учителя считали своим долгом ставить мне на вид недостаток  внимательности
и прилежания, что лишало меня последних сил и бодрости духа  -  ведь  моей
вины тут не было, как не было и небрежения своими  обязанностями.  На  мою
беду, я часто не слышал, что говорилось в классе, вернее - слышал,  но  не
воспринимал. Мне, например, случалось не выполнять домашних заданий просто
потому, что я ничего о них не знал; и не то чтобы голова моя  была  занята
какими-нибудь  посторонними,  неподобающими  мыслями,   отнюдь   нет,   но
получалось так, словно я не был в школе  и  не  слышал  ни  объяснений  по
существу предмета, ни указаний учителя относительно того, что надо сделать
дома. Это, конечно, вызывало раздражение педагогического персонала, с меня
взыскивали очень строго, я же...
   Тут слова у  меня  иссякли,  я  смешался,  замолчал  и  как-то  странно
передернул плечами.
   - Стоп! - сказал врач. - Вы что,  туги  на  ухо,  что  ли?  Отойдите-ка
подальше! Повторяйте мои слова! - И он стал, нелепо артикулируя  губами  -
тощая его бороденка при этом ходила ходуном  -  шептать  различные  числа,
которые я точно и аккуратно повторял за ним; мой  слух,  как,  впрочем,  и
остальные четыре чувства, искони отличался незаурядной остротой,  и  я  не
находил нужным  это  скрывать.  Я  повторял  сложные  числа,  которые  он,
казалось, только чуть слышно выдыхал, и этот  мой  чудесный  дар  так  его
заинтересовал, что он положительно  вошел  в  азарт:  он  отсылал  меня  в
противоположный угол и на расстоянии шести  или  семи  метров  не  столько
произносил, сколько  старался  утаить  четырехзначные  цифры  и  время  от
времени, когда я почти наугад улавливал и повторял то, что он шептал почти
не разжимая губ, многозначительно посматривал на членов комиссии.
   - Ну что ж, - сказал он наконец с наигранным безразличием, - слышите вы
отлично. Подойдите сюда и  поточнее  объясните  нам,  в  чем,  собственно,
выражалось недомогание, заставлявшее вас пропускать занятия в школе?
   Я с готовностью приблизился.
   - Наш домашний врач, санитарный советник  Дюзинг,  называл  это  своего
рода мигренью.
   - Так, так, у вас, значит, был домашний врач?  Вы  изволили  сказать  -
санитарный советник. И он это называл  мигренью!  Хорошо,  а  как  же  она
начиналась, эта ваша мигрень? Опишите нам  весь  приступ!  Вы  чувствовали
головную боль...
   - Да, головную боль тоже, - подтвердил я, почтительно  и  с  удивлением
взглянув на него, - и шум в ушах, но главным  образом  мучительную  тоску,
страх, вернее" полнейший упадок сил, который вскоре переходил  в  страшные
рвотные судороги, так что меня чуть ли не выбрасывало из кровати...
   - Рвотные судороги? - переспросил он. - А других судорог не бывало?
   - Нет, других не бывало, - уверенно отвечал я.
   - Ну, а шум в ушах?
   - Шум в ушах очень мучил меня.
   - А когда с вами случались эти припадки? После  какого-нибудь  сильного
волнения? Или без всякого видимого повода?
   - Если не ошибаюсь, - робея и озираясь по сторонам, отвечал я, - то это
случалось обычно после того, как у  меня  бывали  неприятности  в  классе,
связанные с тем явлением, о котором я...
   - С тем отсутствующим состоянием, когда вы не слышали или  слышали,  но
не воспринимали того, что говорилось в классе?
   - Да, господин старший врач.
   - Гм, ну а  теперь  хорошенько  подумайте  и  честно  скажите  нам,  не
замечали ли вы особых симптомов, которые бы постоянно предшествовали этому
отсутствующему состоянию, как бы предупреждая вас о приближении  приступа.
Не  стесняйтесь!  Преодолейте  свою  вполне  понятную  робость  и  скажите
откровенно, случалось ли вам замечать нечто подобное?
   Я взглянул на него и довольно долгое время смотрел ему прямо  в  глаза,
медленно, в тяжелом раздумье покачивая головой.
