луга, что голос мой мог быть  вульгарным,  взгляд
тупым и ноги кривыми, если б душа моя тому попустительствовала?  Тот,  кто
по-настоящему любит жизнь, создает себя ей в угоду.  Иными  словами,  если
природные достоинства и не являются  следствием  нравственных  усилий,  то
похвалы, которые патер расточал  благозвучию  моего  голоса,  по  здравому
размышлению, отнюдь не простая его причуда".



3

   Через несколько дней после того, как бренные останки  моего  отца  были
преданы земле, все мы во главе с крестным  Шиммельпристером  собрались  на
семейный совет. Нам было официально предложено к новому году очистить дом,
а посему принятие решения относительно дальнейшего нашего  местожительства
стало насущной необходимостью.
   Я до сих пор не знаю, как благодарить крестного за советы и  участливое
внимание, с каким он, имея в виду каждого из нас в отдельности, разработал
планы  на  будущее,  впоследствии  оказавшиеся  (в  частности,  для  меня)
поистине  благодетельными.  Семейный  совет  состоялся  в   нашей   бывшей
гостиной, некогда уютно обставленной мягкой мебелью  и  полной  веселья  и
праздничного угара, а теперь голой, разгромленной, почти пустой. Мы сидели
в углу на бамбуковых стульях с ореховыми сиденьями,  когда-то  стоявших  в
столовой,  за  зеленым  столиком  -  остатком  гарнитура,  состоявшего  из
вдвигающихся один в другой четырех или пяти хрупких закусочных столиков.
   - Круль, - начал крестный (в фамильярном своем  дружелюбии  он  и  мать
обычно называл по фамилии). - Круль, - сказал он  и  обратил  к  ней  свой
крючковатый нос и пронзительные глаза без  бровей  и  ресниц,  своеобразно
обрамленные целлулоидными кругами очков, - вот  вы  нос  повесили  и  руки
опустили, а ведь совсем напрасно. На самом деле радостные и  разнообразные
возможности по-настоящему открываются  человеку  как  раз  после  жестокой
катастрофы, которую  так  метко  называют  гражданской  смертью,  и  самое
обнадеживающее положение - это то, когда нам до того плохо, что,  кажется,
хуже и быть не  может.  Уж  поверьте,  друг  мой,  человеку,  который  сам
переживал подобные удары судьбы если не  материального,  то  нравственного
порядка. Впрочем, вам до такого состояния еще далеко, и это-то,  вероятно,
и  подрезает   вам   крылья.   Не   падайте   духом,   дорогая,   побольше
предприимчивости. Да, в этом городе у вас со  всем  покончено,  но  что  с
того? Перед вами широкая дорога.  Ваш  личный,  правда  скромный,  счет  в
Коммерческом банке еще не  окончательно  исчерпан.  С  этими  деньгами  вы
подадитесь куда-нибудь в большой город - в Висбаден, Майнц,  Кельн,  пусть
даже в Берлин. В кухне вы как дома,  простите  мне  неуклюжий  оборот.  Вы
умеете стряпать пудинг из хлебных крошек и отличное  кисло-сладкое  жаркое
из остатков вчерашнего  мяса.  Кроме  того,  вы  привыкли  видеть  у  себя
множество людей, потчевать  их,  занимать  разговором.  Итак,  вы  снимете
несколько комнат,  дадите  объявление,  что  по  сходной  цене  принимаете
нахлебников или просто жильцов без стола, и будете жить так же,  как  жили
до сих пор, с той только разницей, что ваши гости  будут  вам  платить.  А
снисходительное отношение к людям и бодрое  состояние  духа  позволят  вам
устроить приятную, уютную  жизнь  своим  пансионерам,  и  я,  право,  буду
удивлен, если ваше предприятие вскоре не начнет процветать и расширяться.
   Тут   крестный   умолк,   давая   нам   высказать   свою   восторженную
признательность и радость; та, к которой он обращался, тоже в конце концов
к нам присоединилась.
