н из них подтвердил, что верхняя койка,  на
которую мне  указал  Станко,  действительно  свободна.  Я  залез  на  нее,
поставив свой чемодан на соответствующую полку, разделся  и,  едва  только
моя голова коснулась подушки, погрузился в глубокий и сладостный сон.



8

   Несколько будильников почти одновременно затрещали и  зазвонили  еще  в
потемках - было только шесть часов, - и те из моих  соседей,  что  первыми
выскочили из постелей, зажгли лампочку. Не отозвался на этот звон и  треск
только Станко, продолжавший лежать неподвижно. Сон очень освежил и ободрил
меня, так что противная толкотня в узких проходах между койками всех  этих
парней - растрепанных,  громко  зевающих,  потягивающихся  и  стаскивающих
через голову ночные рубашки, не подействовала на меня угнетающе. Даже спор
из-за мытья - пять  умывальников  на  семь  человек  -  не  омрачил  моего
веселого настроения, хотя воды не хватало и то  один,  то  другой  нагишом
выскакивали в коридор, чтобы наполнить кувшин под водопроводным краном. Не
говорю о том, что мне досталось совершенно мокрое  полотенце,  непригодное
для вытиранья. Зато я получил разрешение взять для бритья немного  горячей
воды из той, что лифтер и ученик кельнера сообща разогрели  на  спиртовке.
Привычными движениями водя бритвой по щекам, верхней губе и подбородку,  я
гляделся  в  осколок  зеркала,  который  они  умудрились   пристроить   на
подоконнике.
   - He, beaute [эге, красавчик (франц.)], - изрек  Станко,  когда  я,  со
свежевымытым лицом и приглаженными волосами, возвратился в спальню, чтобы,
как все другие, застелить свою койку. - Как тебя звать-то? Ганс или Фриц?
   - Феликс, с вашего позволения, - отвечал я.
   - Тоже недурно. Так вот, не будете  ли  вы  так  добры,  Феликс,  после
завтрака принести мне из столовой чашку кофе с  молоком?  А  не  то  я  до
обеда, когда есть надежда поесть протертого супу, буду  сидеть  вовсе  без
еды.
   - С удовольствием, - отозвался я. - Я принесу кофе,  а  потом  еще  раз
зайду, узнать, не надо ли вам чего-нибудь.
   Такую заботливость я проявил по двум причинам. Во-первых,  потому,  что
мой чемодан не запирался, а Станко не внушал мне доверия.  Во-вторых,  мне
хотелось вернуться к вчерашнему разговору и на более или менее  подходящих
условиях получить от него адрес, который он посулил мне.
   В просторной столовой для служащих, в самом конце коридора, било тепло,
уютно и пахло кофе, который буфетчик  и  его  супруга,  очень  дородная  и
добродушная женщина, разливали из двух блестящих кипятильников. Сахар  уже
лежал в чашках, буфетчица подливала в них молока и на каждое блюдце  клала
по сдобной булочке. Здесь толклось множество отельной прислуги  из  разных
дортуаров, в том числе несколько  кельнеров  в  синих  фраках  с  голубыми
пуговицами. Почти все ели и пили  стоя,  хотя  в  зале  имелось  несколько
столиков. Памятуя о своем обещании, я  попросил  у  добродушной  буфетчицы
кофе "pour le pauvre malade de numero quatre"  [для  бедного  больного  из
четвертого номера (франц.)]. Она немедленно подала  мне  полную  чашку,  с
улыбкой, которая обычно появлялась на лицах тех, к кому я обращался.
   - Pas encore equipe? [Еще не экипировались?  (франц.)]  -  осведомилась
она.
   В немногих словах я объяснил ей свое положение. Затем поспешил  отнести
кофе Станко и повторил ему,  что  в  скором  времени  зайду  еще  раз.  Он
насмешливо  хихикнул  мне  вслед,  так  как  отлично  понял  причины  моей
заботливости.
   Вернувшись в столовую, я, в свою очередь, выпил кофе, которое  пришлось
мне очень по вкусу, - я давно уже не имел во  рту  ничего  горячего,  -  и
закусил сдобной булочкой. Было уже семь часов, и столовая быстро опустела.