   - Да, у меня частенько бывало как-то  странно  на  душе,  бывало  и,  к
сожалению, бывает,  -  тихо  и  сосредоточенно  проговорил  я  наконец.  -
Временами мне кажется, будто я стою возле раскаленной печки или у  огня  -
таким жаром вдруг полыхнет на меня; сначала я чувствую его в йогах,  затем
он подымается выше. С этим ощущением связан еще какой-то зуд во всем теле,
очень странный, так как одновременно у  меня  идут  круги  перед  глазами,
разноцветные, иногда даже красивые, но меня это все-таки  пугает.  А  тело
зудит так, если мне будет  позволено  еще  раз  коснуться  этого  явления,
словно по нему расползлись муравьи.
   - Гм. И после этого вы  не  слышите  многого  из  того,  что  говорится
вокруг?
   - Так точно, господин начальник госпиталя. Я многого сам в себе не могу
понять;  даже  в  домашнем  быту  у   меня   случаются   какие-то   глупые
неприятности: иногда, например, я потом сам это замечаю, у меня за  столом
вдруг выпадает ложка из рук и я обливаю скатерть супом, мать потом  бранит
меня  -  взрослый  человек,  а  при  гостях  -  кстати  сказать,   у   нас
преимущественно бывали артисты и ученые - не умеет прилично держать себя.
   - Так, значит, ложка выпадает из рук! И вы не сразу  это  замечаете.  А
скажите, пожалуйста, советовались вы с вашим домашним врачом,  этим  самым
санитарным советником или как там еще вы его титулуете, относительно таких
не вполне нормальных явлений?
   - Нет, - понурившись, отвечал я.
   - А почему, собственно? - настаивал он.
   - Я стыдился, - сказал я запинаясь, - и никому ничего не  говорил,  мне
казалось, что лучше сохранить это в тайне. Кроме того, в душе я  надеялся,
что со временем моя болезнь пройдет. В жизни я не думал, что найду в  себе
силы признаться кому-нибудь, как странно я себя чувствую по временам.
   - Гм, - пробурчал он, и его бороденка  насмешливо  задергалась.  -  Вы,
видно, считали, что  это  всегда  будут  объяснять  просто  мигренью.  Вы,
кажется, сказали, - продолжал он, - что ваш отец был владельцем  водочного
завода?
   - Да, то есть владельцем  завода  шипучих  вин,  -  учтиво  отвечал  я,
одновременно соглашаясь с ним и исправляя его.
   - Да, да! Завод шипучих  вин.  И  ваш  батюшка,  надо  думать,  отлично
разбирался в винах?
   - Ну, разумеется, господин штаб-лекарь! - радостно подтвердил я;  члены
комиссии заметно оживились. - Он был настоящим знатоком.
   - И, наверно, себе он тоже не любил  отказывать  в  стаканчике  доброго
вина и был, как говорится, достойным бражником перед ликом господним?
   - Мой отец, - отвечал я уклончиво и уже отнюдь  не  так  бойко,  -  был
воплощенной жизнерадостностью. Это не подлежит сомнению.
   - Так, так, воплощенной жизнерадостностью. А отчего он умер?
   Я не отвечал. Взглянул на  него,  потупился  и  только  немного  погодя
дрогнувшим голосом сказал:
   - Я просил бы господина штаб-лекаря, если возможно,  не  настаивать  на
этом вопросе...
   - Вы здесь не вправе ничего утаивать, - строго проблеял он в  ответ.  -
Если я спрашиваю - значит, эти сведения  для  нас  существенны.  Напоминаю
вам, что в ваших интересах сообщить, отчего умер ваш отец.
   - Он был похоронен по церковному обряду, -  отвечал  я;  грудь  у  меня
стеснило от волнения, я не мог ничего рассказать  по  порядку.  -  Я  могу
представить  доказательства,   бумаги,   свидетельствующие   о   церковном
погребении, а также о том, что за гробом шли многие  офицеры  и  профессор
Шиммельпристер. Его преподобие настоятель нашего собора отец Шато упомянул
в своем надгробном слове, что револьвер  выстрелил  случайно,  когда  отец
взял его, чтобы получше рассмотреть, а если у него дрогнула рука, если  он
в тот момент вообще не  совсем  владел  собой,  то  это  потому,  что  нас
посетила великая беда... - Я сказал "посетила великая  беда"  и  употребил
еще несколько высокопарных и патетических выражений. - Разорение костлявой
рукой постучалось в наши двери! -  воскликнул  я  вне  себя  и  для  пущей
наглядности постучал в воздухе согнутым пальцем, - ибо мой отец попался  в
сети злодеев; по милости этих кровопийц и  душегубов  все  наше  имущество
было  распродано,  вывезено...  даже...   эолова...   эолова   арфа...   -
бессмысленно пробормотал я, чувствуя, что меняюсь в лице, так  как  сейчас
должно было произойти то самое. - Эолова ар...
