езда была суета. Господа, собираясь  сесть  в  наемную  карету  с
привязанными к ее задку сундуками, раздавали чаевые суетящимся вокруг  них
слугам, в то время как другие лакеи втаскивали в  вестибюль  багаж  только
что прибывших постояльцев. Я добровольно иду на то, чтобы  вызвать  улыбку
читателей, признаваясь в известной робости, которую я испытывал при мысли,
что у кого-то хватает смелости  непринужденно  войти  в  этот  элегантный,
дорогой отель. Но разве право и долг не объединились,  чтобы  придать  мне
мужества? Разве мне не назначено сюда явиться и разве я не определен здесь
к месту? И разве мой крестный Шиммельпристер не на  "ты"  с  главой  этого
заведения? Тем не менее я  из  скромности  воспользовался  не  вертящимися
дверями, через которые проходили новоприбывшие,  а  боковым  входом,  куда
носильщики вносили багаж. Но эти последние - не знаю уж, за кого они  меня
приняли, но, во всяком случае, не за своего брата - отослали меня обратно,
и мне не осталось ничего другого, как, держа в руках чемоданчик,  войти  в
великолепные двери, повернуть которые  мне,  к  великому  моему  смущению,
помог стоявший при них мальчик в красной курточке. "Dieu vous benisse, mon
enfant", - поблагодарил я его  словами  той  доброй  старушки,  отчего  он
разразился столь же  неудержимым  смехом,  как  те  ребятишки,  которых  я
забавлял в поезде.
   Я очутился в  великолепном  зале  с  порфировыми  колоннами  и  хорами,
наполненном людьми; одни расхаживали по нему из  конца  в  конец,  другие,
одетые по-дорожному, в  том  числе  и  дамы  с  дрожащими  собачонками  на
коленях, сидели в глубоких креслах, расставленных  на  коврах  у  подножия
колонн. Какой-то ливрейный юнец  в  порыве  служебного  усердия  попытался
взять у меня из рук чемоданчик, но я  отклонил  его  услуги  и  немедленно
двинулся направо, к стойке, за которой сидел  портье,  томный  господин  с
холодным взглядом, в  обшитом  галуном  сюртуке,  явно  привыкший  взимать
солидную дань с постояльцев. Он давал справки на трех или  четырех  языках
обступившей его публике и в то же время с любезной улыбкой вручал ключи от
комнат тем, кто их требовал. Я долго ждал, прежде чем мне удалось  улучить
минуту и осведомиться у  него,  когда  и  где  я  могу  сподобиться  чести
предстать перед господином главноуправляющим Штюрцли.
   -  Вы  хотите  говорить  с  господином  Штюрцли?  -  переспросил  он  с
оскорбительным удивлением. - Но кто вы такой?
   -  Новый  служащий  отеля,   -   отвечал   я,   -   наилучшим   образом
рекомендованный господину главноуправляющему.
   - Etonnant! [Удивительно! (франц.)] - заметил сей высокомерный  субъект
и с насмешкой, глубоко меня задевшей, добавил: - Не сомневаюсь,  что  мсье
Штюрцли уже давно сгорает от нетерпения, ожидая вашего визита. Не  сочтите
за труд пройти несколько шагов дальше, в приемную.
   - Бесконечно вам признателен,  monsieur  le  concierge  [мсье  консьерж
(франц.)], - отвечал я. - Пусть щедрые чаевые  и  впредь  со  всех  сторон
стекаются к вам, дабы вы в ближайшее время получили возможность  удалиться
в частную жизнь.
   - Идиот! - донеслось мне вслед. Но меня это нимало  не  огорчило  и  не
задело. Не выпуская из рук чемоданчика, я  пошел  дальше,  в  приемную,  и
правда расположенную всего в нескольких шагах от стойки консьержа  на  той
же стороне зала.  Ее  осаждали  еще  энергичнее.  Многочисленные  приезжие
желали лично  говорить  с  двумя  восседавшими  там  мужами  в  изысканных
смокингах,  осведомлялись  о  заранее  заказанных  апартаментах,  узнавали
номера  предоставленных  им  комнат  и  тут  же  заполняли   "листки   для
приезжающих". Мне пришлось набраться терпения,  прежде  чем  я  подошел  к
столу; но в конце концов я все же очутился лицом к лицу с  одним  из  двух
директоров - еще довольно  молодым  человеком  в  пенсне,  с  закрученными
кверху усиками на землисто-бледном лице, не знающем свежего воздуха.
   - Вам угодно номер? - осведомился  он,  так  как  из  скромности  я  не
заговорил первым.