Поэтому я пристроился  за  одним  из  покрытых  клеенкой  столиков,  подле
пожилого кельнера, который неторопливо достал из кармана пачку  сигарет  и
закурил. Мне достаточно было улыбнуться и чуть-чуть подмигнуть ему,  чтобы
тоже получить сигарету. Мало того,  после  нескольких  слов,  которыми  мы
обменялись, я и ему рассказал о своем все еще неопределенном положении,  а
он, уходя, презентовал мне добрый десяток сигарет, остававшихся в пачке.
   Затянуться после кофе черным пряным табаком было очень приятно, но я не
мог долго сидеть здесь и наслаждаться, так как мне  надо  было  спешить  к
своему подопечному. Он встретил меня с явно наигранной брюзгливостью.
   - Ты опять тут? Что тебе надо? Я в твоем обществе не нуждаюсь.  Мне  не
до болтовни, голова у меня так и не прошла, и горло тоже болит.
   - Так вам, значит, не лучше? - отвечал я. - Очень жаль.  А  я  как  раз
собирался спросить, не почувствовали ли вы себя бодрее после кофе, которое
я вам принес из товарищеских побуждений.
   - Я-то знаю, почему ты мне принес кофе, да только не  хочу  мешаться  в
твои дурацкие дела. От такого олуха только и жди беды.
   - Это вы первый заговорили о делах, - заметил я. - Не знаю,  почему  бы
мне независимо от каких бы то ни было дел не составить вам  компанию,  раз
вы  тут  лежите  в  полном  одиночестве.  В  ближайшие  часы  никто   мной
интересоваться не станет, и времени у меня хоть отбавляй...  Это,  однако,
не значит, что я, со своей стороны, откажусь от вашей помощи.
   Я сел на кровать под его койкой, но с нее мне было его не  видно.  "Так
ни до чего не договоришься", - решил я и поневоле опять встал.
   - Хорошо хоть ты признался, что я тебе нужен, а не ты мне.
   - Если  я  вас  правильно  понял,  -  отвечал  я,  -  вы  намекаете  на
предложение, которое вы мне вчера сделали. Очень любезно с  вашей  стороны
снова вспомнить о нем. Но, с другой  стороны,  это  указывает  и  на  вашу
заинтересованность.
   - Ну, моя-то заинтересованность невелика. А ты, шут гороховый, без меня
ни за грош спустишь свою рухлядь. Как к тебе вообще попали эти штуки?
   - Совершенно случайно. Просто выдалась такая счастливая минута.
   - Ясное дело. А может быть, ты и впрямь родился  в  сорочке?  Что-то  в
тебе такое есть. Покажи-ка мне еще разок  свои  игрушки.  Надо  прикинуть,
какую цену за них спросить.
   Я хоть и был рад, что он так явно смягчился, но ответил:
   - Мне бы не хотелось этого, Станко. Кто-нибудь может войти,  и  мы  еще
наживем себе неприятностей.
   - Да, не стоит, - согласился он. - Я их  вчера  довольно-таки  подробно
рассмотрел. Ты только  не  очень  воображай  насчет  топазового  ожерелья.
Оно...
   Хорошо, что я был готов к неожиданным вторжениям. Поломойка  с  ведром,
тряпками и веником вошла и направилась наводить порядок в умывальной.  Все
время, пока она там орудовала, я молча сидел на  нижней  койке.  И  только
когда  она  удалилась,  стуча  деревянными  башмаками,  я  спросил,   что,
собственно, он хотел сказать.
   - Я? - Он снова начал притворяться. - Ты хотел что-то от меня услышать,
а я ничего говорить не собирался. Разве предупредить  тебя,  чтобы  ты  не
слишком надеялся  на  топазовое  ожерелье,  которым  ты  вчера  битый  час
любовался. Такая штуковина дорого стоит, если ее  покупать  у  Фалине  или
Тиффани, а при продаже шиш за нее выручишь.
   - А что в данном случае значит шиш?
   - Сотня-другая франков.
   - Это неплохо.