   - Что касается  Лимпхен,  -  продолжал  он  (этим  ласкательным  именем
крестный всегда величал мою сестру), - то самым простым для нее,  конечно,
было бы сделаться помощницей матери и  скрашивать  жизнь  ее  постояльцев,
причем я  не  сомневаюсь,  что  она  проявила  бы  себя  как  достойная  и
энергичная filia hospitalis [юная  хозяйка  (лат.)].  Но  эта  возможность
никогда от нее не уйдет. А пока что я имею для нее в виду нечто лучшее.  В
дни вашего процветания она училась петь; настоящей певицы из нее не  вышло
- голос у Олимпии слабый, хотя он не лишен благозвучия и в сочетании с  ее
внешними данными производит весьма приятное впечатление. Салли Меершаум из
Кельна  -  мой  давнишний  друг,  а  главное  из  его  предприятий  -  это
театральное агентство.  Он  с  легкостью  устроит  Олимпию  в  опереточную
труппу, пусть  по  началу  даже  не  первого  ранга,  или  в  какую-нибудь
певческую капеллу; свой гардероб на первых  порах  она  пополнит  из  моей
костюмерной. Начало ее  карьеры  будет,  по  всей  вероятности,  нелегким,
возможно, что ей придется вступить в борьбу с жизнью. Но если она  проявит
характер (который важнее  таланта)  и  сумеет  извлечь  профит  из  своего
дарования, состоящего из  множества  разнообразных  дарований,  то  быстро
пойдет в гору и, кто знает, может быть, достигнет блистательных вершин.  Я
могу, конечно, только указать  вам  направление,  наметить  возможности  -
остальное уж ваше дело.
   Взвизгнув от радости, моя сестра кинулась на шею советчику  и  спрятала
голову у него на груди.
   - А теперь, - продолжал он, и по всему было видно, что следующий  пункт
он принимает еще ближе к сердцу, - теперь  перейдем  к  нашему  "оборотню"
(читателю понятно, на что он намекал,  называя  меня  этим  именем).  -  Я
немало поломал себе голову над  проблемой  его  будущего  и,  несмотря  на
значительные трудности, думается все же, нашел решение, конечно временное.
По этому поводу я даже затеял переписку  с  заграницей,  точнее  говоря  с
Парижем, - сейчас я объясню вам, с кем именно и на какой предмет. По моему
разумению, надо прежде всего открыть ему дорогу в жизнь,  которая,  как  в
силу прискорбного недоразумения полагают почтенные  вершители  судеб,  для
него закрыта. Как только он очутится на просторе, течение подхватит его и,
я в этом уверен, принесет к прекрасному берегу. По моему мнению, наилучшие
виды на будущее сулит Феликсу  работа  в  большой  гостинице,  хотя  бы  в
должности кельнера: я говорю не только о прямом пути (который  тоже  может
привести к весьма почтенному положению в обществе), но  и  о  всевозможных
отклонениях и неожиданных кружных тропинках, которые не  в  меньшей  мере,
чем проторенные дороги, порой благоприятствуют  счастливцу.  Я  помянул  о
переписке. Так вот, я списался  с  директором  гостиницы  "Сент-Джемс  энд
Олбани", Париж, улица Сент-Оноре, неподалеку от Вандомской площади  (самый
центр, следовательно; я покажу вам это место на плане Парижа),  с  Исааком
Штюрцли, - мы с ним на "ты" еще с  моих  парижских  времен.  Я  не  только
выгоднейшим  образом  отозвался  о  воспитании  и  характере  Феликса,  но
поручился за тонкость его обращения и расторопность.  Он  немного  говорит
по-французски и по-английски и в ближайшее  время  должен  еще  подучиться
этим  языкам.  Штюрцли  готов  сделать  мне  одолжение  и  взять  его   на
испытательный срок, конечно без жалованья. Питание и помещение он  получит
бесплатно, а  ливрею,  которая,  несомненно,  будет  ему  к  лицу,  сумеет
приобрести по достаточно льготной цене. Одним словом, это  путь  в  жизнь,
благоприятное поприще для развития его дарований, и  я  надеюсь,  что  наш
Феликс сумеет угодить знатным постояльцам "Сент-Джемс энд Олбани".
   Само собой разумеется, что я высказал  этому  прекрасному  человеку  не
меньше благодарности, чем моя мать и  сестра.  Ненавистная  ограниченность
родного городишка, казалось, уже уходила в прошлое, широкий мир открывался
передо мною; и Париж, город, при одном воспоминании о котором  мой  бедный
отец впадал в сладостную истому, уже вставал перед моим внутренним  взором
во всем своем жизнерадостном великолепии. Но  на  деле  все  было  не  так
просто, вернее, как говорят в простонародье, была тут одна загвоздка: я не
имел права покинуть родину, так как подлежал призыву  на  военную  службу.
