для юности. Общение со зрелостью  для
нее если не приятнее, то, во всяком случае, уместнее.
   - Такое общение, разумеется, большая  честь,  -  осторожно  отвечал  я,
пытаясь внести некоторую долю теплоты в это чисто формальное утверждение.
   - Итак, мы закончим прогулку вдвоем с вами. Скажите,  маркиз,  было  ли
вам здесь интересно?
   - В высшей степени. Я получил неописуемое наслаждение. И одно мне ясно:
никогда бы я  не  наслаждался  так  интенсивно,  никогда  бы  не  был  так
восприимчив к впечатлениям, ожидавшим меня в  Лиссабоне,  впечатлениям  от
вещей и людей, вернее - от людей и  вещей,  без  той  подготовки,  которую
даровала мне благосклонная судьба в лице  вашего  достоуважаемого  сеньора
супруга. Разговор, состоявшийся у нас в пути, если, конечно, можно назвать
разговором, когда один из двух  собеседников  остается  лишь  восторженным
слушателем, был той палеонтологической вспашкой, которая разрыхлила  почву
для восторженного восприятия этих впечатлений, и в первую очередь расовых.
Ведь это от вашего супруга я узнал о прарасе, о том, как в самые различные
эпохи вливалась в нее кровь других интереснейших рас и  как  в  результате
нашим глазам явились существа, горделивые по самой своей крови...
   Я перевел дыхание. Моя спутница громко откашлялась, не утратив при этом
величия осанки.
   - И с тех  пор,  -  продолжал  я,  -  приставка  "пра",  le  primordial
[первобытный (франц.)],  не  выходит  у  меня  из  головы.  Это  следствие
палеонтологической вспашки, о которой я уже  упоминал.  Не  будь  ее,  что
значили бы для меня эти древовидные папоротники, даже после  того,  как  я
услышал, что, по древнему поверью, они служат для любовной ворожбы. С того
разговора все стало для меня значительным: вещи и люди... Я хочу  сказать:
люди и вещи...
   -  Подлинным   объяснением   такой   восприимчивости,   милый   маркиз,
собственно, является ваша юность...
   - Как удивительно звучит в ваших  устах  слово  "юность",  сеньора!  Вы
выговариваете его с добротой зрелости. А мадемуазель Зузу только  досадует
на юность, тем самым подтверждая ваше замечание, что юность обычно слишком
молода для юности. В известной мере это относится и ко мне. Юность сама по
себе не вызвала бы во мне того восхищения, которое в эти  дни  переполняет
мою душу. Мне выпало счастье лицезреть  красоту  в  двойном  аспекте  -  в
полудетском ее цветении и в царственном величии зрелости...
   Одним словом, я говорил чудо как красиво, и мое многословие  отнюдь  не
заслужило порицания. Ибо,  когда  я  стал  прощаться  у  станции  канатной
дороги, которая должна была вновь доставить моих спутников на виллу Кукук,
сеньора обронила, что надеется еще иметь случай увидеть меня до отъезда, и
напомнила мне предложение дона Антонио "тряхнуть  стариной"  и  сыграть  в
теннис с Зузу и ее друзьями по спортивному клубу. Мысль эта показалась мне
довольно дельной.
   И правда. Это была дельная, хотя и дерзновенная мысль. Я  вопросительно
взглянул на Зузу, и так как ее лицо и пожатие плеч возвестили мне  строгий
нейтралитет, делавший мое согласие не вовсе невозможным, то мы тут  же  на
месте договорились послезавтра встретиться на  теннисной  площадке,  после
чего  мне  было  предложено  "на  прощанье"  вновь  разделить  трапезу   с
семейством Кукук. Склонившись к руке Марии-Пиа, а  затем  и  ее  дочери  и
обменявшись самым дружественным рукопожатием  с  доном  Мигелем,  я  пошел
своей дорогой, обдумывая, как сложится ближайшее мое будущее.



9

   Лиссабон, 25 августа 1895 г.
   Дорогие родители! Милая, милая мама! Уважаемый и любимый папа!