   - Ты, дурья башка, верно, на все говоришь "неплохо!". В том-то и  беда!
Если б я мог с тобой пойти и взять все дело в свои руки!
   - Ну, что вы, Станко, это было бы безответственно с моей стороны! У вас
температура, и вам ни в коем случае нельзя вставать с постели.
   - Ладно. Конечно, дворянской вотчины даже мне из такой брошки да гребня
не выколотить. И из аграфа тоже, несмотря на сапфир. Самое верное  дело  -
цепочка, за нее всякий выложит тысяч десять франков. За кольца тоже  можно
взять хорошие денежки, во всяком случае за рубиновое и еще за то, с  серой
жемчужиной. Словом, на глазок, тысяч восемнадцать все эти штучки стоят.
   - Я тоже так считал, приблизительно, конечно.
   - Скажите пожалуйста! Значит, и ты что-то кумекаешь в этом деле?
   -  Более  или  менее.  Во  Франкфурте  моим   любимым   занятием   было
рассматривать витрины ювелирных магазинов. Но вы же не хотите сказать, что
мне будет причитаться восемнадцать тысяч?
   - Нет, золотце, этого я сказать  не  хочу.  Но  если  ты  сумеешь  хоть
немножко постоять за себя и не будешь все время твердить  свое  "неплохо",
то половина тебе безусловно достанется.
   - Следовательно, девять тысяч франков.
   -  Десять.  Столько,  сколько,  по  правде  говоря,  стоит   одна   эта
бриллиантовая цепочка. Если ты не вовсе баба, то за меньшее не уступай.
   - А куда вы мне посоветуете обратиться?
   - Ага! Теперь красавчик ждет от меня подарочка. Уж  не  воображаешь  ли
ты, что я тебе отдам то, что знаю, за твои прекрасные глаза?
   - Кто об этом говорит, Станко!  Конечно,  я  готов  выказать  вам  свою
признательность. Но ваше вчерашнее требование насчет половины,  право  же,
кажется мне чрезмерным.
   - Чрезмерным? Да половинная доля в таком деле  самая  что  ни  на  есть
справедливая дележка, так даже и в писании сказано. Ты, верно, забыл,  что
без меня ты как рыба без воды, а вдобавок я еще могу выдать тебя дирекции.
И ты жалеешь несколько несчастных тысяч франков?
   - К этому вопросу, собственно говоря,  все  и  сводится.  Я  бы  считал
справедливым уделить вам треть из тех десяти  тысяч,  которые,  по  вашему
мнению, я смогу выручить. Вам следовало бы хвалить меня за то, что я  умею
постоять за себя: теперь  вы  можете  поверить,  что  я  буду  стоек  и  с
кровопийцей-торговцем.
   - Поди сюда, - сказал  он  и,  когда  я  подошел,  тихо,  но  отчетливо
проговорил: - Quatre-vingt-douze [номер  девяносто  два  (франц.)],  улица
Небесной Лестницы.
   - Quatre-vingt-douze улица...
   - ...Небесной Лестницы. Ты что, оглох?
   - Какое странное название!
   - Она уже сотни лет так  называется.  Может,  оно  даже  к  добру,  это
название! Очень почтенная старая  улочка,  далековато  только,  где-то  за
Монмартрским кладбищем. Ты сначала  добирайся  до  Сакре-Кер,  тут  уж  не
заблудишься, затем иди через сад между церковью и кладбищем  и  дальше  на
улицу Дамремон в направлении бульвара Нея. Не  доходя  до  угла,  там  где
Дамремон упирается в Шампьоне, налево будет улочка Разумных Дев, а от  нее
уже пойдет твоя Лестница. В общем, не заблудишься.
   - Как зовут этого человека?
   - Неважно. Он называет себя часовщиком и среди прочих дел занимается  и
этим. Иди, да смотри не будь овцой! Я сказал тебе адрес, просто  чтобы  от
тебя отвязаться и полежать  спокойно.  Что  же  касается  моей  доли,  так
запомни, я в любую минуту могу тебя выдать.
   И он повернулся ко мне спиной.