Государственная граница  являлась  для  меня  непреодолимым  препятствием,
покуда в моих бумагах черным по белому не будет стоять, что  я  освобожден
от воинской повинности; вопрос о военной службе тем более  тревожил  меня,
что я,  как  известно,  не  пользовался  привилегиями  окончивших  учебное
заведение и в случае, если б меня признали годным, должен был бы явиться в
казармы как обыкновеннейший рекрут. Эта подробность, о которой  я  до  сих
пор просто старался  не  думать,  в  минуту,  исполненную  столь  радужных
надежд, тяжелым камнем легла мне на сердце. И когда я нерешительно об этом
заговорил, выяснилось, что ни моя мать, ни сестра, ни  сам  Шиммельпристер
не принимали этого обстоятельства в расчет -  первые  по  женскому  своему
неведению, последний же потому, что, всю жизнь занимаясь  живописью,  имел
очень неточное представление о таких формальностях. С досадой заявив,  что
он совершенно беспомощен в подобном деле, ибо знакомств с военными врачами
не имеет, а следовательно, не может повлиять на тех, от кого это  зависит,
крестный предложил мне выпутываться из петли собственными силами.
   Итак,  в  этом  щекотливом  деле  я  был  предоставлен   самому   себе;
благосклонный читатель вскоре узнает, насколько я оказался способным с ним
управиться. Сначала  мой  живой  юношеский  ум  был  отвлечен  предстоящей
переменой обстановки, всевозможными приготовлениями к переезду.  Поскольку
моя мать намеревалась обзавестись  нахлебниками  уже  к  Новому  году,  то
переселение наше должно  было  состояться  еще  перед  рождеством.  Местом
нашего нового жительства был избран Франкфурт-на-Майне:  в  таком  большом
городе легче может подвернуться счастливая случайность.
   Как легко,  как  нетерпеливо,  презрительно  и  жестокосердно  покидает
жаждущий простора юноша свою тесную родину, ни разу даже не оглянувшись на
ее башни и холмы, покрытые виноградниками! Он уже отчужден от нее и впредь
будет отчуждаться еще больше, но ее до смешного знакомый  образ  останется
жить в глубинах его сознания и  после  долгих  лет  забвения  вдруг  снова
всплывет на поверхность. Прошлое покажется ему тогда достойным уважения, в
своих делах и успехах на  чужбине,  при  каждой  жизненной  перемене,  при
каждом новом взлете он будет оглядываться на тот  покинутый  малый  мирок,
станет спрашивать себя, что бы сказали об этом  или  уже  говорят  там,  в
родном его городе. Так сделает любой одаренный юноша,  к  которому  родина
была глуха, неблагожелательна,  несправедлива.  Завися  от  нее,  он  всем
существом ей противился, но после того, как ей пришлось  его  отпустить  и
она, вероятно, о нем уже позабыла, он  добровольно  предоставит  ей  право
голоса в своей жизни. Более того, по истечении пестрых, полных событий лет
его повлечет взглянуть на гавань, из которой он отплыл в  житейское  море,
он не сможет противостоять искушению на удивленье  тамошним  жителям  и  с
боязливой насмешкой в сердце, узнанным  или  неузнанным,  побродить  среди
старых стен в том новом, чуждом и  блистательном  обличье,  которое  успел
приобрести. В должном месте я расскажу, как это было в моем случае:
   Я написал в Париж учтивое письмо господину Штюрцли,  сообщая  ему,  что
вынужден повременить с отъездом до того, как будет решено, годен я или нет
к военной службе; при этом я выражал ни на чем не основанную  уверенность,
что по причинам,  не  имеющим  отношения  к  будущей  моей  работе,  ответ
окажется благоприятным.
   Остатки нашего имущества приобрели вид тюков и чемоданов,  в  одном  из
которых лежало  полдюжины  роскошных  рубашек  с  крахмальными  манишками;
крестный вручил их мне на прощанье, выразив уверенность, что в Париже  они
сослужат мне добрую службу. И вот в  тусклый  зимний  день  мы  все  трое,
высунувшись из окна отходящего поезда, видим, как  исчезает  трепыхающийся
на ветру красный платок нашего друга.  С  этим  прекрасным  человеком  мне
довелось свидеться еще только однажды.



