ня в состояние сильного возбуждения. Но  кто  опишет  жар  и  лихорадку,
потрясшие все мое существо, когда извозчик наконец доставил нас к  цели  и
ярко освещенный зал гостеприимно распахнул перед нами свои двери!  Женщины
в ложах, обмахивающие веерами полуобнаженную грудь; мужчины,  склоняющиеся
над ними в разговоре; жужжанье толпы в креслах, где  были  и  наши  места;
запах  светильного  газа,  ароматы,  источаемые   волосами   и   платьями;
приглушенный гул настраиваемых  инструментов;  щедро  расписанный  плафон,
занавес, кишащий обнаженными гениями, и целые  каскады  розовых  купидонов
мал мала меньше. Как все это будоражило юные чувства, как подготавливало к
восприятию необычного.
   Подобное  скопление  людей  в  высоком  роскошном   зале   доныне   мне
приходилось видеть только  в  церкви,  и  правда,  театр  -  это  величаво
расчлененное пространство, где на возвышенном и  просветленном  поприще  в
волнах музыки пели, танцевали, размеренно двигались и совершали положенные
им действия пестро одетые избранники судьбы - представился  мне  церковью,
храмом наслаждения. В этом храме скрытая в тени и жаждущая душевной услады
толпа разинув рты взирала на свои заветные идеалы, ожившие на  сцене  -  в
сфере ясности и совершенства.
   В  тот  вечер   давали   довольно   непритязательную   пьесу   -   плод
легкомысленной музы, оперетку, название которой я, к  сожалению,  позабыл.
Действие происходило  в  Париже  (что  весьма  повысило  настроение  моего
бедного отца)" и вращалось вокруг молодого атташе, гуляки, очаровательного
тунеядца и волокиты, которого играл  премьер  театра,  обожаемый  публикой
певец Мюллер-Розе. Отец, давно  с  ним  знакомый,  сказал  мне  имя  этого
человека,  чей  образ  никогда  не  померкнет  в   моей   памяти.   Теперь
Мюллер-Розе, надо думать, стар и немощен, так же как и я, но в то время он
приводил публику в такой восторг, так  ослеплял  ее,  что  этот  спектакль
остался одним из самых сильных впечатлений моей жизни. Я  употребил  слово
"ослеплял" и ниже расскажу, как много смысла  здесь  в  него  вложено.  Но
сейчас я хочу по живым воспоминаниям воссоздать сценический облик певца.
   Он появился из-за кулис, одетый в черное с головы  до  пят,  и  все  же
суетный блеск исходил от всей  его  фигуры.  По  пьесе  он  возвращался  с
великосветского раута и был слегка под хмельком;  это  свое  состояние  он
изображал тактично, изящно  и  облагороженно.  Черная  крылатка,  подбитая
атласом, лакированные туфли,  черные  фрачные  панталоны,  белые  перчатки
glaces [лайковый (франц.)] и цилиндр  на  гладких  блестящих  волосах,  по
тогдашней моде до самого затылка разделенных пробором, - все было  ново  с
иголочки и безупречно  сидело  на  нем,  сияя  той  нетронутой  свежестью,
которую в обыденной жизни не сохранить и  четверти  часа,  свежестью,  так
сказать, нездешней. Но цилиндр, цилиндр, небрежно сдвинутый набекрень, был
поистине своего рода чудом -  без  единой  пылинки,  с  идеально  гладким,
переливчатым  ворсом,  он  казался  нарисованным;  такое  же   впечатление
производило  и  лицо  этого  высшего  существа,  словно   вылепленное   из
тончайшего  воска.  Нежно-розовое,  с  миндалевидными,  темно  очерченными
глазами,  с  коротким  прямым  носом,   удивительно   четко   обрисованным
коралловым ртом и абсолютно симметричными усиками,  казалось,  выписанными
тонкой кисточкой над слегка изогнутой верхней губой. Упруго покачиваясь, -
в обыденной жизни такого пьяного не увидишь, - он  отдал  трость  и  шляпу
лакею, сбросил ему на руки свою крылатку и предстал перед нами во фраке  и
в  накрахмаленной  манишке,  среди  мелких  складочек   которой   сверкали
бриллиантовые запонки. Болтая и  заливаясь  серебристым  смехом,  он  снял
перчатки, и руки у него оказались снаружи мучнисто-белыми, а ладони такими
же розовыми, как лицо. Стоя возле рампы, он потихоньку запел первый куплет
