ворил с такой  подчеркнуто  национальной
манерой, что это граничило уже  с  комедиантством.  Этот  дар  подражания,
который не только не заставлял усомниться в моих языковых  познаниях,  но,
напротив, придавал им величайшее  правдоподобие,  объяснялся  тем,  что  я
вдохновенно, экстатически вживался в дух чужого языка, вернее  даже  будет
сказать, что этот дух вселялся в  меня,  а  в  состоянии  транса,  в  свою
очередь подстрекавшем меня на еще более дерзкое  пародирование,  слова,  к
моему собственному удивлению, один бог  знает  откуда  слетались  ко  мне.
Впрочем, что касается французского языка, то здесь беглость моей речи была
несколько менее мистического происхождения.
   -  Ah,  voyons,  monsieur  le  directeur  general,   -   аффектированно
затараторил я, - vous me demandez  serieusement,  si  je  parle  francais?
Mille fois pardon, mais cela m'amuse! De fait,  c'est  plus  ou  moins  ma
langue maternelle - ou plutot paternelle, parce  que  mon  pauvre  pere  -
qu'il repose en paix! - nourrissait dans son tendre coeur un amour presque
passionne pour Paris et profitait de toute occasion  pour  s'arreter  dans
cette ville magnifique dont les  recoins  les  plus  intimes  lui  etaient
familiers. Je vous assure: il connaissait des ruelles aussi perdues comme,
disons, la Rue de l'Echelle au Ciel, bref, il se sentait chez soi a  Paris
comme nulle part au monde. La consequence? Voila la consequence. Ma propre
education fut de bonne part francaise, et l'idl  de  la  conversation,  je
l'ai toujours concue comme l'idee de la  conversation  francaise.  Causer,
c'etait pour moi causer en francais et la langue franeaise - ah, monsieur,
cette langue de l'elegance, de la civilisation, de l'esprit, elle  est  la
langue de la conversation, la conversation elle-meme... Pendant toute  mon
enfance heureuse j'ai cause avec une charmante demoiselle de Vevey - Vevey
en Suisse - qui prenait soin du petit gars de bonne famille, et c'est elle
qui m'a enseigne des vers francais, vers exquis que je me repete  des  que
j'en ai Ie temps et qui litteralement fondent sur ma langue -  Hirondelles
de ma patrie, De mes amours ne me parlez-vous pas?
   [Ах, господин главноуправляющий, неужели вы всерьез  спрашиваете  меня,
говорю ли я  по-французски?  Тысячу  раз  прошу  извинения,  но  меня  это
рассмешило. Ведь это, собственно,  почти  мой  родной  язык  -  язык  моей
матери, вернее, отца, потому что мой бедный отец - царство ему небесное! -
питал в своем нежном сердце необыкновенную любовь, можно сказать  страсть,
к Парижу и пользовался любым случаем, чтобы подольше пожить в этом  дивном
городе, где ему были знакомы все закоулки. Уверяю вас, он знал даже  такие
захолустные  улочки,   как,   например,   улицу   Небесной   Лестницы,   и
по-настоящему дома чувствовал себя только в Париже. Что из этого  следует?
То,  что  я  получил,  в  основном,  французское  воспитание.  Разговор  я
воспринимал лишь  как  французский  разговор.  Болтать  для  меня  значило
болтать по-французски, - ах, мсье, ведь этот язык сама элегантность,  сама
цивилизация, остроумие, вот уж подлинно разговорный язык, да что там,  это
язык, созданный  для  беседы...  В  продолжение  всего  моего  счастливого
детства я болтал по-французски с очаровательной демуазель  из  Веве  -  из
швейцарского  Веве,  -  которая  пеклась  о  моих  манерах  и   подобающем
воспитании. Это она научила  меня  французскому  стихотворению,  чудесному
стихотворению, которое я так  часто  твержу  про  себя,  и  оно  буквально
сформировало мой язык: Ласточки моей родины, Не расскажете  ли  вы  мне  о
моей любви? (франц.)]
   - Да замолчите вы, - оборвал он мой речевой каскад. - И чтоб  я  больше
не слышал стихов! Не терплю поэзии, от нее у меня желудок сводит. У нас  в
большом зале во время файф-о-клока иногда выступают французские поэты, те,
у кого есть что  надеть.  Дамам  это  нравится,  но  я  стараюсь  забиться
куда-нибудь подальше. Стихи меня в холодный пот вгоняют.