   - Я вам очень обязан, Станко, - сказал я. - И можете  быть  уверены,  у
вас не будет оснований жаловаться на меня в дирекцию.
   С этими словами я ушел, повторяя про себя адрес. Я  вернулся  в  совсем
уже пустую столовую; так как деваться мне было некуда, приходилось  ждать,
пока там, внизу, вспомнят обо мне. Битых два часа я просидел за  одним  из
покрытых клеенкой столиков, не позволяя себе даже  испытывать  нетерпение,
курил свои сигареты и  думал.  Стенные  часы  в  столовой  показывали  уже
десять, когда я услышал в коридоре чей-то голос, выкликнувший мое имя.  Не
успел я подойти к двери, как посланный за мной мальчишка уже распахнул ее.
   - Феликса Круля - к главноуправляющему.
   - Это я, друг мой. Разрешите мне пойти с вами. У меня  сейчас  достанет
храбрости предстать даже перед президентом республики.
   - С чем вас и поздравляю, - довольно дерзко ответил он на мое  любезное
обращение и смерил меня холодным взглядом. - Можете идти за мной, если вам
угодно.
   Мы спустились  на  четвертый  этаж,  где  были  гораздо  более  широкие
коридоры, устланные красивыми красными дорожками; он вызвал лифт, которого
нам пришлось немного подождать.
   -  Как  это  так  вышло,  что  носорог   желает   самолично   с   тобой
разговаривать? - спросил он меня.
   - Вы имеете в виду господина  Штюрцли?  Знакомство.  Личные  связи.  Но
почему вы его называете носорогом?
   - C'est son sobriquet [это его прозвище (франц.)]. Прошу прощенья, не я
его выдумал.
   - Не за что! Напротив, я благодарен за любую информацию, - отвечал я.
   Лифт,  освещенный  электричеством  и  красиво   отделанный   деревянной
панелью, был даже снабжен красной бархатной скамейкой. Его обслуживал юнец
в песочного цвета ливрее с красными галунами. Он остановил машину  сначала
слишком высоко, потом слишком низко, так что нам пришлось  прыгать  в  нее
как бы с высокой ступеньки.
   - Tu n'apprendras jamais, Eustache, - заметил ему мой проводник,  -  de
manier cette gondole [ты,  Есташ,  никогда  не  научишься  управлять  этой
гондолой (франц.)].
   - Pour toi  je  m'echaufferai!  [Для  тебя,  что  ли,  буду  стараться!
(франц.)] - грубо ответил тот.
   Мне это не понравилось, и я не удержался, чтобы не сказать:
   - Людям подначальным не следовало бы обдавать  друг  друга  презрением.
Это вряд ли может укрепить их позицию в глазах власть имущих.
   - Tiens, - воскликнул одернутый мною лифтер, - un philosophe! [Тоже еще
философ нашелся! (франц.)]
   Мы уже спустились вниз. Проходя по вестибюлю, мимо приемной и дальше, я
обратил внимание на то, что мой провожатый искоса на меня поглядывает. Мне
всегда было  приятно,  если  я  производил  впечатление  не  только  своей
приятной внешностью, но и своими духовными качествами.
   Кабинет главноуправляющего находился позади  приемной;  двери  напротив
него вели, как я  успел  заметить,  в  читальню  и  бильярдную.  Мальчишка
несмело постучался; в ответ на послышавшееся изнутри  хрюканье  он  открыл
дверь и, прижимая шапку к бедру, с поклоном впустил меня.
   Господин Штюрцли, человек тучности необычайной, с  седой  остроконечной
бородкой, казалось, не нашедшей себе прочного пристанища на  его  огромном
двойном подбородке, сидел  за  письменным  столом,  перелистывая  какие-то
бумаги, и по началу не обратил на меня ни  малейшего  внимания.  Внешность
г-на Штюрцли сразу объяснила мне насмешливую кличку, которой наградил  его
персонал  гостиницы,  ибо  его  спина  образовывала  могучую   выпуклость,
затылок, казалось, был до отказа нашпигован салом, а кончик носа  украшала
торчащая  наподобие  рога  бородавка,  что  окончательно  убедило  меня  в
меткости этого прозвания.  При  всем  том  руки,  которыми  он  выравнивал
бумаги, заталкивая их в стопку то с узкой,  то  с  широкой  стороны,  были
удивительно изящны и малы  по  сравнению  со  всей  громадой  его  фигуры,
впрочем, отнюдь не неуклюжей, но, как это подчас замечается даже  у  самых
отчаянных толстяков, не лишенной известной элегантности в осанке.