4

   Не  буду  долго  останавливаться  на  первых  суматошных  днях   нашего
пребывания во Франкфурте. Мне неприятно  вспоминать  о  той  жалкой  роли,
которую мы играли в этом богатейшем торговом городе, к  тому  же  я  боюсь
наскучить читателю подробным  изложением  наших  тогдашних  обстоятельств.
Умолчу  и  о  грязной  харчевне  или   постоялом   дворе,   меньше   всего
заслуживающем названия гостиницы, где мы с матерью (сестра Олимпия сошла с
поезда  в  Висбадене,  чтобы  попытать  счастья  в   кельнском   агентстве
Меершаума) из соображений экономии провели много  ночей:  я  спал  там  на
диване, который просто кишел кусачими, злобными  насекомыми.  Умолчу  и  о
мытарствах,  которые   мы   претерпели,   разыскивая   в   этом   большом,
бессердечном, враждебном  беднякам  городе  хоть  мало-мальски  подходящую
квартиру, покуда наконец не наткнулись в одном из отдаленных кварталов  на
помещение, в известной мере отвечающее житейским планам моей  матери.  Это
были четыре маленькие комнаты и малюсенькая кухня в нижнем этаже флигеля с
видом на  безобразный  двор  и  без  единой  капли  солнечного  света.  Но
поскольку эта квартира стоила всего сорок марок в месяц, а нам было  не  к
лицу строить из себя прихотливых жильцов, то мы  тут  же  дали  задаток  и
поспешили в нее перебраться.
   В молодости любая новизна бесконечно привлекательна, и хотя это  унылое
жилище не могло идти ни в  какое  сравнение  с  нашим  светлым  загородным
домом, на меня в столь необычной обстановке  нашел  приступ  необузданного
веселья и радости. Я рьяно помогал матери в неотложных работах: передвигал
мебель,  вынимал  из  ящиков  со  стружками  тарелки  и  чашки,   старался
покрасивее расставить в шкафу и на полках кухонную посуду и терпеливо  вел
переговоры с хозяином, омерзительно пузатым мужчиной подлейшего характера,
относительно необходимого ремонта, от  которого  этот  брюхач  так  упорно
уклонялся, что матери пришлось за собственный  счет  произвести  кое-какие
поделки,  дабы  предназначенные  ею  к  сдаче  комнаты  не  имели  слишком
неприглядного вида. Ей это  далось  очень  нелегко,  так  как  расходы  по
переезду оказались весьма значительными и в случае задержки с пансионерами
делу, еще не открытому, грозило банкротство.
   В  первый  же  вечер,  когда  мы  с  матерью,  стоя  в  кухне,  ужинали
яичницей-глазуньей, решено было в память доброго  старого  времени  наречь
наше предприятие "Пансион Лорелея", и мы тут же вместе написали  открытку,
испрашивая на то одобрения крестного  Шиммельпристера.  Уже  на  следующий
день я побежал в редакцию одной из наиболее читаемых  франкфуртских  газет
со скромно, но заманчиво  составленным  объявлением;  предполагалось,  что
напечатанное  жирным  шрифтом  поэтическое  название   будущего   пансиона
непременно проймет франкфуртских жителей. Относительно же дощечки, которую
мы намеревались  прибить  у  дверей,  для  того  чтобы  привлечь  внимание
прохожих к нашему предприятию, мы с матерью  несколько  дней  пребывали  в
затруднении - она оказалась нам не  по  средствам.  Как  же  описать  нашу
радость, когда на шестой или седьмой день нашего водворения во  Франкфурте
из  родного  города  вдруг  прибыла  посылка   весьма   необычной   формы;
отправителем  ее  значился  крестный  Шиммельпристер,  а  в  ящике  лежала
продырявленная по всем четырем углам  прямоугольная  дощечка,  на  которой
красовалась  собственноручно  сотворенная  им  женская  фигура   с   наших
этикеток, в одежде из  одних  колец  и  браслетов,  и  надпись  золотистой
масляной  краской:  "Пансион  Лорелея".  Эта  вывеска,  прибитая  к   углу
выходившего на улицу дома, выглядела очень  эффектно:  мы  сумели  так  ее
прикрепить, что дева скал указывала своей унизанной драгоценностями  рукой
на подворотню и двор, в котором находилась наша квартира.