   - Je suis desole, monsieur le directeur  general.  Je  suis  violemment
tente de maudir la poesie [Я в отчаянии, господин главноуправляющий, и  на
все лады кляну поэзию (франц.)].
   - Хватит. Do you speak English? [Вы говорите по-английски? (англ.)]
   Говорил ли я по-английски? Нет, конечно,  но  мог  притворяться  минуты
три, что говорю: на  этот  срок  хватало  того,  что  уловил  мой  слух  в
Лангеншвальбахе и Франкфурте от тональности английской  речи  и  тех  крох
словарного запаса, которые я подобрал там и  сям.  Сейчас  важно  было  из
ничего сделать нечто  ослепительное,  хотя  бы  на  мгновение.  Поэтому  я
прожурчал одними кончиками губ, не осклабившись и не артикулируя ртом, как
невежды представляют себе речь детей Альбиона, а надменно задрав нос:
   - I certainly do, Sir. Of  course,  Sir,  quite  naturally  I  do.  Why
shouldn't I? I love to, Sir. It's a very nice  and  comfortable  language,
very much so indeed. Sir, very. In my opinion, English is the language  of
the future, Sir. I'll bet you what you like, Sir, that in fifty years from
now it will be at least  the  second  language  of  every  human  being...
[Разумеется,  сэр.  Конечно  же,  говорю.  Почему  бы  мне   не   говорить
по-английски? Я очень люблю этот язык. Право же, он  прелестен.  По-моему,
английский язык - это язык будущего. Я готов побиться об заклад, что через
пятьдесят лет всякий человек, кроме своего родного языка,  будет  говорить
еще и по-английски... (англ.)]
   - Зачем вы крутите носом, в воздухе? Это лишнее. И ваши теории мне тоже
не нужны. Я интересуюсь  только,  насколько  вы  владеете  языками.  Parla
italiano? [Говорите вы по-итальянски? (итал.)]
   В ту же секунду я  превратился  в  итальянца:  никакой  изысканности  и
журчания - огонь и страсть накатили на меня. Пламенным цветом распустилось
во мне все, что я слышал  из  уст  крестного  Шиммельпристера,  нередко  и
подолгу гостившего в этой солнечной стране. И я, то поводя рукой с  плотно
сжатыми пальцами перед самым своим носом, то вдруг широко их растопыривая,
певуче затараторил:
   - Ma Signore, che cosa mi domanda? Son veramente innamorato  di  questa
bellissima lingua, la pid bella del mondo. Ho bisogno soltanto d'aprire la
mia bocca e involontariamente diventa  il  fonte  di  tutta  l'armonia  di
quest'idioma celeste. Si, caro Signore, per me  non  c'e  dubbio  che  gli
angeli nel cielo parlano  italiano.  Impossibile  d'imaginare  che  queste
beate creature si servano  d'una  lingua  meno  musicale...  [Ну  еще  бы,
синьор! Я буквально влюблен в этот прекраснейший язык,  самый  красивый  в
мире. Достаточно лишь открыть рот, и он независимо от моей воли становится
источником гармонии небесных звуков. Да, дорогой синьор, я не  сомневаюсь,
что ангелы на небе говорят по-итальянски. Нельзя представить себе, что эти
божественные существа пользуются языком менее музыкальным... (итал.)]
   - Стоп! - крикнул он. - Вы уже опять впали в поэзию, хотя  знаете,  что
мне от нее становится дурно. Неужели вы  не  можете  помолчать?  Человеку,
служащему в хорошем отеле, это просто не подобает. Впрочем, выговор у  вас
неплохой и кое-какие лингвистические познания имеются. Даже большие, чем я
ожидал. Что ж, попробуем вас, Кноль...
   - Круль, господин главноуправляющий.
   - Ne me corrigez pas! [Не поправляйте меня! (франц.)]  По  мне,  можете
называться Кналем. А ваше крестное имя?
   - Феликс, господин главноуправляющий.
   -  Это  меня  не  устраивает.  Феликс  -  звучит  необычно  и   слишком
претенциозно. Вы будете зваться Арман...
   - Перемена имени доставит мне величайшее удовольствие...
   -  Последнее  не  существенно.  Арманом  звали  лифтера,   который   по
случайному стечению обстоятельств сегодня от  нас  уходит.  Завтра  можете
вступить в его должность. Попробуем вас в качестве лифтера.
   -  Смею  вас  заверить,  господин  главноуправляющий,   что   я   сумею
зарекомендовать себя на этой работе  и  свои  обязанности  буду  выполнять
лучше, чем Есташ.
   - А чем плох Есташ?