   Довольно большой  промежуток  отделяет  это  письмо  от  телеграммы,  в
которой я извещал вас о своем прибытии сюда, так что боюсь, вы на меня уже
сердитесь. И рассердитесь тем более - увы, я в  этом  уверен,  -  прочитав
дату в начале письма,  которая  расходится  с  вашими  ожиданиями,  нашими
совместными решениями и даже собственными моими намерениями. Вы, вероятно,
думаете, что я уже десять дней нахожусь в открытом море, а я пишу вам  все
еще из первого города на моем пути,  то  есть  из  португальской  столицы.
Сейчас, дорогие мама и папа, я объясню вам как мое долгое молчание, так  и
нечаянные обстоятельства, которые привели к этой задержке, и надеюсь,  что
тем самым в корне пресеку ваше неудовольствие.
   Началось все с того, что я познакомился в поезде с выдающимся ученым  -
неким профессором по имени Кукук, чьи речи,  несомненно,  захватили  бы  и
потрясли вас не меньше, чем вашего сына.
   Немец по рождению, о  чем  красноречиво  свидетельствует  его  имя,  из
герцогства Кобург-Гота - как и ты, милая мама, - из хорошей  семьи,  хотя,
конечно, не "из семьи",  он  избрал  своей  специальностью  палеонтологию,
женился на здешней уроженке  и,  осев  в  Лиссабоне,  стал  основателем  и
директором  естественно-исторического  музея,  который  я  осматривал  под
личным его руководством. Экспонаты этого музея взволновали меня до глубины
души и  в  палезоологическом  и  в  палеантропологическом  отношении  (эти
термины вам, конечно, знакомы). Кукук первый посоветовал мне не относиться
легкомысленно к началу моего кругосветного путешествия только потому,  что
это  начало,  и  не  ограничиваться  беглым  осмотром  Лиссабона.  Он  был
прямо-таки огорчен, узнав, что в моем распоряжении имеется  столь  краткий
срок для знакомства с тамошними достопримечательностями  (назову  хотя  бы
древовидный папоротник в Лиссабонском  ботаническом  саду,  произраставший
еще в каменноугольную эру).
   Когда вы, дорогие мои родители, по своей доброте и мудрости  предписали
мне это путешествие, то, конечно, вы имели в виду не только  отвлечь  меня
от вздорных замыслов (вы видите, я уже признаю их  вздорными),  которым  я
предавался по молодости лет, но расширить мой  кругозор  и  таким  образом
завершить  воспитание  молодого  человека.  Так  вот  это  последнее  ваше
намерение,  несомненно,  увенчается  успехом   благодаря   тому,   что   я
дружественно принят в семействе Кукук, ибо все три, вернее даже четыре его
члена (к семейству следует причислить и научного сотрудника  профессора  -
господина Хуртадо, дермопластика, если вам что-нибудь говорит это  слово),
конечно  в  очень  различной   степени,   способствуют   расширению   моих
горизонтов.
   Признаться откровенно, дамы этого дома мне не  очень  по  душе.  Теплые
отношения у меня с ними за все это время не установились и, по-моему,  уже
не установятся. Сеньора, урожденная  да  Круц,  -  истая  иберийка,  особа
строгая,  внушительная  и  уж  очень  высокомерная,  хотя  причины   этого
высокомерия мне, по правде говоря, не совсем ясны;  дочка,  моя  ровесница
или чуть помоложе меня - я никак не могу запомнить ее  имени,  -  барышня,
которую поневоле хочется причислить к семейству иглокожих, до того  колюче
она  себя  ведет.  Упомянутый  мною  дон  Мигель  (Хуртадо),  если  я   по
неопытности не обманываюсь, в будущем,  видимо,  станет  ее  супругом,  и,
откровенно говоря, я не уверен, что ему можно позавидовать.
   Нет, я ищу общества только хозяина дома - профессора Кукука  и  отчасти
его ассистента,  глубоко  сведущего  в  мире  животных,  реконструктивному
таланту которого многим  обязан  музей.  Эти  два  человека,  и  в  первую
очередь, конечно, К., так широко  способствуют  моему  образованию,  столь
многое открывают мне, что  эти  открытия  и  поучения,  выходя  далеко  за
пределы    знакомства    с     Лиссабоном     и     его     архитектурными
достопримечательностями, касаются буквально всего  бытия,  из  которого  в
результате  празачатия  возникла  органическая   жизнь,   иными   словами,
охватывают все творение в целом, от камня до человека.  Оба  этих  ученых,
которые видят во мне (и по праву) нечто вроде морской лилии,  отделившейся
от своего стебля, то есть неофита-путешественника, нуждающегося в  советах
и  поучении,  и  побудили  меня,  вопреки  нашей  программе,  застрять   в
Лиссабоне, одобрения чему я и прошу у вас, дорогие  родители,  с  сыновней
почтительностью, хотя, если уж говорить начистоту, истинной причиной  моей
задержки явились все-таки не они.
