особенно  приятен.  В
более зрелые годы я отведал еще  немало  превосходных  вин  и  научился  с
небрежным видом заказывать "Гран вэн Шато Марго" и "Гран  крю  Шато  Мутон
Ротшильд".
   Я люблю вспоминать, как отец со своей седой остроконечной  бородкой,  в
неизменном белом жилете, плотно облегавшем его брюшко, председательствовал
за столом. У него был слабый голос и привычка со  сконфуженным  выражением
опускать глаза, но довольство явно  читалось  на  его  красном  лоснящемся
лице. "C'est ca, - говорил он, -  epatant,  parfaitement",  -  и  изящными
движениями пальцев с чуть загнутыми кверху  кончиками  орудовал  бокалами,
салфеткой, ножами и  вилками.  Мать  и  сестра  в  это  время  предавались
бессмысленному кокетству и хихикали, прячась за своими веерами.
   После обеда, когда сигарный  дым  уже  плавал  вокруг  газовой  люстры,
начинались танцы и игра в фанты. Поздним вечером меня отсылали в  постель,
но так как музыка и шум все равно  не  давали  мне  уснуть,  то  я  обычно
вставал, набрасывал на себя красное шерстяное одеяло и, живописно  в  него
драпируясь  к  великому  удовольствию  женщин,  возвращался  в   столовую.
Всевозможные вина, закуски, жженка, лимонады, селедочные паштеты и  винные
желе сменяли друг  друга  до  самого  утреннего  кофе.  Танцы  становились
непристойными, фанты служили предлогом  для  поцелуев  и  других  интимных
прикосновений. Женщины в низко вырезанных платьях со  смехом  перегибались
через спинки стульев, волнуя кавалеров выставленными  напоказ  прелестями,
но высшей точки все это достигало, когда кто-нибудь внезапно  гасил  свет:
тут уж кутерьма поднималась невообразимая.
   Эти-то веселые сборища,  или,  вернее,  связанные  с  ними  расходы,  и
вызывали в городке подозрительное отношение к  нашему  дому;  поговаривали
(увы, с полным на то основанием), что дела моего бедного отца из  рук  вон
плохи и что дорогостоящие фейерверки и  обеды  безусловно  вконец  разорят
его. Такое недоверие общества, которое я при моей чуткости  довольно  рано
обнаружил,  в  соединении  с  некоторыми  странностями  моего   характера,
обрекавшими меня на одиночество, причиняло мне  немало  горя.  Тем  больше
радости доставило мне одно приключение, которое я и сейчас с удовольствием
припоминаю во всех его подробностях.
   Мне было восемь лет, когда вся наша семья выехала на лето в близлежащий
знаменитый курорт Лангеншвальбах. Отец лечился там  грязевыми  ваннами  от
приступов подагры, время от времени  ему  досаждавших,  а  мать  и  сестра
обращали на себя внимание публики преувеличенно модными шляпами.
   Там, как, впрочем, и  везде,  компания,  группировавшаяся  вокруг  нас,
приносила  нам   мало   чести.   Жители   ближних   мест   нас   избегали;
аристократические  иностранцы  скупились  на  завязывание   знакомства   и
держались особняком, как и положено аристократам. Те же, что  разделяли  с
нами свой досуг, никак не могли считаться сливками  общества.  И  все-таки
мне было хорошо в Лангеншвальбахе; я всегда любил пребывание на курортах и
впоследствии  неоднократно   избирал   их   ареной   своей   деятельности.
Спокойствие,  беззаботная  и  размеренная  жизнь,   встречи   с   холеными
аристократами на спортивных площадках и в парках - все это мне по душе. Но
в то лето  ничто  не  привлекало  меня  больше,  чем  ежедневные  концерты
отличного курортного оркестра. Я всю жизнь  был  фанатическим  поклонником
музыки - этого обворожительного искусства, хотя сам и не  выучился  играть
ни на одном инструменте. Уже тогда, совсем еще ребенок, я не в  силах  был
уйти из павильона, где одетые в изящную форму оркестранты под  управлением
маленького капельмейстера с цыганским лицом исполняли всевозможные попурри
и отрывки из опер. Часами сидел  я  на  ступеньках  этого  изящного  храма
музыки, завороженный прелестным хороводом упорядоченных звуков, и в то  же
время следил горящими глазами за движениями исполнителей,  так  по-разному
обходившихся со своими инструментами. Больше всего меня поражали скрипачи.
