на цирковой арене. Разговор наш становился многословнее  лишь
для взаимных похвал и комплиментов, ибо то, что нам сулила первая встреча,
полностью подтвердилось, и моя наставница, в свою очередь, не раз уверяла,
что мои любовные таланты и добродетели превзошли самые смелые ее ожидания.
   Сейчас, мой  строгий  читатель,  я  снова  в  положении,  в  каком  уже
находился, когда рассказывал о том, как я в ранние годы  запустил  руку  в
сладости жизни; в том  месте  я  сделал  оговорку,  что  нельзя  смешивать
поступок с его наименованием, нельзя нечто живое, кому-то одному присущее,
припечатывать обобщающим словом. Ведь если я скажу, что в  течение  многих
месяцев, до самого моего отъезда из Франкфурта, находился в тесной связи с
Розой, часто оставался у нее, наблюдал украдкой на улице за теми, кого она
брала в плен своими раскосыми мерцающими глазами и мимолетной ужимкой губ,
а иногда, надежно укрытый, даже присутствовал при том, как она принимала у
себя платную клиентуру (повода к ревности она мне при этом не  давала),  и
не без удовольствия пользовался известной долей ее  барыша,  то,  конечно,
читатель почувствует  искушение  не  только  назвать  гнусным  именем  мое
тогдашнее существование, но и поставить его в один ряд с жизнью тех темных
личностей, о которых я говорил выше. Впрочем,  пусть  тот,  кто  полагает,
будто поступок ставит знак равенства  между  людьми,  остается  при  своем
примитивном заблуждении. Я лично, в  соответствии  с  народной  мудростью,
считаю, что если двое поступают  одинаково,  то  поступки  у  них  все  же
разные; более того, я иду дальше и решаюсь  утверждать,  что  ярлык  вроде
"пьяница", "игрок" или даже "развратник" не только не исчерпывает до конца
каждый отдельный случай, но часто и вовсе не определяет  его.  Таково  мое
мнение; другие пусть судят иначе...
   Но если я и описал эту интермедию со всеми  подробностями,  конечно  не
прегрешающими против правил хорошего тона, то лишь потому, что она сыграла
решительнейшую роль в моем развитии. Не то чтобы  она  особенно  расширила
мои горизонты или поспособствовала большей утонченности моих манер  -  для
этого Роза, дикий цветок Востока, была, право же, неподходящей  особой.  И
тем не менее слово "утонченность" здесь вполне уместно, я  воздержался  бы
от него, лишь сыскав более подходящее. Ибо не знаю, как точнее назвать  ту
пользу, которую я извлек из общения с суровой наставницей и  возлюбленной,
взыскательность которой не уступала моим талантам. Я имею  здесь  в  виду,
конечно, утонченность не столько _в_ любви, сколько  _через_  любовь.  Мне
хотелось бы подчеркнуть такое противопоставление,  ибо  оно  указывает  на
различие и одновременно на амальгаму средств и цели, причем  первое  имеет
значение узкое и специальное, второе же - куда более общее. Где-то на этих
листках я уже упоминал, что ввиду необычайных  требований,  которые  жизнь
предъявляла  ко  мне,  я  не   имел   права   предаваться   сладострастию,
ослабляющему нервную систему. Тем не  менее  в  течение  этого  полугодия,
отмеченного именем не слишком благовоспитанной, но отважной Розы, я  ничем
иным не занимался, кроме такого "ослабления нервной системы", с той только
оговоркой, что применение этого термина, заимствованного  из  медицинского
словаря, нередко бывает сомнительным. Ибо ослабление нервной  системы  как
раз  и  сообщает  нам  ту  окрыленную  нервозность,  которая  при  должных
предпосылках позволяет выставлять себя напоказ и утеху мира, что никак  не
дается человеку с притупленными нервами.
   Я горжусь  тем,  что  мне  здесь  удалось  ненароком  изобрести  термин
"окрыленная    нервозность",    которую    я    научно    противопоставляю
уничижительному смыслу термина "ослабление нервной системы".
   Знаю только одно - мне не удалось бы так  свободно  и  красиво  прожить
некоторые периоды моей жизни, не пройди я через трудную школу Розы.