песенки, в которой говорилось, как удивительно легка и весела жизнь атташе
и волокиты, затем, блаженно раскинув руки и  прищелкивая  пальцами,  он  в
танце перенесся на противоположную сторону сцены, пропел там второй куплет
и отступил подальше, чтобы в ответ на аплодисменты  снова  приблизиться  к
рампе и спеть третий уже над самой суфлерской будкой. Кончив куплеты, он с
обаятельной беззаботностью вмешался в события пьесы. По замыслу автора  он
был очень богат, отчего его образу сообщалось еще больше прелести. По мере
развития действия он  появлялся  во  все  новых  туалетах:  в  белоснежном
спортивном костюме с красным кушаком, в роскошном и небывалом  мундире,  а
при каких-то особо щекотливых и донельзя комических обстоятельствах - даже
в кальсонах из голубого шелка. Он  непрерывно  оказывался  в  рискованных,
веселых или удивительно сложных и запутанных положениях: у ног  герцогини,
за шикарным ужином с двумя шикарными девами радости, с пистолетом в высоко
поднятой руке, готовый к дуэли с придурковатым соперником. И  ни  одно  из
этих элегантных злоключений не сказалось на его безукоризненной внешности,
не измяло идеально заутюженных  складок  на  брюках,  не  потушило  сиянья
цилиндра, не заставило неприятно раскраснеться его розовое лицо. Связанный
и в то же  время  окрыленный  музыкальным  сопровождением  и  театральными
условностями, он держался удивительно легко, свободно, дерзко и притом без
малейшего налета серой обыденщины. Его тело,  казалось,  до  мозга  костей
пронизанное тем волшебством, которое можно обозначить лишь  неопределенным
словом "талант", очевидно, доставляло ему не меньше радости, чем нам всем.
Смотреть, как он берется за серебряный набалдашник трости  или  засовывает
обе руки в карманы, было поистине наслаждением. Его  самоуверенная  манера
вставать с кресла, кланяться, отходить от рампы и вновь приближаться к ней
заставляла все сердца радоваться жизни. Да, да,  вот  именно:  Мюллер-Розе
распространял вокруг себя радость жизни, ибо какими другими словами  можно
определить то сладостно-болезненное чувство зависти, возбуждения,  надежды
и любовной горячности, которое испытывает человек от  лицезрения  красоты,
удачи и совершенства.
   Публика в  креслах  состояла  из  бюргеров  и  их  жен,  коммивояжеров,
одногодичников, молоденьких девушек, и, как я ни был увлечен  происходящим
на сцене, у меня  все  же  достало  самообладания  и  любопытства,  чтобы,
изредка взглядывая  на  лица  соседей,  проверять  с  помощью  собственных
впечатлений, как все  это  на  них  действует.  Выражение  этих  лиц  было
блаженное    и    дурацкое.    На    всех    устах    играла    одинаковая
туповато-самозабвенная улыбка, только на лицах девушек она была  нежнее  и
возбужденнее, у женщин носила характер томный, расслабленный  и  упоенный,
мужчины же улыбались растроганно, с тем поощрительным  благожелательством,
с которым простолюдины-отцы смотрят на  своих  блистательно  преуспевающих
сыновей, которые живут совсем по-иному и как  бы  претворяют  в  жизнь  их
собственные юные мечты. Что касается коммивояжеров и одногодичников, то на
их лицах все было настежь: раздувающиеся ноздри,  широко  открытые  глаза,
разинутые рты. Но и они тоже улыбались.  "А  что,  если  бы  мы  стояли  в
кальсонах там на возвышении, хорошенький был бы у нас  вид",  -  казалось,
говорили их улыбки. А как он смело  обходится  с  этими  шикарными  девами
радости!  Когда  Мюллер-Розе  исчезал  со  сцены,  все  плечи  опускались,
казалось, силы вдруг оставляют зрителей. Когда он с поднятой рукой,  держа
высокую ноту, стремительным и победоносным шагом шел из  глубины  сцены  к
рампе, все груди так бурно вздымались ему навстречу, что лифы  на  женских
платьях трещали по швам. Да, все это скопище людей походило на  гигантскую
темную стаю ночной мошкары, молча, слепо и упоенно устремляющуюся к сиянью
пламени.