   - Подает машину или  слишком  низко,  или  слишком  высоко,  приходится
делать головоломные прыжки. Но это, конечно, когда он возит, так  сказать,
"своего брата". С клиентами гостиницы,  насколько  я  понял,  Есташ  более
обходителен.  Такая  неровность  в  выполнении   служебных   обязанностей,
по-моему, отнюдь не похвальна.
   - При чем тут ваши похвалы? Вы что, социалист?
   - Ни в какой мере, господин главноуправляющий. Общество, такое, как оно
есть, представляется мне восхитительным, и я горю  желанием  снискать  его
благосклонность.  Я  только  полагаю,  что  свое   дело   надо   выполнять
добросовестно, даже если оно тебе не по душе.
   - Социалистов мы в своем предприятии не потерпим.
   - Ca va sans dire,  monsieur  le...  [само  собой  разумеется,  мсье...
(франц.)]
   - Можете идти, Круль! Подыщите себе на складе в подвальном этаже ливрею
по росту! Ливрея выдается администрацией, но обувь у служащих своя... а  я
должен заметить, что ваши башмаки...
   -  Это  случайный  промах,  господин  главноуправляющий.   Не   позднее
завтрашнего  утра  он  будет  полностью  исправлен.   Я   понимаю,   какие
обязательства  накладывает  на   человека   служба   в   таком   почтенном
предприятии, и смею  заверить,  что  мой  внешний  вид  будет  безупречен.
Ливрея, если мне будет позволено это заметить, меня очень и очень  радует.
Крестный Шиммельпристер любил наряжать  меня  во  всевозможные  костюмы  и
всегда хвалил меня за то, что в каждом я чувствовал себя так,  словно  век
носил его, хотя, собственно, прирожденное дарование  вряд  ли  заслуживает
похвалы. Но форму лифтера мне еще надевать не случалось.
   - Не беда, - отвечал он, - если в этой  ливрее  вы  будете  производить
впечатление на хорошеньких  женщин.  До  свидания,  сегодня  вы  здесь  не
понадобитесь. Погуляйте вечерком по Парижу. А завтра с  утра  пусть  Есташ
или  кто-нибудь  другой  поездит  с  вами  несколько  раз  вверх  и  вниз,
приглядитесь к обращению с механизмом. Это штука несложная, и вы быстро ее
освоите.
   - Я буду бережно обращаться с лифтом, - последовал мой ответ,  -  и  не
успокоюсь, покуда он не будет останавливаться точно на уровне площадки. Du
rest'e,  monsieur  le  directeur  general,  -  добавил  я,  и  мои   глаза
увлажнились, - les paroles me manquent pour  exprimer...  [Смею  заверить,
господин  главноуправляющий,  мне  недостает   слов,   чтобы   выразить...
(франц.)]
   - C'est  bien,  c'est  bien  [хорошо,  хорошо  (франц.)],  я  занят,  -
пробормотал он и отвернулся; брезгливая гримаса опять промелькнула на  его
лице. Но меня это не огорчило. Я бегом бросился вниз  по  лестнице  -  мне
ведь необходимо было еще утром побывать у вышеупомянутого часовщика, - без
труда разыскал дверь с надписью "склад" и постучался. Маленький старичок в
очках читал газету  в  помещении,  походившем  на  лавку  старьевщика  или
театральную костюмерную, столько там было развешано ливрей всех  цветов  и
оттенков. Я сказал ему в чем дело, и оно тут же было улажено.
   - Et comme ca, - заметил старик, - tu voudrais t'appreter,  mon  petit,
pour promener les jolies femmes en haut et en bas [ты, мой  милый,  будешь
возить вверх и вниз хорошеньких женщин (франц.)].
   У этой нации только одно на уме. Я подмигнул ему и заверил, что  такова
моя единственная мечта и задача.
   Он окинул меня беглым взглядом, снял с вешалки одну из ливрей - штаны и
куртку песочного цвета с красной оторочкой - и  повесил  все  это  мне  на
руку.
   - Не лучше ли было бы примерить? - спросил я.
   - Ни к чему, ни к чему. Раз я даю, значит, точно  по  мерке.  Dans  cet
emballage la marchandise attirera l'attention des jolies  femmes  [в  этой
упаковке товар привлечет внимание хорошеньких женщин (франц.)].
   Старику, право  же,  пора  было  думать  о  чем-нибудь  другом.  Но  он
произносил это безотчетно, и я так же безотчетно опять  подмигнул  ему  и,
назвав его "mon oncle" [дядюшка (франц.)], побожился, что ему одному  буду
обязан своей карьерой.