   И в это мгновенье случилось следующее: мое лицо исказилось  -  впрочем,
этим словом мало что сказано. Оно исказилось так страшно и  небывало,  как
может  исказить  лицо  смертного  только  дьявольское  наваждение,  а   не
человеческая страсть. Оно буквально разъехалось на все  четыре  стороны  -
вверх, вниз, вправо и влево  -  и  тут  же  все  сжалось,  как  от  удара;
омерзительная кривая ухмылка прорезала сначала левую, потом  правую  щеку,
соответственно один глаз зажмурился с такой силой, словно у  него  слепило
веки, а другой раскрылся до того непомерно широко, что я, к ужасу  своему,
ясно ощутил - вот-вот у меня выскочит глазное яблоко. Но будь  что  будет,
мне в эту минуту было не  до  нежной  заботы  о  своих  глазах.  Хоть  эта
противоестественная мимика и должна была возбудить у всех  наблюдавших  ее
ту степень удивления, которую уже принято обозначать словом "ужас", но она
являлась еще только прелюдией к тому ведьмовскому  шабашу,  к  той  адской
битве гримас и судорог, что в ближайшие секунды разыгралась на  моем  юном
лице.  Подробно  описать  все  видоизменения  черт,   все   отвратительные
позитуры, которые принимали мой рот, нос, мои брови и щеки, короче  говоря
- все мои лицевые мускулы - и все это в непрестанной  молниеносной  смене,
так что ни одна из этих мерзких гримас не повторилась дважды, -  право  же
было бы непосильным предприятием. Замечу только,  что  душевные  движения,
которые хоть как-то отвечали бы таким физиологическим феноменам,  -  столь
идиотическая резвость, столь крайнее удивленье, сумасшедшее сладострастье,
нечеловеческая мука и буйный зубовный скрежет, - были бы  уже  порождением
не здешнего мира, а инфернального царства, где стократ разрастаются земные
наши страсти.
   Тело мое тоже не оставалось покойным, хотя я стоял, и стоял все на  том
же месте. Голова вертелась так, что, казалось, лицо  и  затылок,  меняются
местами, словно некто, завладевший моим телом,  намеревался  свернуть  мне
шею; плечи и руки как бы вывинчивались  из  суставов,  бедра  прогибались,
колени ввернулись внутрь и стукались  друг  о  друга,  живот  ввалился,  а
выпятившиеся бедра готовы  были  прорвать  кожу;  пальцы  на  ногах  свела
судорога, а в пальцах на руках не оставалось ни единого  сустава,  который
не согнулся бы наподобие фантастического когтя; и вот в  таком  состоянии,
точно под адской пыткой, я пробыл не меньше-двух третей минуты.
   Я был без сознания в продолжение  этого,  при  столь  тяжких  условиях,
казалось, нескончаемо долгого времени, во всяком случае я ничего не  помню
из того, что делалось вокруг; грубые окрики доносились до меня из какой-то
безмерной дали, я был не в состоянии их расслышать. Очнувшись уже на стуле
- его торопливо подвинул под меня обер-штаб-лекарь, я  сильно  закашлялся,
давясь затхлой и тепловатой водой, которую сей ученый  муж  силился  влить
мне в глотку. Многие из  членов  комиссии  повскакали  с  мест  и  стояли,
нагнувшись над зеленым столом, с растерянными, возмущенными и  брезгливыми
лицами.  Все  по-разному  выражали  свои  чувства  по  поводу  только  что
увиденного. Один из них, например, зажал руками оба  уха,  и  лицо  его  -
видимо, это было следствием психической заразы - исказила нелепая гримаса;
другой, прижав к  губам  два  пальца  правой  руки,  быстро-быстро  моргал
глазами.
   Что касается меня, то я уже со спокойным, но испуганным лицом огляделся
вокруг не раньше, чем закончил  эту  отталкивающую  сцену;  в  смятении  я
быстро вскочил со стула и стал навытяжку - позиция, разумеется,  никак  не
сочетавшаяся с моим душевным состоянием.
   Обер-штаб-лекарь отошел от меня, все еще не выпуская из рук  стакана  с
водой.