   - О нет, нет, господин директор, - улыбаясь, отвечал  я.  -  Я  здешний
служащий, если мне дозволено будет уже сейчас так называть себя.  Мое  имя
Круль, Феликс Круль. Я явился сюда, чтобы, согласно  договоренности  между
господином  Штюрцли  и  моим   крестным,   профессором   Шиммельпристером,
выполнять любую работу, которая будет на меня возложена.
   - Отойдите в сторону, -  быстрым  шепотом  приказал  он.  -  Вон  туда,
подальше!
   При этих словах его землистое лицо порозовело и он  тревожно  огляделся
вокруг; казалось, появление перед публикой нового служащего без ливреи,  в
обычном   своем   человеческом   обличье,   привело   его   в   сильнейшее
замешательство.  И  правда,  глаза  нескольких  человек   с   любопытством
обратились на меня. Некоторые даже перестали заполнять свои листки,  чтобы
получше в меня вглядеться.
   - Certainement, monsieur le  directeur!  [Конечно,  господин  директор!
(франц.)] - вполголоса отвечал я и встал на почтительном  расстоянии  даже
от тех, что пришли много позднее меня. Таких, впрочем, было немного, через
две-три минуты приемная и вовсе опустела, на короткий срок вероятно.
   - Ну, где вы там, - обратился ко мне господин с землисто-серым лицом.
   - L'employe  volontaire  [новый  служащий  (франц.)]  Феликс  Круль,  -
отвечал я, не двигаясь с места; я хотел, чтобы он попросил меня подойти.
   - Подойдите же сюда, - раздраженно проговорил он. - Или  вы  полагаете,
что я буду перекрикиваться с вами на таком расстоянии?
   - Я отошел подальше согласно вашему приказанию,  господин  директор,  -
ответил я, приблизившись, - и дожидался нового распоряжения.
   - Я должен был вам это приказать, - возразил он. - Что вам здесь нужно?
И как вам вообще взбрело на ум явиться сюда через парадный ход и,  здорово
живешь, смешаться с нашими клиентами?
   - Тысячу раз прошу прощения за этот промах, - с виноватым видом отвечал
я. - Я не нашел другой дороги, кроме как через вестибюль. Но да будет  мне
дозволено заметить, что меня  не  отпугнул  бы  самый  трудный,  темный  и
окольный путь, лишь бы предстать перед вами, господин директор.
   - Это еще что за манера выражаться! - рассердился он, и нежный  румянец
снова проступил на его бледном лице.
   Мне его способность краснеть почему-то понравилась.
   - Не пойму, дурак вы или не в меру интеллигентны, - добавил он.
   -  Надеюсь,  -  возразил  я,  -  в  кратчайший  срок  доказать   своему
начальству, что моя интеллигентность не выходит за пределы положенного.
   - Сомневаюсь, чтобы вам была предоставлена эта возможность. В настоящее
время, насколько мне известно, у нас вакантных мест не имеется.
   -  Тем  не  менее  я  позволю  себе  заметить,  -  напомнил  я,  -  что
относительно  меня  существует  твердая  договоренность  между  господином
Штюрцли и его другом  юности,  а  моим  крестным  отцом.  Я  не  осмелился
беспокоить господина Штюрцли, ибо хорошо понимаю, что  он  не  сгорает  от
нетерпения увидеть меня, и не тешу себя  надеждой  в  скором  времени  или
вообще когда-либо увидеть господина Штюрцли. Но дело не в  этом.  Все  мои
помыслы и попечения, monsieur le directeur, были направлены на  то,  чтобы
представиться вам и от вас, и только от вас, получить указания, где, когда
и какого рода службой я смогу принести посильную пользу отелю  "Сент-Джемс
энд Олбани".
   - Mon Dieu, mon Dieu! [Господи ты боже мой! (франц.)]  -  донеслось  до
меня. Тем не менее он подошел к стенному шкафу, достал  оттуда  объемистую
книгу и, чуть послюнявив указательный и  средний  пальцы,  стал  досадливо
листать в ней. Видимо, найдя то, что ему было нужно, он обернулся ко мне.
   - Так или иначе, но сейчас  живо  убирайтесь  туда,  где  вам  надлежит
находиться! Вы будете приняты в штат, в этом пункте вы правы...
   - Но это наиболее существенный пункт, - заметил я.