   Внешним поводом для нее послужило следующее. Я считал долгом вежливости
и думал, что поступлю в соответствии с вашими желаниями, если, прежде  чем
покинуть  Лиссабон,  оставлю  свою  карточку  у  нашего   дипломатического
представителя господина де Гюйона  и  его  супруги.  Более  того,  я  счел
желательным выполнить эту формальность в первый же день моего приезда, но,
принимая во  внимание  время  года,  не  ждал  от  своего  визита  никаких
последствий. Тем не менее через  два  или  три  дня  мне  в  отель  пришло
приглашение от посланника отужинать у него  в  мужском  обществе;  видимо,
этот ужин был намечен еще до моего приезда и должен был состояться почти в
канун отбытия моего парохода. Таким образом, мне не понадобилось бы менять
срок своего пребывания здесь, даже если бы я  хотел  воспользоваться  этим
приглашением.
   Я воспользовался им, дорогие мама и папа, и провел в  нашем  посольстве
на руа Аугуста весьма приятный вечер.  Желая  доставить  вам  радость,  не
скрою, что на  этом  вечере  я  решительно  пользовался  успехом,  который
всецело отношу за счет полученного мною воспитания. Прием  был  устроен  в
честь румынского принца Иоанна-Фердинанда (*27),  молодого  человека  чуть
постарше меня, который  сейчас  пребывает  в  Лиссабоне  вместе  со  своим
воспитателем полковником Цамфиреску. Приглашены были одни мужчины,  потому
что госпожа де Гюйон находится на  португальской  Ривьере,  супруг  же  ее
из-за ряда неотложных дел вынужден был прервать свой отпуск и возвратиться
в столицу. Число гостей было ограничено - человек десять, не больше, и все
же прием носил довольно торжественный характер: лакеи - в коротких  штанах
и в обшитых галунами ливреях, гости, в честь принца, -  во  фраках  и  при
регалиях. Признаться, я с удовольствием смотрел на кресты  и  звезды  этих
сановитых  людей,  почти   поголовно   превосходивших   меня   годами,   с
удовольствием и даже не без известной зависти к столь почтенным украшениям
на фраках. Впрочем, не льстя ни вам, ни себе, должен  заметить,  что  я  в
своем неукрашенном фраке, едва переступив  порог  гостиной,  уже  завоевал
симпатии хозяина дома и гостей не только своим именем,  но  достойной  его
непринужденной любезностью и светскостью.
   За ужином  в  столовой  с  деревянными  панелями,  в  кругу  всех  этих
иностранных и  отечественных  дипломатов,  военных  и  негоциантов,  среди
которых находился австро-венгерский советник посольства  в  Мадриде  некий
граф Фестетих, живописно выделявшийся своей опушенной  мехом  национальной
венгерской одеждой, сапогами с отворотами и кривой саблей, я  оказался  за
столом  между  бородатым  капитаном   бельгийского   фрегата   и   крупным
португальским виноторговцем с усталым лицом, чьи величаво небрежные манеры
свидетельствовали  о  немалом  богатстве;  общество  для  меня   несколько
скучноватое, ибо разговор довольно долго вращался  вокруг  политических  и
экономических предметов, так что я принимал в нем хотя  и  оживленное,  но
чисто пантомимическое участие. Но затем сидевший наискосок от меня принц с
одутловатым скучливым лицом, заикаясь и пришепетывая (*28), втянул меня  в
разговор о Париже, вскоре ставший всеобщим (ибо кому не хочется поговорить
о Париже), в котором я, ободренный  не  слишком  внятным  бормотанием  его
высочества, позволил себе некоторое время  играть  первую  скрипку.  После
ужина, когда мы уютно  расположились  в  курительной  комнате  за  кофе  и
ликерами, мне как-то само собой досталось место подле высокого  гостя,  по
другую сторону которого сел хозяин дома. Безукоризненная, но и  бесцветная
внешность господина де Гюйона, его лысеющий череп, водянисто-голубые глаза
и тонкие, вытянутые щипцами усы вам, несомненно, знакомы.  Иоанн-Фердинанд
почти совсем к нему не обращался, предоставив  мне  одному  занимать  свою
особу, что, видимо, пришлось по вкусу нашему хозяину. Надо думать,  что  и
мое неожиданное  приглашение  объяснялось  желанием  господина  де  Гюйона
развлечь  принца  обществом  сверстника,  по  своему  рождению  достойного
составить ему компанию.