   - Ну что, очухались? - спросил  он  досадливо,  хотя  и  не  без  ноток
сострадания в голосе.
   - Так точно, господин военный лекарь, - с готовностью отвечал я.
   - Помните вы что-нибудь из того, что сейчас произошло?
   - Покорнейше прошу прощения, - гласил мой ответ. - Минуту-другую я  был
несколько рассеян.
   За столом комиссии кто-то коротко и не без  горечи  рассмеялся.  Кто-то
шепотом повторил слово "рассеян".
   - По-видимому, вы были чем-то отвлечены, - сухо сказал врач. - Вы  что,
шли сюда в очень возбужденном состоянии? С волнением ждали решения о своей
годности к военной службе?
   - Не смею отрицать, - отвечал я, - что я был бы очень огорчен, если  бы
меня признали негодным, не знаю, как бы я стал смотреть в глаза  матери  в
случае такого решения. В свое время у  нее  в  доме  бывало  много  людей,
принадлежащих к офицерскому сословию; она является горячей почитательницей
военной касты, и вопрос о моей службе принимает особенно близко к  сердцу,
ибо ждет от таковой значительной пользы для  моего  образования  и,  кроме
того, надеется, что военная служба укрепит мое  временами  все  же  шаткое
здоровье.
   Он, видимо, не обратил ни малейшего внимания на мои слова и не удостоил
меня ответом.
   - Признан негодным, - изрек он, ставя стакан с  водой  на  столик,  где
лежали его  орудия  производства:  сантиметр,  стетоскоп  и  молоточек.  -
Казарма - не лечебница, - бросил он мне через плечо и повернулся  к  столу
комиссии.
   -  Призывник,  -  тоненько  заблеял  он,  -  страдает  так  называемыми
эквивалентными припадками эпилепсии, что уже само по себе исключает вопрос
о его пригодности к военной службе. Согласно  моему  убеждению,  мы  имеем
здесь  дело  с  тяжелой  наследственностью:  отец   его   много   пил   и,
обанкротившись,  покончил  жизнь  самоубийством.  Из   наивного   рассказа
пациента мы можем заключить, что у него имеют место явления так называемой
ауры. Далее, здесь налицо тяжелые  душевные  состояния,  которые,  как  мы
слышали, временами приковывают  пациента  к  постели;  уважаемому  коллеге
санитарному советнику, - деревянная усмешка опять появилась на его  тонких
губах, - угодно было объяснить  все  это  мигренями,  научно  же  подобное
явление  квалифицируется  как  депрессия,   наступающая   после   приступа
эпилепсии. Весьма характерно для существа болезни и нежелание  говорить  о
ней, отмеченное самим пациентом,  -  несмотря  на  свой  явно  общительный
характер, он, по собственному признанию, предпочитал  умалчивать  об  этих
явлениях. Примечательно, что в сознании большинства эпилептиков  и  поныне
живет нечто от старинных мистически-религиозных представлений о сути этого
нервного заболевания. Призывник явился сюда во взволнованном,  напряженном
состоянии. Экзальтированность его речи сразу  бросилась  мне  в  глаза.  О
нервической  конституции  свидетельствовала   также   нерегулярная,   хотя
органически  и  безупречная,  деятельность  сердца  и  привычное,   видимо
непроизвольное, подергивание плечами. Но наиболее характерным симптомом  я
в данном случае считаю поразительную остроту слуха,  обнаруженную  мной  в
процессе дальнейшего осмотра.  Не  исключено,  что  такое  сверхнормальное
обострение чувств стоит в связи с тем довольно тяжелым приступом  болезни,
который мы сейчас наблюдали, приступом, возможно, подготовлявшимся  уже  в
течение нескольких часов и  развязанным,  надо  полагать,  неприятным  для
пациента выспрашиванием. Рекомендую вам, - сказал он, обернувшись  ко  мне
под конец своего ясного и  научного  заключения,  тон  у  него  снова  был
скучливый и высокомерный, - препоручить себя заботам опытного  и  знающего
врача. Вы признаны негодным к военной службе.
   - Признан негодным, - повторил уже знакомый мне гнусавый голос.
   Я стоял как в воду опущенный и не мог тронуться с места.
   - Вы свободны и можете идти домой, - участливо и  даже  благожелательно
проговорил бас, обладатель которого еще в самом начале выказал себя  тонко
чувствующим человеком, приняв меня за одногодичника.