   Мой отец был наверху блаженства. По французскому обычаю, он захватил  с
собой в зал трость и шляпу. Шляпу он надел, едва только опустился занавес,
а с помощью трости принял участие в неистовой овации: он  долго  и  громко
стучал  ею  об  пол.  "C'est  epatant!"  -  повторял  он   чуть   слышным,
расслабленным голосом. Но после  конца  представления,  уже  в  фойе,  где
вокруг  нас  толпились  опьяненные  и  взыгравшие  сердцем   коммивояжеры,
силившиеся подражать герою  вечера  походкой,  манерой  говорить,  держать
трость и даже рассматривать свои красные руки,  отец  вдруг  обратился  ко
мне:
   - Пойдем! Надо хоть поздороваться с ним. Мы  с  Мюллером,  слава  богу,
друзья-приятели. Он будет рад снова меня увидеть.
   Матери и сестре было приказано дожидаться нас в вестибюле, и мы  вдвоем
отправились приветствовать Мюллера-Розе.
   Путь наш лежал через ближайшую к сцене и уже темную директорскую  ложу,
откуда железная дверца  вела  за  кулисы.  По  неосвещенной  сцене,  точно
призраки,  сновали  театральные  рабочие.  Какую-то  миниатюрную  особу  в
красной ливрее, игравшую в спектакле мальчика-лифтера, которая  стояла,  в
раздумье прислонившись к стене, мой бедный отец шутливо ущипнул  за  самое
широкое место ее фигуры и спросил, как пройти в уборную Мюллера-Розе.  Она
сердито ткнула пальцем куда-то  в  глубину  кулис.  Мы  прошли  побеленным
коридором, в спертом воздухе которого открытыми язычками горел газ. Брань,
смех и болтовня доносились сюда  из  множества  дверей,  и  отец,  смеясь,
коротким движением большого пальца указал мне на эти проявления жизни.  Мы
дошли до последней двери в узкой поперечной стене коридора. Отец  постучал
в нее и прислушался. Изнутри ответили то  ли  "кто  там",  то  ли  "какого
черта" - не помню точно, что произнес этот громкий и  не  слишком  учтивый
голос. "Можно войти?" - осведомился отец; ему посоветовали сделать  что-то
другое, что именно, я все же не рискую повторить на этих  страницах.  Отец
смущенно хихикнул и сказал:
   - Мюллер, это я, Круль, Энгельберт Круль. Надеюсь, мне будет  дозволено
пожать вашу руку!
   За дверью расхохотались.
   - Ах, это ты, старый хрен! Входи, входи, очень рад!  Вас,  надеюсь,  не
смутит, - продолжал голос, когда  мы  уже  отворили  дверь,  -  что  я  не
слишком-то одет.
   Мы вошли, и взору мальчика представилось незабываемо мерзкое зрелище.
   За грязным столом перед пыльным и закапанным зеркалом сидел Мюллер-Розе
в серых вязаных подштанниках.  Какой-то  человек  с  засученными  рукавами
обрабатывал полотенцем его спину, всю облитую потом, меж тем  как  он  сам
усердно тер заскорузлой от цветного жира тряпкой свою лоснящуюся шею. Одна
половина его лица, еще покрытая розовым слоем, который так недавно сообщал
ему идеально восковой вид, теперь выглядела желто-красной по  сравнению  с
другой, уже  разгримированной.  Он  успел  снять  русый  парик  с  длинным
пробором, в котором изображал, атташе, и я убедился,  что  волосы  у  него
рыжие. Один глаз был еще подведен, и  на  его  ресницах  блестел  какой-то
черный  металлический  порошок,  в  то  время   как   другой,   оголенный,
водянистый, натертый до красноты, дерзко уставился на нас. Но все это  еще
куда ни шло; самое скверное было то, что грудь, плечи и спину Мюллера-Розе
сплошь покрывали прыщи. Отвратительно красные прыщи с гнойными  головками,
местами кровоточащие; я и сейчас содрогаюсь при одном воспоминании, о них.
Я  давно  заметил,  что  брезгливость  наша  тем  больше,  чем  живее   мы
воспринимаем жизнь и все, что она  нам  предлагает.  Холодный  и  безлюбый
человек никогда не будет охвачен той дрожью отвращения,  которая  потрясла
меня тогда. Вдобавок ко всему, воздух этой комнаты, с железной печью, не в
меру  жарко  натопленной,  был  пропитан  запахом   пота   и   испарениями
стаканчиков, склянок и разноцветных палочек, загромождавших стол, так  что
по началу мне показалось, что я не выдержу здесь и минуты.