7

   Когда в  канун  Михайлова  (*5)  дня  осень  начала  срывать  листву  с
деревьев, которыми были обсажены улицы, для меня настала пора  вступить  в
должность,   обеспеченную   мне   интернациональными   связями   крестного
Шиммельпристера. И вот в одно прекрасное утро я  распростился  с  матерью,
чей скромный пансион находился теперь в  сравнительно  цветущем  состоянии
(была даже  нанята  кухарка),  и  торопливые  колеса  понесли  юношу,  все
достояние которого было уложено в небольшой чемоданчик,  навстречу  новой,
величественной цели - навстречу столице Франции.
   Они спешили, стучали, останавливали свой бег, эти  колеса  под  вагоном
третьего класса с несколькими отделениями и желтыми деревянными  скамьями,
на которых до отчаяния неинтересные попутчики из простонародья целый  день
предавались своим занятиям - храпели, чавкали, играли  в  карты  и  чесали
языки. В  какой-то  мере  теплые  чувства  возбуждали  во  мне  разве  что
ребятишки в возрасте от двух до четырех лет, хотя они нередко хныкали  или
даже ревели в голос. Я угощал их дешевыми помадками, которые мать дала мне
на дорогу в числе прочих припасов, ибо всегда охотно делился  тем,  что  у
меня было, и впоследствии  нередко  делал  добро  людям,  отдавая  немалую
толику тех сокровищ, что текли ко мне из  рук  богачей.  Дети  то  и  дело
подбегали, упирались мне  в  колени  своими  липкими  ручонками  и  что-то
лепетали, а я, к вящему их удивлению и удовольствию, отвечал им тем же. За
эту возню с детьми взрослые, несмотря на всю мою сдержанность по отношению
к ним, не раз награждали меня  благосклонными  взглядами,  хотя  я  нимало
этого  не  добивался.  В  тот  день  я  лишний  раз  убедился,   что   чем
восприимчивее человек к красоте и прелести своих собратьев, тем в  большую
хандру ввергает его вид жалких уродцев.  Я  отлично  знаю,  что  эти  люди
неповинны в своем безобразии, что у них  есть  свои  маленькие  радости  и
тяжелые заботы, что они на краткие мгновения предаются  животной  любви  и
влачат трудное  существование.  С  точки  зрения  морали  каждый  из  них,
несомненно, достоин сочувствия. Но стремление к красоте - алчное и в то же
время  легко  уязвимое  -  принуждает  меня  от  них  отворачиваться.  Они
переносимы лишь в возрасте тех детишек, которых я угощал сластями и смешил
подражанием их детскому  лепету,  платя  таким  образом  дань  необходимой
общительности.
   Впрочем, для успокоения читателя хочу оговориться, что я последний  раз
в жизни ехал третьим классом в качестве попутчика этих  горемык.  Та  сила
(которую мы зовем судьбой и которая  по  существу  мы  сами),  действуя  в
согласии с неизвестными нам, но непогрешимыми законами, в кратчайший  срок
изыскала  пути  и  средства,  для  того  чтобы  это  никогда   больше   не
повторилось.
   Мой билет, разумеется, был в полном порядке, и я, как ни странно, этому
радовался; для меня это значило, что и сам  я  в  полном  порядке.  Бравые
кондуктора  в  грубошерстных  шинелях,  в  течение   дня   несколько   раз
наведывавшиеся в наш деревянный  закут,  чтобы  продырявить  билет  своими
щипчиками, с неизменным должностным удовлетворением мне его возвращали,  -
молча, конечно,  и  без  всякого  выражения  на  лице,  иными  словами,  с
выражением мертвенного,  доходящего  до  аффектации  безразличия,  которое
вновь  и  вновь  заставляло  меня  задумываться  о  той  исключающей  даже
любопытство отчужденности, с  какой  человек,  и  прежде  всего  чиновник,
почитает  нужным  относиться  к  своим  собратьям.  Этот   честный   малый
зарабатывал себе на жизнь тем, что прокалывал мой билет; где-то  его  ждал
дом, на пальце у него красовалось обручальное кольцо, а  значит,  он  имел
жену и детей. Но я обязан был притворяться, что мне и в голову не приходит
думать о нем как о человеке, и любой мой вопрос, доказывающий,  что  я  не
смотрю на него лишь как на административную марионетку, был  бы  в  высшей
степени неуместен. С другой стороны, и я жил своей жизнью,  о  которой  он
мог бы задуматься или спросить. Но он на это  не  имел  права  или  же  не
удостаивал  меня  такого  вопроса.  Исправность  билета  -  вот  все,  что
интересовало его к моей тоже марионеточной особе пассажира, а что со  мной
станется, когда билет больше не будет мне нужен и его у меня отберут,  это
уже находилось за пределами его мертвенного взора.