   Надо сказать, что я и  вправду  превосходно  занимал  его,  к  тому  же
простейшими средствами, самыми для него подходящими. Я рассказывал  принцу
о своем детстве и отрочестве у нас в замке, о  дряхлости  нашего  славного
Радикюля и при этом воспроизводил его походку,  а  принц  захлебывался  от
восторга,  узнавая  в  нем  незадачливую   услужливость   своего   старого
камердинера в Бухаресте, перешедшего к нему от отца. Рассказывал я,  милая
мама,  и  о  невероятном  жеманстве  твоей  Аделаиды  и  под  восторженное
хихикание принца показал, как она старается не ходить,  а  парить,  словно
сказочная фея; о собаках - Фрипоне, о том, как он скрежещет зубами,  когда
у Миниме  наступают  известные  периоды,  и  о  ней  самой  с  ее  роковой
склонностью, особенно опасной в болонке и не раз уже гибельно отражавшейся
на твоих платьях, мама. В мужской компании я мог себе позволить рассказать
об этом так же, как и о "зубовном скрежете" Фрипона - о, конечно, в  самых
изысканных выражениях. Оправданием мне послужили  слезы,  которые  отпрыск
королевского дома, задыхаясь от смеха, то и  дело  отирал  со  своих  щек,
слушая о деликатной слабости бедняжки Миниме.  Есть  что-то  трогательное,
когда  такое  косноязычное  и  потому  как  бы  "заторможенное"   существо
предается буйной веселости.
   Возможно, милая мама, ты почувствуешь себя уязвленной, что  я  выставил
на потеху обществу слабое здоровье твоей любимицы, но эффект,  которого  я
этим достиг, безусловно примирил бы тебя с такой нескромностью.
   Все предались безудержному веселью, а принца просто  скорчило  пополам,
так что крест, висевший у него на воротнике мундира, заболтался в воздухе.
Меня наперебой стали упрашивать повторить рассказ о Радикюле,  Аделаиде  и
Миниме. Венгерец с меховой опушкой так колотил себя ладонью по ляжке,  что
ему, верно, было очень больно, у дородного и за свое богатство  усыпанного
орденскими звездами виноторговца от хохота отскочила пуговица на жилете, а
на лице нашего посланника изображалось живейшее удовольствие.
   Следствием всего этого было, что по окончании  soiree  [званого  вечера
(франц.)], оставшись со мной наедине, он предложил  представить  меня  его
величеству  королю  Карлосу  I  (*29),  который  тоже  в  настоящее  время
находится в столице, о чем я мог  судить  по  развевающемуся  над  дворцом
флагу Браганца (*30). В какой-то степени он  считает  своей  обязанностью,
пояснил господин де Гюйон, представить монарху находящегося здесь проездом
сына знатных люксембуржцев, к тому же - так  он  выразился  -  являющегося
весьма "приятно одаренным" молодым человеком. Он просил меня иметь в виду,
что благородная душа короля - душа художника, ибо его величество время  от
времени пишет  маслом,  и  одновременно  душа  ученого  -  его  величество
любитель океанографии, то  есть  науки  о  море  и  населяющих  его  живых
существах. Эта  душа  находится  в  состоянии  несколько  подавленном  под
влиянием политических забот, которые обрушились на его величество сразу же
после  вступления  на  престол  шесть  лет  назад  вследствие  расхождения
португальских и английских интересов по  вопросу  владений  в  Центральной
Африке.  В  то  время  уступчивость  короля   восстановила   против   него
общественное  мнение,  так  что   он   был   даже   обрадован   английским
ультиматумом,   позволившим    португальскому    правительству    уступить
требованиям Великобритании после официально заявленного протеста.  Тем  не
менее в ряде португальских  городов  возникли  досадные  беспорядки,  а  в
Лиссабоне пришлось даже подавлять республиканское восстание.  И  ко  всему
этому еще роковой дефицит португальских железных  дорог,  три  года  назад
приведший  к  тяжкому  финансовому  кризису  и  к  акту   государственного
банкротства,  то  есть  к  декретированному   сокращению   государственных
обязательств  на  две  трети!  Такое  стечение  обстоятельств  значительно
повысило шансы республиканской  партии  и  помогло  радикальным  элементам
страны в их разрушительной работе. Его величеству довелось, и не  однажды,
узнавать о том, что полиция  своевременно  напала  на  след  заговорщиков,
злоумышлявших против  его  особы.  Мое  представление  ко  двору,  нарушив
ежедневную   рутину   официальных   аудиенций,   могло   бы    благотворно
подействовать на августейшего печальника. Господин де Гюйон  добавил,  что
мне, со своей стороны, надо постараться, если к тому представится малейшая
возможность, навести разговор на Миниме, доставившей сегодня вечером такое
большое удовольствие бедному принцу Иоанну-Фердинанду.