   Из подвала я в лифте поднялся на пятый этаж. Я торопился,  так  как  на
душе у меня было неспокойно - не подберется ли Станко, пока я  отсутствую,
к моему чемоданчику? По дороге нас  останавливали  звонки.  Господам,  при
входе которых я скромно жался к стенке, требовался лифт. Уже  в  вестибюле
вошла дама (ей нужно было на второй этаж), в бельэтаже - чета,  говорившая
между собой  по-английски,  чтобы  подняться  на  третий.  Дама,  вошедшая
первой, возбудила мое внимание; да, слово "возбудила" здесь очень и  очень
уместно, ибо я смотрел на нее с бьющимся, даже сладостно бьющимся сердцем.
Эту даму я знал. Хотя сегодня на ней была не шляпа-клеш с перьями цапли, а
другое, широкополое, отделанное атласом произведение дорогой модистки,  на
которое был наброшен белый вуаль, завязанный  под  подбородком  бантом,  с
длинными, ниспадающими на пальто концами, и хотя пальто тоже было другое -
более легкое и светлое, с большими, обвязанными по краям пуговицами, я  ни
на минуту не усомнился, что это моя соседка по таможенному досмотру, дама,
с которой меня роднило обладание шкатулкой. Прежде всего  я  узнал  ее  по
манере широко раскрывать глаза, удивившей меня во время  ее  объяснения  с
таможенным чиновником, но, очевидно, вошедшей в привычку, так  как  она  и
сегодня это проделывала уже без всякого повода. Да и  вообще  ее  сами  по
себе некрасивые черты явно имели склонность нервозно искажаться. Больше  я
ничего не заметил в облике этой сорокалетней брюнетки,  что  заставило  бы
меня пожалеть о тех деликатного свойства узах, которые связали нас с  ней.
Маленькие  темные  усики   на   верхней   губе   были   ей   к   лицу,   а
золотисто-коричневые глаза всегда нравились мне у женщин.  Если  б  только
она то и дело  не  таращила  их!  Мне  казалось,  что  я  сумел  бы  мягко
отговорить ее от этой назойливой привычки.
   Итак, мы остановились в одном отеле, - если только к моему случаю можно
было применить  слово  "остановиться".  Чистая  случайность  помешала  мне
встретиться с ней в приемной у стола легко краснеющего господина. Близость
ее в тесном пространстве лифта будоражила мои чувства. Не  зная  обо  мне,
никогда меня не видев, да и сейчас меня не замечая, она носила в себе  мой
безликий образ с того самого мгновения, когда вчера  вечером  или  сегодня
утром, при распаковке чемодана, обнаружила пропажу  шкатулки.  Я  невольно
приписывал этим розыскам самый враждебный для меня смысл. Что ее  мысли  и
расспросы обо мне должны  были  принять  форму  направленных  против  меня
шагов, что она, быть может, как раз и возвращается оттуда,  где  эти  шаги
уже были предприняты, - такая догадка почему-то лишь бегло промелькнула  в
моем уме, не утвердилась в нем в качестве правдоподобного предположения  и
не смогла побороть очарования ситуации,  когда  ищущая  и  вопрошающая  не
подозревает, что тот, о ком она расспрашивает, от нее так  близок.  Как  я
сожалел, благосклонный читатель,  сожалел  за  нее  и  за  себя,  что  эта
близость будет столь краткосрочна - только до второго этажа! Выходя, дама,
в мыслях которой я царил, сказала рыжеволосому лифтеру:
   - Merci, Armand.
   Такая обходительность не могла не  броситься  мне  в  глаза,  ведь  она
совсем недавно прибыла и уже знает имя этого субъекта. Но, может быть,  он
давно ей известен, может быть, она частая гостья  отеля  "Сент-Джемс".  Но
еще больше меня поразило самое это имя и то, что как раз Арман везет  нас.
Словом, краткое пребывание в лифте было очень насыщенным.
   - Кто эта дама? - спросил  я  из-за  спины  рыжего,  когда  мы  поехали
дальше.
   Но этот остолоп не удостоил  меня  ответа.  Тем  не  менее,  выходя  на
четвертом этаже, я еще раз обратился к нему с вопросом:
   - Скажите, вы тот самый Арман, что сегодня вечером уходит с должности?
   - Не твое собачье дело, - нахально отрезал он.
   - В какой-то мере все-таки мое, - отвечал я. -  Теперь  я  -  Арман.  Я
наследую вашу должность, но, разумеется, не вашу хамскую неотесанность.