   - Mais oui, mais oui! [Ну да, ну  да!  (франц.)]  Боб,  -  окликнул  он
одного из мальчиков-посыльных, которые сложа руки  сидели  на  скамейке  в
глубине комнаты, ожидая поручений. -  Покажите  вот  этому  дортуар  номер
четыре в верхнем  этаже.  Поедете  на  багажном  лифте!  Завтра  утром  вы
получите соответствующее распоряжение, - бросил он мне напоследок. - Марш!
   Веснушчатый паренек, видимо англичанин, пошел впереди меня.
   - Хорошо, если бы вы немножко понесли мой чемодан, - обратился я к нему
по дороге. - У меня, честное слово, уже руки онемели.
   - А что вы мне за это дадите? - полюбопытствовал он.
   - У меня ничего нет.
   - Ладно, тогда я и  так  снесу.  Не  радуйтесь,  что  вас  назначили  в
четвертый дортуар! Скверное помещение! Нам тут  всем  неважно  живется.  И
пища плохая, и жалованье  грошовое.  Но  о  забастовке  нечего  и  думать.
Слишком много охотников поступить на наши места. Надо бы послать  к  черту
всех этих эксплуататоров вместе с их  заведением.  Я,  надо  вам  сказать,
анархист, voila ce que je suis [вот что я такое (франц.)].
   В нем было что-то очень милое и ребячливое.
   Мы вместе поднялись на лифте в верхний этаж, где  он,  предоставив  мне
уже самому нести чемодан, показал на какую-то  дверь  в  слабо  освещенном
коридоре  с  ничем  не  покрытым  полом  и  пожелал  bonne  chance  [удачи
(франц.)].
   Надпись  на  двери  и  вправду  гласила:  дортуар  номер   четыре.   Из
осторожности я постучался, но ответа не последовало; спальня, хотя шел уже
одиннадцатый  час,  оказалась  совершенно  пустой  и  темной.  Вид   этого
помещения, когда я повернул выключатель и на потолке  зажглась  лампа  без
абажура, не  слишком  меня  порадовал.  Восемь  коек  с  серыми  байковыми
одеялами и  плоскими  подушками  в  давно  не  стиранных  наволочках  были
укреплены попарно, одна над другой, между ними во  всю  вышину  стен  были
устроены открытые шкафы, на полках которых стояли чемоданы и баулы здешних
обитателей. Никакой другой мебели в этой  комнате  с  единственным  окном,
видимо выходившим во двор, замкнутый стенами, не было, да  для  нее  и  не
нашлось бы места: ширина комнаты настолько уступала длине, что  посередине
оставался лишь узкий проход.  Значит,  даже  одежду  на  ночь  приходилось
класть либо в ногах кровати, либо на свой чемоданчик в стенном шкафу.
   "Ну-ну, - подумал я, - и зачем, спрашивается, я положил столько трудов,
чтобы избежать казармы! Там обстановка, наверно,  не  более  спартанская".
Правда, я уже давно не почивал на розах  -  с  того  самого  времени,  как
прахом рассыпался мой веселый отчий  дом,  и,  кроме  того,  я  знал,  что
человек и обстоятельства, даже если они поначалу  очень  суровы,  в  конце
концов все же сливаются в более или менее стройный аккорд и что есть  даже
такие счастливые натуры, что  умеют  придавать  обстоятельствам  известную
гибкость, основанную не на одном только умении приспособляться. Одна и  та
же обстановка не  для  всех  одинакова:  общие  условия  под  воздействием
личности весьма значительно видоизменяются.
   Да  простится  это  отступление  уму,   направленному   на   осмысление
миропорядка, уму, всегда  склонному  останавливаться  не  на  уродливых  и
суровых, а, напротив, на приятных и тонких явлениях жизни. Один из стенных
шкафов был пуст, из чего я заключил, что и одна из восьми кроватей  должна
быть вакантной, только я не знал, какая именно, и очень об  этом  сожалел,
так как изрядно устал с дороги и мой  молодой  организм  жаждал  сна.  Но,
делать нечего, надо  было  дожидаться  прихода  товарищей  по  комнате.  Я
попытался скоротать время, обследуя  примыкавшую  к  дортуару  умывальную,
дверь туда стояла открытой. В этой комнатке было пять скверных  умывальных
столиков со всеми принадлежностями, как то: таз, ведро и кувшин, - пол был
застлан линолеумом. Зеркал и в помине не  было.  Вместо  них  на  двери  и
стенах, так же, впрочем, как и  в  спальном  помещении,  там,  где  только
находился свободный кусочек стены; кнопками были прикреплены вырезанные из
журналов  портреты  всевозможных  красавиц.  Не  слишком  утешенный  своим
обследованием, я вернулся в спальню и,  чтобы  хоть  чем-нибудь  заняться,
решил достать из чемодана ночную  рубашку,  но  наткнулся  на  шкатулочку,
которая  при  таможенном  досмотре  так  легко  в  него   скользнула,   и,
обрадованный, тут же занялся ею.