   Тем не менее я стоял и смотрел. Но больше я уж ничего такого не увидел,
о чем бы стоило рассказывать. Я был бы вправе упрекнуть  себя  за  излишне
подробное описание первого посещения театра, если бы эти  воспоминания  не
предназначались прежде всего для меня самого и лишь во  вторую  очередь  -
для читателя. О сюжетной занимательности и пропорциональности я  вовсе  не
думаю и оставляю эти  заботы  авторам,  которые  черпают  из  воображения,
стараются  на  выдуманном  материале  создать  прекрасные   и   правильные
произведения искусства; я же только рассказываю  о  собственной  необычной
жизни и обращаюсь с этой материей, как мне заблагорассудится. На  встречах
или событиях, благодаря которым мне многое открылось  в  себе  самом  и  в
окружающем меня мире, я останавливаюсь подолгу, тщательно выписываю каждую
деталь и в то же время легко  проскальзываю  мимо  всего,  что  мне  менее
дорого и интересно.
   Разговор между  Мюллером-Розе  и  моим  бедным  отцом  почти  полностью
изгладился из моей памяти, вероятно потому, что мне было  некогда  к  нему
прислушиваться. Ведь чувство  расшевеливает  наш  дух  куда  сильнее,  чем
слово. Впрочем, мне помнится, что певец - хотя бурные овации и делали  его
успех несомненным, - то и дело спрашивал, понравилась ли нам его игра, что
именно в ней понравилось, - и я отлично понимал его  тревогу.  Далее,  мне
смутно вспоминаются некоторые вульгарные остроты,  которыми  он  пересыпал
свою речь; так, например, на какую-то шутку отца он воскликнул:
   - Ну и сво... - чтобы тут же  добавить:  -  Ну  и  своеобразная  же  ты
личность.
   Впрочем, эти остроты я слышал только вполуха, так как был занят  другим
- всеми силами старался осмыслить пробудившиеся во мне чувства.
   Вот приблизительно ход моих мыслей:  итак,  этот  неопрятный,  прыщавый
субъект  и  есть  тот,  на  которого  только  что   благоговейно   взирала
восхищенная толпа! Мерзостный червяк  -  вот  подлинный  образ  беспечного
мотылька, в котором тысячи обманутых глаз видели воплощение  своих  тайных
грез  о  красоте,  беззаботности,  совершенстве!  Или  он  из  породы  тех
пакостных слизняков, которые во мраке вдруг загораются сказочным огоньком?
Но как же взрослые, житейски опытные люди так охотно  позволили  ему  себя
одурачить? Неужто они  не  поняли,  что  их  обманывают?  Или  же  они  по
какому-то молчаливому сговору не считали  обман  за  обман?  Пожалуй,  это
всего вероятнее. Ведь если хорошенько подумать, каково  настоящее  обличье
светлячка? Поэтическая искорка, парящая  в  летней  ночи,  или  низменное,
невзрачное существо, извивающееся у нас  на  ладони?  Поостерегись  решать
этот вопрос! Сначала вспомни картину,  только  что  представившуюся  твоим
глазам: огромная стая жалкой мошкары упрямо  и  безумно  летит  в  манящее
пламя!  Какое  единодушие  в  желании  поддаться   обману!   Видимо,   это
потребность,  вложенная  самим  господом  богом  в  природу  человека,   и
Мюллер-Розе создан для того, чтобы удовлетворять ее. Здесь мы  явно  имеем
дело с механизмом, необходимым жизни для ее  хозяйства,  а  Мюллер-Розе  -
наемный слуга,  приводящий  в  действие  этот  механизм.  И  разве  он  не
заслуживает хвалы за то, что ему удалось сегодня и, видимо, удается каждый
день! Подави в себе отвращение,  брезгливость,  почувствуй  всем  сердцем:
этот человек, зная о своих отвратительных прыщах,  все  время  их  ощущая,
сумел с таким победоносным самодовольством лицедействовать  перед  толпой,
более того, сумел заставить толпу (разумеется  при  помощи  света,  грима,
музыки и расстояния) увидеть в нем свой идеал и  тем  самым  утешил  ее  и
вдохнул в нее жизнь.