И дома, вернее - в гостинице, я развлекал своих тем, что при  помощи  двух
палок  -  подлиннее  и  покороче  -  старался  как  можно   более   похоже
воспроизвести  повадки  первой  скрипки:  зыбкие  движения   левой   руки,
заставляющей инструмент издавать прочувствованные звуки,  мягкий  переход,
стремительная беглость пальцев при виртуозных пассажах и каденциях, точный
и ловкий прогиб правого  запястья  при  ведении  смычка,  самоуглубленное,
напряженно вдумчивое выражение лица, щекой прижимающегося к  деке,  -  все
это я проделывал с таким совершенством,  что  мои  домашние,  и  в  первую
очередь отец, покатывались со смеху. И вот однажды, будучи  в  отличнейшем
расположении духа,  вызванном  благотворным  действием  вина,  отец  вдруг
отзывает в сторонку длинноволосого и почти  безгласного  капельмейстера  и
уговаривается с ним разыграть маленькую комедию. По дешевке  приобретается
небольшая скрипка, смычок тщательно смазывается вазелином. В обычное время
на мой внешний вид никто особого внимания не обращал, но теперь мне купили
матросский костюм, шелковые чулки и блестящие, как  зеркало,  лакированные
туфли. Однажды  в  воскресенье,  в  часы  гулянья,  излюбленные  курортной
публикой, я стоял во всех своих обновках рядом с маленьким капельмейстером
у рампы нашего храма музыки, участвуя в исполнении венгерского танца.  Это
участие выражалось в том, что я своей скрипкой  и  навазелиненным  смычком
проделывал в точности то же самое, что  и  двумя  палками.  Успех  я  имел
неслыханный. Публика - избранная и та, что попроще, - валом валила со всех
сторон и толпилась у павильона. Все глазели на  вундеркинда.  Бледность  и
самозабвенное выражение моего лица, кудрявая прядь, то  и  дело  спадавшая
мне на глаза, детские руки, выглядывавшие  из  синих  рукавов,  широких  у
плеча и сужающихся к запястью, - одним  словом,  вся  моя  трогательная  и
необычная фигурка умиляла сердца. Когда я  кончил,  широким  и  энергичным
жестом коснувшись всех струн зараз, бурная овация,  мешающаяся  с  криками
"браво",  потрясла  здание.  Меня  стаскивают   на   землю   -   маленький
капельмейстер уже успел припрятать мою скрипку и смычок. На меня  сыплются
дождем похвалы, ласки, нежные прозвища. Аристократические дамы  и  господа
гладят мне волосы, щеки, руки,  называют  меня  чертенком  и  ангельчиком.
Русская  княгиня,  старуха  с  толстыми  седыми   буклями,   затянутая   в
бледно-лиловые шелка, протягивает унизанные  кольцами  руки,  сжимает  мою
голову и целует  меня  в  покрытый  испариной  лоб.  Затем  она  судорожно
отстегивает сверкающую бриллиантами брошь в форме лиры  и,  не  переставая
что-то бормотать по-французски, прикалывает ее к моей  курточке.  Подходят
мои родители; отец называет свое имя  и  спешит  оправдать  несовершенство
моей игры моим еще совсем детским возрастом. Меня тащат в кондитерскую. За
тремя  столиками  наперебой  потчуют  шоколадом,  закармливают  пирожными.
Маленькие  аристократы,  красивые  дети  богача  графа  Зибенклингена,  на
которых я частенько посматривал с тоской, получая в ответ лишь удивленные,
холодные взгляды, учтиво просят меня сыграть с ними партию  в  крокет,  и,
покуда наши  родители  вместе  пьют  кофе,  я,  разгоряченный,  опьяненный
счастьем, с бриллиантовой булавкой на  груди,  иду  с  ними  на  крокетную
площадку.