   - Imbecile! [Дурак! (франц.)] -  отплатил  он  мне,  захлопывая  дверцу
лифта у меня перед носом.
   Станко спал, когда я снова вошел в дортуар номер четыре.  С  величайшей
торопливостью я проделал следующее: взял из шкафа свой чемодан, снес его в
умывальную, вынул шкатулку, которую честный Станко,  слава  богу,  оставил
нетронутой, сняв  пиджак  и  жилет,  надел  на  шею  прелестное  топазовое
ожерелье, не без труда застегнув его на затылке. Затем я  снова  оделся  и
рассовал по карманам остальные,  менее  громоздкие  драгоценности,  в  том
числе и бриллиантовую цепочку.  Покончив  с  этим,  я  поставил  на  место
чемоданчик, повесил свою ливрею  в  шкаф  около  двери  в  коридор,  надел
куртку, шапку и побежал вниз по лестнице -  наверно,  из  нежелания  опять
встретиться с Арманом, -  чтобы  тотчас  же  пуститься  на  розыски  улицы
Небесной Лестницы.
   Хотя мои карманы были набиты драгоценностями, у меня  не  нашлось  даже
нескольких су на омнибус. Волей-неволей я потащился пешком, что было очень
нелегко, так как приходилось все время спрашивать дорогу, да  и  ноги  мои
вскоре  отяжелели  из-за  того,  что  улицы  поднимались   в   гору.   Мне
понадобилось не менее сорока пяти минут, чтобы добраться до  Монмартрского
кладбища - пункта, о котором  я  и  расспрашивал  прохожих.  Зато  оттуда,
поскольку сведения Станко оказались вполне достоверными, я быстро дошел до
улицы Дамремон и переулка Разумных Дев,  а  повернув  в  него,  уже  через
несколько шагов оказался у цели.
   Такой гигантский город, как Париж, состоит  из  множества  кварталов  и
приходов, по которым лишь в редких  случаях  можно  догадаться  о  величии
целого. За роскошным фасадом, ослепляющим иностранцев, метрополия укрывает
мещанские провинциальные улицы,  самодовольно  живущие  своей  собственной
жизнью. Из обитателей улицы Небесной Лестницы многие, вероятно, годами  не
видели сияния авеню Оперы и  всесветной  сутолоки  Итальянского  бульвара.
Меня окружало идиллическое захолустье.  На  узкой  мостовой  играли  дети.
Вдоль мирных тротуаров рядком стояли незатейливые  дома,  в  нижнем  этаже
некоторых из них  помещались  такие  же  незатейливые  лавки  колониальных
товаров, мясная, булочная, чуть подалее -  мастерская  седельника.  Где-то
тут должна была быть и лавка часовщика. Номер девяносто два  я  нашел  без
труда. "Пьер Жан-Пьер, часовых дел мастер" - прочитал  я  на  двери  подле
окна, в котором были выставлены всевозможные хронометры,  карманные  часы,
мужские и дамские, жестяные будильники и дешевые каминные часы.
   Я нажал ручку и вошел под звон колокольчика,  приведенного  в  действие
открывшейся дверью. Хозяин лавки, вставив в глаз лупу в деревянной оправе,
сидел за стойкой, верх которой представлял собою стеклянный ящик, где тоже
были разложены всевозможные  часы  и  цепочки,  углубленный  в  созерцание
механизма  карманных  часов,  надо  думать,   немало   досадивших   своему
владельцу. Многоголосое тик-так наполняло помещенье.
   -  Здравствуйте,  хозяин,  -  проговорил  я.  -  Я,  видите  ли,  хотел
приобрести карманные часы с хорошенькой цепочкой.
   - Кто же вам мешает это сделать, мой мальчик?  -  отвечал  он,  вынимая
линзу из глаза. - Золотые вам, вероятно, не потребуются?
   - Не обязательно, - отвечал я. - Блеск и мишура для  меня  значения  не
имеют. Мне важно качество часов и точность хода.
   - Правильный взгляд на вещи. Так показать вам серебряные? - сказал  он,
раздвигая внутреннюю стенку  стеклянного  ящика,  вынул  оттуда  несколько
образцов своего товара и положил их передо мной.
   Это был сухонький старичок с желто-серыми волосами и  бакенбардами,  из
тех, что начинают расти прямо под глазами и  уныло  свисают  с  той  части
лица, где бакенбардам положено закругляться. Такие  унылые  физиономии,  к
сожалению, встречаются довольно часто.