   И еще спроси: что заставило этого  пошлого  остряка  изучить  искусство
ежевечернего преображения? Спроси себя о тайных источниках  чар,  которыми
полчаса назад до кончика ногтей было проникнуто все  его  тело!  Для  того
чтобы ответить на этот вопрос, надо только  вспомнить  (именно  вспомнить,
потому что тебе это слишком хорошо известно), какая безыменная сила, сила,
для обозначения которой не подыщешь достаточно  сладостных  слов,  научила
светиться светляка. Обрати внимание, что  этот  человек  никак  досыта  не
наслушается уверений, что он тебе понравился, до безумия понравился. Ясно,
что любовь и приверженность к этой серой толпе сделали его столь искусным;
и если он заставляет ее радоваться жизни, а она платит ему восхищением, то
разве это не  взаимное  осчастливливание,  не  брачное  соитие  его  и  ее
желаний?



6

   На  последнем  листке  в  общих  чертах   воспроизведен   ход   мыслей,
проносившихся в моем разгоряченном пытливом мозгу, когда я стоял в уборной
Мюллера-Розе. В последующие дни, даже недели, я много-много раз,  волнуясь
и любопытствуя, возвращался  к  ним.  Эти  внутренние  поиски  всякий  раз
исполняли меня тревогой,  нетерпеливым  желанием  и  надеждой,  пьянили  и
радовали так, что даже теперь, несмотря на  всю  мою  огромную  усталость,
одно воспоминание о них заставляет быстрее биться  мое  сердце.  Но  в  то
время эти чувства были так сильны, что, казалось, грудь у меня  разорвется
под их  напором.  Бывали  дни,  когда  я  просто  ощущал  себя  больным  и
пользовался этим своим состоянием как предлогом не идти в школу.
   Распространяться о моем все возраставшем отвращении к  этой  враждебной
институции я считаю излишним. Для  меня  необходимейшее  условие  жизни  -
свобода мысли и воображения. Потому-то я и вспоминаю о  своем  долголетнем
тюремном заключении с меньшей неприязнью,  чем  об  оковах  раболепства  и
страха, которые накладывала на чувствительную душу мальчика, казалось  бы,
столь почтенная дисциплина, царившая в белом, похожем на коробку доме, что
стоял в нижней части нашего городка. А если принять во внимание еще и  мое
внутреннее одиночество - о причинах его я говорил выше, - то, конечно, нет
ничего удивительного, что я и в будние дни стремился уклониться от несения
школьной службы.
   Тут мне оказало бесценную услугу умение подражать почерку отца, которое
я в себе  выработал  во  время  своих  одиноких  игр.  Отец,  естественно,
является образцом для подрастающего мальчика, жаждущего приобщиться к миру
взрослых. Бессознательно основываясь на таинственном сродстве  и  сходстве
телосложения, подросток-сын старается перенять повадки  родителя,  которые
рядом с собственной неловкостью представляются ему достойными  восхищения;
восхищаясь ими, он развивает  наследственно  заложенные  в  нем  свойства.
Водить пером легко и деловито, как отец, было моей  мечтой,  когда  я  еще
едва-едва выписывал каракули на разлинованной грифельной доске, а  сколько
бумаги я извел позднее, стараясь держать ручку с  такой  же  грацией,  как
отец, и по памяти воспроизводя его почерк.  Собственно  говоря,  это  было
нетрудно, ибо  почерк  у  отца  был  почти  что  детский,  каллиграфически
безупречный и невыписанный; правда, буквы у него получались крохотные,  но
из-за невиданно длинных соединительных штрихов письмо казалось размашистым
- манера, которой я быстро и превосходно научился подражать. Что  касается
подписи "Э.Круль", в противоположность готически заостренным буквам текста
носившей скорее латинский характер, то ее окружала целая  туча  росчерков,
на первый взгляд словно бы неподражаемых, но, в сущности, до того простых,
что именно подпись удавалась мне почти безупречно. Нижняя половина  первой
буквы имени красиво летящей линией сбегала вниз, а в открытое ее лоно  был
аккуратно вписан  первый  слог  фамилии.  Эта  линия  дважды  пересекалась
другой, берущей свое начало от хвостика  "у",  обнимающей  всю  подпись  в
целом и протяженным завитком спускающейся вниз. Все же вместе устремлялось
скорее в вышину, чем  в  ширину,  и  при  всей  своей  причудливости  было
придумано по-ребячески наивно, отчего я и воспроизводил эту  подпись  так,
что сам отец не сумел бы отличить ее от собственноручной. А  потому  разве
не сама собой напрашивалась  мысль  использовать  сноровку,  приобретенную
так, скуки ради, для своего духовного раскрепощения?
   "Сын мой, Феликс, - писал я, - 7-го с.м. из-за  мучительных  желудочных
колик пропустил з