   То был один из лучших дней моей жизни, если  не  самый  лучший.  Многие
считали, что я должен выступить еще раз, даже дирекция курорта  обратилась
к отцу с этой просьбой. Но отец ответил,  что  дал  свое  согласие  только
однажды, вообще же публичные выступления не соответствуют моему  положению
в обществе. К тому же и наше пребывание в Лангеншвальбахе идет к концу...



4

   Теперь я хочу рассказать о  своем  крестном  Шиммельпристере,  человеке
безусловно незаурядном. Начну с внешности. Фигура у него была приземистая;
волосы, рано поседевшие и жидкие, разделенные пробором над самым ухом,  он
зачесывал  на  одну  сторону.  Его  бритое  лицо  с  поджатыми  губами   и
крючковатым носом, на котором сидели громадные круглые очки в целлулоидной
оправе, привлекавшее к себе  внимание  удивительной  величиной  безбрового
лба, свидетельствовало об уме остром и  озлобленном;  крестный,  например,
давал следующее ипохондрическое толкование своему имени.
   - Природа, - говорил он, - это гниенье и плесень, и я предназначен быть
ее пастырем, отсюда и мое  имя  Шиммельпристер.  А  вот  почему  я  зовусь
Феликсом, это уж одному богу известно.
   Родом из Кельна, он был принят там в лучших домах и даже  играл  видную
роль в обществе, являясь  неизменным  распорядителем  карнавалов.  В  силу
обстоятельств или какого-то происшествия, нам это оставалось неясным,  ему
пришлось убраться оттуда; он перекочевал в наш  городишко  и  вскоре,  еще
задолго  до  моего  рождения,  сделался  другом  нашего  дома.  Постоянный
посетитель всех наших  вечеров,  крестный  пользовался  большим  уважением
собиравшегося у нас общества. Дамы взвизгивали и  закрывали  лицо  руками,
когда он, поджав губы, внимательно и в то  же  время  безразлично,  словно
штудируя какой-то неодушевленный предмет, вглядывался в  них  сквозь  свои
совиные очки.
   - Ох уж этот художник! - кричали  они.  -  Как  смотрит!  Верно,  видит
насквозь, до самого сердца. Смилуйтесь, профессор, не пугайте нас!
   И хотя все его уважали, сам он не слишком высоко ставил свое  призвание
и часто высказывал довольно сомнительные суждения о природе художника.
   - Фидий, - говорил он, -  был  человеком  недюжинного  таланта,  о  чем
свидетельствует хотя бы то, что его  обвинили  в  воровстве  и  бросили  в
афинскую тюрьму; он присвоил золото и слоновую кость, отпущенные  ему  для
статуи Афины. Перикл, его почитатель, устроил ему  побег  из  тюрьмы  (чем
этот прославленный  ценитель  и  доказал,  что  разбирается  не  только  в
художестве, но, что гораздо важнее, и в художниках), и Фидий отправился  в
Олимпию. Там ему было поручено создать из золота и слоновой кости великого
Зевса. Что же он сделал? Опять проворовался. И умер в олимпийской  тюрьме.
Характерный случай. Но таковы люди.  Они  с  восторгом  принимают  талант,
который уже сам по себе странность, но странностей,  с  ним  связанных,  и
может  быть  -  неразрывно,  принять  не  только  не  хотят,  но   наотрез
отказываются даже понимать их.
   Так говорил мой крестный. Я дословно воспроизвел его  рассказ,  ибо  он
часто повторял его и всегда в тех же самых выражениях.