   Возможно, что любопытство и желание поскорее узнать, что же  составляет
содержимое этой шкатулки, все время жило у меня  в  подсознании  и  ночная
рубашка была только предлогом для того, чтобы поскорее с ним ознакомиться,
- вопрос этот я оставляю открытым. Усевшись  на  одну  из  нижних  коек  и
поставив шкатулку на  колени,  я,  страстно  надеясь,  что  никто  мне  не
помешает, принялся ее обследовать. На шкатулке, правда, имелся замочек, но
не запертый: она была закрыта только на  крючок.  Нельзя  сказать,  что  я
обнаружил там сказочные сокровища, но вещи, в ней  хранившиеся,  оказались
премилыми, иные даже восхитительными. С самого верху, во вставном открытом
ящичке, как бы разделявшем внутренность  шкатулки  на  два  этажа,  лежало
ожерелье из нескольких рядов крупных топазов в  чеканной  оправе,  равного
которому по красоте я не видел ни в одной витрине, да и не  удивительно  -
оно было старинной, очень старинной работы. Ожерелье  это  показалось  мне
олицетворением роскоши; чарующее мерцанье золотисто-прозрачных, точно мед,
камней привело меня в такой восторг, что я долго не отрывал от него глаз и
даже с некоторой неохотой поднял вставной ящичек, чтобы заглянуть в нижнее
отделение. Оно оказалось глубже верхнего, и все там лежавшее не  заполняло
его так,  как  заполняло  ящичек  топазовое  ожерелье.  Но  и  внизу  были
прелестные вещицы, которые  мне  и  сейчас  помнятся  вплоть  до  малейших
деталей.  Блистающей  кучкой  лежала  там  длинная   цепочка   из   мелких
бриллиантов в платиновой оправе; далее, прекрасный черепаховый  гребень  с
серебряной инкрустацией, осыпанный множеством бриллиантиков; брошь  -  две
скрещенные золотые палочки с платиновыми переплетами, увенчанные  крупным,
как горошина, сапфиром, окруженным десятью бриллиантами; вторая  брошь  из
матового  золота  в  виде  изящной  корзиночки  с  виноградом;  платиновый
браслет, имеющий форму дуги,  с  пружинной  застежкой,  ценность  которого
значительно увеличивалась благодаря вделанной в  него  великолепной  белой
жемчужине в резном венчике из бриллиантов. Кроме того, там лежали два  или
три прехорошеньких кольца - одно с серой жемчужиной посреди двух больших и
двух  маленьких  бриллиантов,  другое  с  темным  треугольным  рубином   в
бриллиантовой рамке.
   Я поочередно клал на ладонь каждую из этих милых безделок  и  любовался
благородной игрой камней в скудном свете голой лампочки под  потолком.  Но
как описать мое смятение,  когда,  углубленный  в  это  занятие,  я  вдруг
услыхал сверху голос, сухо заметивший:
   - А вещички-то у тебя недурные!
   Если  человек,  воображавший   себя   в   полном   одиночестве,   вдруг
обнаруживает, что это не так, он неизбежно испытывает чувство стыда,  а  в
этих особых обстоятельствах я и подавно смешался, даже вздрогнул,  но  тут
же овладел собой, без излишней поспешности закрыл шкатулку,  снова  вложил
ее в чемодан и лишь тогда  поднялся,  чтобы,  слегка  отступив,  взглянуть
наверх, откуда исходил неведомый голос. И правда, над койкой, на которой я
сидел, лежал какой-то человек и, опершись на локоть, смотрел вниз. Значит,
я слишком бегло оглядел комнату, если не заметил его  присутствия.  Скорее
всего он в ту минуту лежал, натянув одеяло  на  голову.  Это  был  молодой
человек, которому очень и очень не мешало бы побриться, так как, не считая
бачков, вся его физиономия беспорядочно заросла черными волосами; я  успел
заметить, что у него славянский разрез глаз. Лицо этого молодого  человека
было красно от жара, и хотя я отлично понял, что он  болен,  но  досада  и
замешательство побудили меня задать ему нелепый вопрос:
   - Что вы делаете там наверху?
   - Я? - удивился он. - Скорее мне надо было  бы  спросить,  чем  это  ты
занимаешься там внизу.