   Вы поймете, милые мама и папа,  что  для  меня,  при  моих  роялистских
убеждениях и энтузиастическом стремлении (о котором вы, может быть,  и  не
подозревали) склониться перед  легитимным  государем,  предложение  нашего
посланника имело немалую притягательную силу. Этому проекту препятствовало
только то досадное обстоятельство, что для исхлопотания аудиенции потребно
было время от четырех до пяти дней, то  есть  больше,  чем  оставалось  до
отплытия "Кап Арконы".  Что  мне  было  делать?  Желание  предстать  перед
королем, воссоединившееся с увещаниями моего  ученого  ментора  Кукука  не
ограничиваться беглым осмотром такого города, как  Лиссабон,  в  последнюю
минуту заставило меня решиться пропустить этот пароход, с тем чтобы уехать
на следующем. Я отправился в пароходное агентство  и  там  узнал,  что  на
следующий пароход этой же линии - "Амфитрита", который  должен  отбыть  из
Лиссабона недели через две, почти все каюты уже разобраны и  что  вдобавок
комфортабельностью он сильно уступает "Кап Аркона", так что ехать  на  нем
мне как бы и не пристало. Тамошний клерк посоветовал дождаться возвращения
"Кап Арконы", которое состоится недель через шесть  или  семь,  считая  от
пятнадцатого сего месяца, заявив о том, что я откладываю свою  поездку  до
следующего рейса, и, следовательно, пробыть в Лиссабоне до конца  сентября
или даже до первых чисел октября.
   Вы, дорогие родители, меня знаете.  Не  склонный  долго  колебаться,  я
согласился с предложением клерка, отдал необходимые распоряжения  и,  само
собой  разумеется,  немедленно  отправил  корректнейшую  телеграмму  вашим
друзьям Мейер-Новаро с извещением о задержке и с просьбой  не  ждать  меня
раньше октября. Таким образом, в моем распоряжении остался срок даже более
длительный, чем тот, какого я желал для  пребывания  в  Лиссабоне.  Но  да
будет так! В отеле я,  по  правде  говоря,  устроен  вполне  сносно,  а  в
поучительных развлечениях у меня здесь не будет недостатка до самого моего
отбытия. Итак, смею ли я  надеяться,  что  вы  одобрите  мой  поступок?  В
противном случае я лишился бы душевного спокойствия. Но я  думаю,  что  вы
задним числом охотно дадите мне свое  согласие,  тем  более  услышав,  как
удачно для меня прошла теперь уже состоявшаяся аудиенция у его величества.
Господин  де  Гюйон  заблаговременно  известил  меня  о   всемилостивейшем
изволении его величества и в собственном экипаже  заехал  за  мной,  чтобы
везти меня во дворец,  где  внешняя  и  внутренняя  стража  благодаря  его
аккредитованности при дворе и парадному дипломатическому мундиру не только
не остановила нас, но торжественно взяла на караул. По широкой лестнице  с
двумя кариатидами, в мучительно напряженных позах стоящими у ее  подножия,
мы поднимаемся  в  анфиладу  приемных  зал,  уставленных  бюстами  прежних
королей, изобилующую картинами и сияющими хрустальными  люстрами,  которая
ведет в королевскую аудиенц-залу. Медленно проходим мы по этим  покоям  из
одного в другой, и  уже  во  втором  из  них  нас  останавливает  дежурный
чиновник го