   Мы, как сказано, жили с ним душа в душу. Он очень благоволил ко мне,  и
я с годами все чаще служил ему  натурщиком;  мне  это  доставляло  большое
удовольствие, тем более что он всякий раз рядил меня в  другие  костюмы  и
уборы, которых у него была целая коллекция. Мастерская крестного  с  одним
большим  окном  напоминала  ветошную  лавку.  Она  помещалась  под  крышей
небольшого домика у самого Рейна, единственными жильцами которого были  он
и его старая домоправительница. Там я часами, по  его  выражению,  "сидел"
для него на  деревянном,  грубо  сколоченном  помосте,  а  он  орудовал  у
мольберта кистями и шпателем. Надо заметить, что я позировал и  обнаженный
для большой картины на сюжет из греческой мифологии, которая  должна  была
украсить  столовую  некоего  майнцского  виноторговца.  За  это  время   я
наслушался немало похвал от художника, ибо кожа у  меня  была  золотистая,
рост такой, как положено греческому богу, фигура  стройная,  крепкая,  без
излишне развитой мускулатуры и безупречная по своим пропорциям. Сеансы эти
занимают совсем особое место в моих воспоминаниях. Но еще интереснее  были
переодевания, происходившие  вне  мастерской  крестного.  Случалось,  что,
собираясь к нам  вечером,  он  заранее  присылал  целый  тюк  всевозможных
костюмов,  париков,  оружия  и  после  ужина  обряжал  меня,  чтобы  затем
набросать на куске картона в том виде, который ему на сей  раз  приходился
по вкусу.
   - Этот мальчик рожден для маскарада, - говорил он, радуясь,  что  любой
костюм мне к лицу, любое платье сидит на мне естественно и привычно.
   И правда, кем бы я  ни  наряжался:  римским  флейтистом  в  коротеньких
одеждах и венке из роз на черных кудрях; английским дворянином  в  жестком
атласе, с кружевным воротником и в шляпе с перьями; испанским тореадором в
усыпанном блестками  ярком  болеро  и  широкополой  фетровой  шляпе;  юным
аббатом эпохи пудреных париков, в скуфейке, в чинном белом галстуке, плаще
и туфлях с пряжками; австрийским офицером в  белом  мундире  при  шпаге  и
шарфе или крестьянином из горных, немецких деревень  в  подбитых  гвоздями
башмаках и с хвостом серны на зеленой шляпе, - всякий раз людям  казалось,
что я рожден именно для этого костюма, да я и  сам,  смотрясь  в  зеркало,
невольно приходил к тому же выводу. Более того, крестный уверял,  что  мое
лицо,  разумеется  при  соответствующем  костюме  и   парике,   становится
характерным не только для определенного сословия и национальности, но даже
для  определенной  эпохи;  а  сам  он  поучал  нас,  что  время  неизбежно
накладывает на своих детей  особую  физиогномическую  печать.  Итак,  если
верить крестному, то я и в облике средневекового флорентийского щеголя,  и
в  пышном  парике,  который  в  позднейшее  столетие  являлся  непременным
украшением знатного юноши, казался сошедшим с портрета тех времен. Ах, что
за чудные это были минуты! Но  они  быстро  пролетали,  и  когда  я  вновь
облачался в тусклое будничное платье,  мной  овладевали  печаль  и  жгучая
тоска, ощущенье бесконечной, неописуемой скуки, так что остаток  вечера  я
проводил, ни слова не говоря, в подавленности и унынии.
   На этом кончаю о Шиммельпристере. Позднее, в конце моего изнурительного
пути, этот превосходный человек снова решительнейшим  образом  спасительно
вмешается в мою жизнь...



5

   Из дальнейших юношеских впечатлений мне ярче всего помнится день, когда
меня впервые взяли в  Висбаденский  театр.  Вообще  же  я  должен  заранее
предупредить,  что,  рисуя  свои  детские  годы,   не   собираюсь   строго
придерживаться хронологического порядка, а буду рассматривать эту пору как
единое целое,  произвольно  выбирая  из  него,  что  мне  вздумается.  Для
греческого бога  я  позировал  крестному  Шиммельпристеру  в  возрасте  от
шестнадцати до восемнадцати лет, следовательно, совсем уже юношей, хотя  и
застрявшим в средней школе. Первое же посещение  театра  падает  на  более
ранние годы - мне едва минуло четырнадцать. В то время я (как будет  видно
из дальнейшего) уже в известной мере достиг духовной и физической зрелости
и был очень восприимчив ко всем жизненным впечатлениям. Все, что я  увидел
в тот вечер, глубоко врезалось мне в душу и дало  повод  для  нескончаемых
размышлений.
   До театра мы побывали в "Венском кафе", где пили  сладкий  пунш,  тогда
как отец потягивал абсент через соломинку. Это уже само  по  себе  привело
ме