   И правда, скоро объявились постояльцы; первым пришел не то  техник,  не
то инженер-механик, серьезный, молчаливый, даже угрюмый и явно недовольный
своим жребием молодой человек, который, однако,  платил  аккуратно  и  вел
размеренный, степенный образ жизни. Он не прожил в  "Пансионе  Лорелея"  и
недели, как у нас оказалось еще двое  нахлебников,  принадлежавших  уже  к
театральному миру, а именно: комический бас, оставшийся без  работы  из-за
полной потери голосовых средств, толстый и смешной с виду, но  озлобленный
свалившимся  на  него  несчастьем.   Он   тщетно   пытался   нескончаемыми
упражнениями укрепить свой голос, и когда он пел эти упражнения, казалось,
что кто-то, задыхаясь, взывает о помощи из  пустой  бочки.  Вместе  с  ним
явилась его тень женского пола - рыжая хористка  в  неопрятном  капоте,  с
длинными, выкрашенными в розовый цвет ногтями, - до ужаса худое и, видимо,
слабогрудое созданье, которое наш певец, то ли за  какие-нибудь  упущения,
то  ли  просто  чтобы  дать  выход  накопившейся  горечи,  нередко  "учил"
посредством своих  подтяжек,  что,  впрочем,  ни  разу  не  поколебало  ее
безусловной уверенности в чувствах своего сожителя.
   Итак, эта пара занимала одну комнату, механик - другую, третья  служила
нам столовой, где все мы ели  обеды,  умело  приготовленные  из  мизерного
количества продуктов. Не желая, по соображениям благопристойности,  делить
комнату с матерью, я спал на кухне, постилая  себе  постель  на  лавке,  и
мылся над раковиной, в уверенности, что такое мое житье  долго  продлиться
не может.
   "Пансион Лорелея" начал процветать, нам приходилось тесниться,  уступая
место гостям, и моя мать уже  с  полным  правом  помышляла  о  том,  чтобы
расширить предприятие и нанять кухарку. Одним словом, дело налаживалось, и
помощь моя была не нужна, а до отъезда в  Париж  или  до  дня,  когда  мне
придется повязать двухцветный шарф, у меня оставалось еще много свободного
времени,  столь  желанного  и  необходимого  всякому  незаурядному  юноше,
Образование дается не тупой учебной  повинностью,  оно  -  дар  свободы  и
досуга; его не добиваются в поте лица, а  вдыхают,  как  воздух;  на  него
работают незримые инструменты. Потайное усердие чувства и  мысли,  отлично
уживающееся с тем,  что  люди  считают  пустой  тратой  времени,  ежечасно
обогащает тебя знаниями, я  бы  даже  сказал,  что  на  избранника  судьбы
образование  нисходит  во  сне.  Ибо  поистине  надо  быть  созданным   из
податливого  материала,  чтобы  стать  просвещенным  человеком.  Никто  не
усваивает того, что не заложено в нем от рождения, и не  алчет  того,  что
ему чуждо. Тупому человеку образования  не  добиться,  кто  его  приобрел,
никогда не был мужланом. И здесь опять-таки очень трудно провести прямую и
четкую демаркационную линию между личной заслугой и тем, что  мы  называем
"благоприятными обстоятельствами"; ведь  если  доброжелательная  судьба  в
самый подходящий момент забросила меня в большой город и от  своих  щедрот
одарила меня временем, то, с другой  стороны,  начисто  лишенный  средств,
которые раскрывают перед человеком двери тех мест, где он может  пополнить
свое  образование  и  получить  духовное  наслаждение,   я   был   обречен
заглядывать  в  цветущий   таинственной   прелестью   сад   только   через
великолепную решетку.
   В ту пору я предавался сну  даже  чрезмерно,  спал  большей  частью  до
обеда, нередко еще позднее, и, встав, наспех съедал в  кухне  какие-нибудь
разогретые, а не то и холодные  остатки,  потом  закуривал  папиросу,  дар
нашего механика (он знал, как я падок до этой сладостной утехи и как редко
могу себе ее позволить), и уходил из "Пансиона Лорелея" уже в предвечернее
время, часа в четыре, в пять, когда  светская  жизнь  в  городе  достигает
высшей точки, богатые женщины отправляются с визитами или ездят в экипажах
из лавки в лавку, кафе наполняются посетителями и витрины  начинают  сиять
огнями.  В  это  время  я  пускался  в  свои  одинаково   поучительные   и
занимательные прогулки по  многолюдным  улицам  прославленного  города.  И
частенько, внутренне обогащенный, возвращался домой уже при бледном  свете
зар