   - Будьте любезны меня не  тыкать,  -  огрызнулся  я.  -  Насколько  мне
известно, мы с вами  не  родственники  и  в  доверительных  отношениях  не
состоим.
   Он засмеялся и вполне резонно заметил:
   - Ну, положим, того,  что  я  видел,  достаточно,  чтобы  считать  наши
отношения довольно-таки доверительными. Вряд ли твоя мамаша сунула тебе на
дорогу эти штучки. А ну, покажи-ка свои руки, интересно посмотреть,  какой
они длины, или ты умеешь делать их длинными по мере надобности?
   - Не говорите глупостей, - отвечал я. - Я не обязан отчитываться  перед
вами в своем имущественном положении только потому, что вы не сочли нужным
предупредить меня о своем присутствии и стали за мной  подглядывать.  Это,
сударь, очень дурной тон...
   - Ты еще  будешь  разговаривать!  -  возмутился  он.  -  Брось  ты  эти
церемонии, у меня, знаешь ли, тоже губа не  дура.  А  в  общем  могу  тебе
сказать, что я только сейчас глаза продрал. У меня инфлюэнца, и я  валяюсь
здесь уже второй день, голова прямо разламывается. Я проснулся и, ни слова
не говоря, решил поглядеть, чем это он там забавляется, милый мальчик?  Ты
ведь очень недурен собой, надо тебе отдать  справедливость.  Будь  у  меня
такая рожица, я бы далеко пошел!
   - Моя рожица не основание для того, чтобы тыкать меня. Я с вами  больше
слова не скажу, если вы будете продолжать в том же духе.
   -  Ах,  бог  ты  мой,  уж  не  прикажете  ли  мне  называть  вас  "ваше
высочество"? А ведь мы с тобой, видно, коллеги. Ты что, новичок?
   - Да, меня направили сюда из дирекции, с тем чтобы  я  занял  свободную
кровать. Завтра  я  приступлю  к  исполнению  своих  обязанностей  в  этой
гостинице.
   - В качестве кого?
   - Это еще не решено.
   - Странно! Я работаю на кухне, вернее - в буфете, по холодным закускам.
Кровать, на которую ты уселся, занята. А вот верхняя койка, через одну  от
тебя, та свободна. Ты откуда родом?
   - Я сегодня приехал из Франкфурта.
   - А я - хорват, - объявил он, - из  Загреба.  Там  я  тоже  работал  на
кухне, в ресторане. Да вот уж три года живу в Париже.  Ты  как?  В  Париже
разбираешься?
   - Что это значит - "разбираешься"?
   - Полно притворяться. Я спрашиваю, знаешь ли ты, где сбыть эти штуки по
сходной цене?
   - Найду.
   - Сам не найдешь. А долго таскаться с такой находкой тебе  несподручно.
Если я тебе укажу надежного человека, возьмешь меня в долю, исполу?
   - Странные вещи вы говорите. Исполу! И только за то, что вы мне укажете
адрес!
   - Который тебе, желторотому, нужен, как  хлеб  насущный.  Поразмысли-ка
хорошенько. Я тебе скажу, что одна только бриллиантовая цепочка...
   Но тут нас прервали. Дверь распахнулась, и в  комнату  вошли  несколько
человек, закончивших свой рабочий день: молоденький лифтер в серой  ливрее
с красными галунами, два мальчика-рассыльных в синих курточках со стоячими
воротниками, двумя рядами пуговиц и золотыми лампасами на  брюках,  рослый
парень в синей полосатой блузе, с только что снятым  передником  в  руках,
видимо судомойщик или что-то в этом роде. Почти тотчас же  вслед  за  ними
явился парнишка, похожий на Боба, и еще какой-то  малый,  судя  по  белому
кителю с черными брюками, ученик или помощник  кельнера.  Они  то  и  дело
говорили: "Merde!" [Черт побери! (франц.)],  а  немцы,  оказавшиеся  среди
них: "Фу, дьявол!" и "Черт бы все  это  побрал!"  -  восклицание,  видимо,
относившееся к только что законченной работе, затем,  взглянув  вверх,  на
больного, заметили: "Ну что, Станко,  дело  дрянь,  а?"  -  начали  громко
зевать  и  все  разом  принялись   раздеваться.   Мной   они   нимало   не
заинтересовались, кто-то, впрочем, пошутил, сделав  вид,  что  меня  здесь
ожидали: "Ah, t'e voila! Comme nous  etions  impatients  que  la  boutique
deviendrait complete!" [Ага, вот и ты! Нам уже не терпелось,  чтобы  здесь
был полный набор! (франц.)] Оди