   В таком поведении есть что-то странно противоестественное, пожалуй даже
искусственное, хотя, с другой стороны, нельзя не  признать,  что  и  самое
малое отступление от такового создало бы  неловкость.  И  правда,  вечером
один из железнодорожных служащих с фонарем у пояса, возвращая  мне  билет,
пристально на меня посмотрел и улыбнулся - улыбка,  видимо,  относилась  к
моему очень еще юному возрасту.
   - В Париж? - осведомился он, хотя конечная цель моего путешествия  была
черным по белому обозначена на билете.
   - Да, господин инспектор, - отвечал я, дружелюбно ему кивнув. -  Вот  в
какую даль меня понесло.
   - Что же вы там собираетесь делать? - полюбопытствовал он.
   - Я, видите ли, имею хорошие рекомендации и думаю поступить на службу в
гостиницу.
   - Это дело! - сказал он. - Дай вам бог счастья.
   - И вам желаю того же, господин обер-контролер, - отвечал я. - И, прошу
вас, передайте это пожелание вашей супруге и детям!
   - Что  ж!  Благодарствуйте!  Вот  так  так!  -  Путаясь  в  словах,  он
сконфуженно рассмеялся и поспешил дальше, но каким-то  неуверенным  шагом,
даже споткнувшись, хотя пол был ровный, - до такой степени выбила  его  из
колеи простая человечность.
   На пограничной станции, где все мы с нашими вещами вышли из поезда  для
таможенного досмотра, я тоже чувствовал себя удивительно легко  и  весело;
на сердце у меня было спокойно, так как мой чемоданчик не содержал  ничего
незаконного с точки зрения таможенного  чиновника;  даже  долгое  ожидание
(само  собой  разумеется,  что  чиновники  отдавали  предпочтение  знатным
путешественникам перед пассажирами третьего класса, чтобы  позднее  с  тем
большим рвением перерыть и выворотить из чемоданов все добро последних) не
повлияло на мое радостное состояние духа. С человеком, перед  которым  мне
наконец-то  было  ведено  выложить  свои  пожитки  и  который  по   началу
встряхивал  каждую  рубашку  и  каждый  носок  -  не  выпадет  ли   оттуда
какая-нибудь контрабанда, я немедленно затеял заранее обдуманный разговор,
что, конечно, расположило его в  мою  пользу  и  удержало  от  дальнейшего
перетряхивания. Французы любят и уважают речь - и по праву! Ведь  что  же,
как не речь, отличает человека от животного;  кто-то  справедливо  сказал,
что человек тем дальше от животного, чем лучше он  говорит  -  и  главное,
по-французски. Ибо французы свой язык почитают за  общечеловеческий.  Так,
по моему представлению, и жизнерадостный народец древних  эллинов  почитал
свой идиом за единственно человеческий  способ  выражения  мыслей,  а  все
остальные  языки  -  за  варварское  тявканье  и  кваканье;  этому  мнению
непроизвольно подчинился и весь остальной мир, признав греческий,  как  мы
нынче признаем французский, за утонченнейший язык на свете.
   - Bonsoir, monsieur  le  commissaire!  -  приветствовал  я  таможенного
сборщика, причем третий слог слова "commissaire"  я  проговорил  в  нос  и
нараспев. - Je suis tout a fait a votre disposition avec tout  ce  que  je
possede. Voyez en moi un jeune homme tres honnete, profondement  devoue  a
la loi et qui n'a absolument rien a declarer.  Je  vous  assure  que  vous
n'avez jamais examine une piece de bagage plus innocente.  [Добрый  вечер,
господин комиссар. К вашим услугам я  и  все  мое  имущество.  Перед  вами
честнейший молодой человек, глубоко уважающий закон; я ничего  от  вас  не
утаил. Уверяю вас, что вам никогда еще не приходилось  досматривать  более
невинный багаж. (франц.)]
   - Tiens! - воскликнул он, вглядываясь в меня. - Vous  semblez  etre  un
drole de petit bonhomme. Mais voos parlez assez bien. Etes vous  Francais?
[Эге! Да вы, видно, забавный мальчуган. Но говорите  вы  хорошо.  Вы  что,
француз? (франц.)]