   Я поднялся на цыпочки, умоляюще вскинул брови и попросил:
   - Нельзя ли все же сделать еще одну попытку? Разве не может  быть,  что
солдатская жизнь укрепит мое здоровье?
   Некоторые   из   членов   комиссии,   смеясь,   пожали   плечами,    но
обер-штаб-лекарь остался неумолимо суровым.
   - Я вам повторяю, что казарма - не лечебница. Вы свободны!  -  проблеял
он.
   - Свободны! - повторил гнусавый голос и выкрикнул новое имя: - Латте, -
так как теперь очередь дошла до буквы "Л", и на  арену  выступил  какой-то
босяк с волосатой грудью.
   Я поклонился и ушел за перегородку; покуда я  одевался,  мне  составлял
компанию наблюдавший за порядком унтер-офицер.
   Счастливый, но весьма серьезно настроенный и усталый -  ведь  я  только
что воспроизвел и выстрадал  нечто,  лежащее  за  пределами  человеческого
понимания, - раздумывая над словами обер-штаб-лекаря  относительно  старой
точки зрения на таинственную болезнь, носителем которой он меня считал,  я
едва слушал добродушную болтовню этого  разукрашенного  дешевыми  галунами
унтера с напомаженной шевелюрой и  закрученными  усиками  и  лишь  позднее
уяснил себе его простые слова.
   - Жаль мне вас, - говорил он, - ей-богу, жаль, Круль, или  как  вы  там
прозываетесь! Парень вы что надо  и  могли  бы  далеко  пойти  на  военной
службе. Я сразу вижу, из кого будет толк. Жаль, очень  жаль,  вы  для  нас
человек самый подходящий, они от хорошего солдата отказались. Может, вы бы
даже фельдфебелем стали, если б они вас послушались.
   Как я уже сказал, эта благожелательная речь не  скоро  дошла  до  моего
сознания,  и,  покуда  торопливые  колеса  несли  меня  домой,   я   думал
втихомолку, что этот человек, пожалуй, был прав; да,  когда  я  воображал,
как отлично, изящно и естественно сидел бы  на  мне  военный  мундир,  как
солидно выглядел бы я все то время, что мне пришлось бы его носить, я  уже
почти сожалел, зачем закрыл себе доступ к такой пристойной форме бытия,  к
миру, где, наверное, имеют вкус  к  прирожденным  заслугам,  к  неписанной
субординации.
   По зрелом размышлении я понял, что, приобщившись к этому миру, совершил
бы грубую ошибку. Я не рожден под знаком Марса в настоящем, точном  смысле
этих слов. Ибо  если  главными  приметами  моей  необычной  жизни  и  были
воинственная суровость, самообладание, опасности, то все же  первейшей  ее
предпосылкой и основным условием неизменно была  свобода,  а  это  условие
несовместимо  с  ярмом   какой   бы   то   ни   было   грубо   доподлинной
действительности. И хотя я впоследствии и вел жизнь солдата,  но  было  бы
все же глупой нелепостью обречь себя на  солдатское  житье.  Если  разумно
определять такое высокое достояние, как чувство свободы, то можно сказать,
что свобода есть возможность жить по-солдатски, не  неся  бремени  военной
службы, иначе - быть солдатом не в прямом, а  в  переносном  смысле  этого
слова.



6

   После этой победы, победы истинно Давидовой (*4), иначе я  не  могу  ее
назвать, и так как время, назначенное для моего вступления в  должность  в
парижском отеле, еще не  пришло,  я  вернулся  к  жизни  на  франкфуртских
мостовых, бегло охарактеризованной мною  выше,  жизни,  полной  волнующего
одиночества в водовороте  света.  Носясь  без  руля  и  ветрил  по  волнам
городской суеты, я мог бы, конечно, будь у  меня  на  то  охота,  завязать
приятельские отношения или хотя бы знакомство со множеством  подобных  мне
праздношатающихся молодых людей. Но я не только к этому  не  стремился,  а
скорее даже избегал такого товарищества и уж, во всяком случае,  старался,
чтобы простое знакомство не переходило в  более  близкие  и  доверительные
отношения, ибо внутренний голос рано возвестил  мне,  что  приятельство  и
теплая дружба - не мой удел и что мне предназначено в трудном одиночестве,
не полагаясь ни на кого, кроме самого себя, неуклонно  идти  своим  особым
путем; уступая желанию быть совсем точным, скажу даже, что  мне  казалось,
будто более тесное общение, непринужден