   - Oui et non, - отвечал я. - A peu pres. A moitie - a demi, vous savez.
En tout cas, moi, je suis un admirateur  passionne  de  la  France  et  un
adversaire irreconciliable de l'annection de l'Alsace-Lorraine!  [И  да  и
нет. Почти. Наполовину,  я  бы  сказал.  Во  всяком  случае,  я  страстный
почитатель Франции и непримиримый противник  отторжения  Эльзас-Лотарингии
(*6) (франц.)]
   Лицо его приняло выражение, которое я бы назвал сурово-растроганным.
   - Monsieur, - торжественно проговорил  он,  -  je  ne  vous  gene  plus
longtemps. Fermez votre malle et continuez votre voyage a la  capitale  du
monde avec les bons voeux d'un patriote francais! [Мсье, я вас  дольше  не
задерживаю. Можете закрывать чемодан и  продолжать  свой  путь  в  столицу
мира; вас напутствуют добрые пожелания французского патриота (франц.)]
   И покуда я, рассыпаясь в благодарностях, собирал  свое  белье,  он  уже
успел поставить мелом знак на крышке моего открытого саквояжа. Но  так  уж
было суждено, что при торопливой укладке этот  саквояж  в  известной  мере
утратил свою невинность, которой я похвалялся,  ибо  теперь  в  нем  стало
одной вещичкой больше, чем было по прибытии на пограничную станцию. Дело в
том, что рядом со мной, у  обитого  жестью  стола,  за  которым  орудовали
таможенники, какая-то дама средних лет в  норковой  шубке  и  в  бархатной
шляпе-клеш, отделанной перьями  цапли,  склонившись  над  своим  раскрытым
сундуком довольно солидных размеров,  не  без  ожесточения  препиралась  с
одним из чиновников, явно расходившимся с ней во мнении относительно куска
кружев, который он держал в руке. Среди  груды  прекрасных  вещей,  откуда
чиновник извлек спорные кружева, ближе всего к моим вещам лежал сафьяновый
ящичек  почти  кубической  формы,  очень  походивший   на   шкатулку   для
драгоценностей; и вот эта-то шкатулка и скользнула ко мне  в  чемодан  как
раз в ту секунду, когда мой новоиспеченный приятель ставил меловой знак на
его крышке. Скорее свершенье, чем деянье,  -  это  случилось  как-то  само
собой и между прочим, в результате хорошего настроения, в которое я пришел
после  дружественного  собеседования  с  местными   властями.   Во   время
дальнейшего пути я почти не вспоминал об  этом  случайном  приобретении  и
разве что на какую-то секунду задался вопросом - хватилась ли  дама  этого
ящичка, укладывая обратно в сундук  свои  пожитки,  или  не  хватилась.  В
скором времени мне суждено было точно узнать об этом.
   Итак, замедляя ход, поезд после двенадцатичасового пути, если считать и
все  остановки,  подкатил  к  дебаркадеру  Северного  вокзала.  И   покуда
носильщики  занимались  богатыми,  обремененными  многочисленным   багажом
пассажирами, многие из которых обменивались поцелуями со  встречающими  их
друзьями и родными, а кондуктора, не считая это для себя зазорным, в двери
и окна подавали носильщикам ручные чемоданы и портпледы, - одинокий  юноша
среди суетливой толкотни своих неказистых спутников по третьему  классу  с
чемоданчиком в руках, никем не замечаемый, вышел  из  шумного  и  довольно
неприглядного вокзала. На грязной улице (в тот день моросил мелкий  дождь)
кучера фиакров, заметив, что я несу чемодан,  призывно  взмахивали  своими
кнутами и кричали мне: "Ну как, поехали, mon petit?" [малыш (франц.)]  или
"mon vieu" [старина (франц.)], или еще что-нибудь в этом роде. Но чем бы я
заплатил за поездку? Денег у меня почти совсем не было, а если  сафьяновая
шкатулка и могла поправить мои обстоятельства, то ведь здесь мне  было  не
добраться до ее содержимого. Вдобавок подъезжать в фиакре к месту  будущей
моей службы мне не пристало. Я решил проделать весь путь пешком, сколь  бы
он ни был долог, и не раз вежливо обращался  к  прохожим,  спрашивая,  как
пройти на Вандомскую площадь (я нарочно не упоминал ни названия отеля,  ни
улицы Сент-Оноре), но они даже не замедляли шагов,  чтобы  расслышать  мой
вопрос. И все же я был не похож на нищего, так как моя  сердобольная  мать
не пожалела нескольких талеров, чтобы хоть как-то приодеть меня в  дорогу.
Под аккуратно заплатанные башмаки была поставлена новая  подошва,  на  мне
была теплая куртка с нагрудными карманами и аккуратная спортивная  шапочка
на живописно выбивающихся из-под нее  белокурых  волосах.  Но  молокососа,
который не может нанять носильщика, сам волочит по улицам свой багаж и  не
имеет денег на фиакр, питомцы нашего цивилизованного века  не  удостаивают
ни словом, ни взглядом; они опасаются вступить с ним в какие бы то ни было
отношения, предполагая в  нем  весьма  подозрительное  свойство,  то  есть
бедность, а тем самым и еще кое-что похуже, почему общество и почитает  за
благо попросту не замечать такого неудачника. Говорят,  что  "бедность  не
порок", но это только слова. Человека имущего от нее бросает в  дрожь,  он
ее воспринимает то ли как срам, то ли как неопределенный укор, в общем  же
как нечто отвратительное, и всегда помнит, что лучше с ней не  связываться
во избежание неприятных осложнений.
   Я не раз с болью подмечал такое  отношение  к  бедности;  то  же  самое
происходило и в день моего приезда. Наконец  я  остановил  одну  старушку,
которая - не знаю зачем и почему - толкала перед собой детскую  колясочку,
набитую какой-то посудой, и она, единственная из всех, не  только  указала
нужное мне направление, но  и  подробно  описала  место,  где  я  выйду  к
омнибусной линии, ведущей на знаменитую площадь. Те несколько су,  которые
стоил этот  вид  передвижения,  были  мне  по  карману,  и  я  обрадовался
полученным сведениям. Чем дольше, объясняя мне дорогу, вглядывалась в меня
добрая старуха, тем шире расплывался в улыбке ее беззубый рот; наконец она
потрепала меня по щеке своей жесткой рукой и сказала:
   - Dieu vous benisse, mon enfant [Господь да благословит вас,  дитя  мое
(франц.)].
   И эта ласка была мне дороже, чем  ласки  более  красивых  рук,  которые
впоследствии выпадали мне на долю.
   Париж отнюдь не производит восхитительного  впечатления  на  приезжего,
вступающего на его стогны  с  этого  вокзала,  но  роскошь  и  великолепие
возрастают по мере приближения к величавым  площадям,  являющимся  сердцем
этого города; держа на коленях свой чемоданчик, я не то что робко (робость
я мужественно подавлял в себе),  но  изумленно  и  благоговейно  взирал  с
узкого местечка, которое мне удалось отвоевать  в  омнибусе,  на  пылающий
блеск его улиц и площадей, на сутолоку  экипажей,  толкотню  прохожих,  на
сияние его прельстительных витрин, на манящие кафе и рестораны, на театры,
ослепляющие глаза белым светом дуговых фонарей, покуда кондуктор  выкликал
названия, которые так часто и с  такой  нежностью  произносил  мой  бедный
отец, вроде: Площадь Биржи, улица Четвертого сентября, бульвар  Капуцинов,
площадь Оперы - и так далее.
   Уличный шум, пронзаемый криками продавцов газет, был оглушителен,  свет
ярок до умопомрачения. Под навесами кафе за  маленькими  столиками  сидели
люди в пальто и шляпах, с тростью, зажатой между колен, и, точно в театре,
смотрели на толпы пешеходов и проносящиеся экипажи, а между их ног ползали
какие-то темные фигуры, подбирая окурки сигар. Нисколько этим не смущаясь,
они попросту не замечали бедных ползунов или же считали  их  нормальным  и
узаконенным порождением цивилизации, за радостной  суетой  которой  они  с
таким удовольствием наблюдали из своего укрытия.
   Всякому  образованному  человеку  известно,  что  гордая   улица   Мира
связывает  площадь  Оперы  с  Вандомской  площадью;   там,   у   обелиска,
увенчанного статуей великого императора, я вышел из омнибуса, чтобы пешком
добраться до истинной моей цели -  улицы  Сент-Оноре,  идущей  параллельно
улице Риволи. Отыскать эту цель было нетрудно: еще издали бросились мне  в
глаза  довольно  крупные  и  ярко  светящиеся  буквы  на   вывеске   отеля
"Сент-Джемс энд Олбани".
   У подъ