   - Итак, вы, - сказал он по-немецки с легким швейцарским  акцентом;  все
еще занимаясь приведением в порядок бумаг, - тот самый рекомендованный мне
молодой человек, Круль,  если  не  ошибаюсь,  G'est  ca,  который  выразил
желание у нас работать?
   - Так точно,  господин  главноуправляющий,  -  отвечал  я,  почтительно
приближаясь, что дало мне возможность - не в первый и не в последний раз -
наблюдать своеобразный феномен. После того как господин  Штюрцли  взглянул
на  меня,  на  лице  его   появилось   брезгливое   выражение,   бесспорно
относившееся к тогдашней моей юношеской красоте. Мужчины, которых  волнуют
только женщины, - а господин Штюрцли со своей  предприимчивой  бородкой  и
элегантной тучностью, несомненно, принадлежал к таковым, - ощущают  своего
рода обиду,  когда  чувственно  привлекательное  предстает  перед  ними  в
мужском обличье, и это, надо думать, объясняется тем,  что  границу  между
чувственностью общего характера и чувственностью в более узком ее значении
провести очень нелегко, природа же такого человека всеми силами противится
воздействию этого второго значения и связанных с ним ассоциаций, отчего на
его лице и появляются подобные  рефлекторные  гримасы.  Разумеется,  здесь
речь  идет  о  весьма  поверхностном  рефлексе,  и  человек  справедливый,
испытавший на себе такое смещенье чувственных представлений, поставит  это
в вину скорее себе, чем тому, кто явился невольной причиной  его  краткого
замешательства, и не будет с него за это взыскивать.
   Так, конечно, поступил и господин Штюрцли, тем паче, что из уважения  к
его рефлексу я тотчас же скромно потупился. Он отнесся ко мне благосклонно
и спросил:
   - Что поделывает мой старый приятель Шиммельпристер, ваш дядюшка?
   - Прошу прощения, господин главноуправляющий, - отвечал я,  -  господин
Шиммельпристер мне не дядюшка,  а  крестный,  что,  пожалуй,  еще  больше.
Благодарю  вас,  насколько  мне  известно,  крестный  пребывает  в  полном
здравии. Как художник он пользуется большой известностью во всей  Рейнской
области и даже за ее пределами.
   - Да, да... В самом деле? Имеет успех? Тем лучше, тем лучше...  В  свое
время мы были большие приятели.
   - Не стоит говорить, - продолжал  я,  -  как  я  благодарен  профессору
Шиммельпристеру за то, что он замолвил за меня словечко  перед  господином
главноуправляющим.
   - Да, да! Так он ко всему еще и профессор?  Как  это  так  вышло?  Mais
passons [ну, неважно (франц.)]. Он мне писал о вас, и я не хотел  огорчить
его отказом, мы ведь с ним  немало  вместе  проказничали.  Но  должен  вам
сказать, друг мой, что дело обстоит не так-то просто. На  какую  должность
вас пристроить? Вы, насколько я понимаю, не имеете ни малейшего понятия  о
работе в отеле и ничему еще не обучены...
   - Я думаю, что с моей стороны не будет самонадеянностью, - возразил  я,
- заверить  господина  главноуправляющего,  что  прирожденные  способности
быстро возместят  мне  отсутствие  специальной  подготовки  и  приведут  к
должному успеху.
   - Разве что у хорошеньких женщин, - отозвался он.
   Сказал  он  это,  как  мне  показалось,  по  следующим  трем  причинам.
Во-первых, всякий француз, а господин  Штюрцли  давно  уже  стал  таковым,
обожает выражение "хорошенькая женщина", оно доставляет удовольствие и ему
самому,  и  всем  окружающим.  "Une  jolie  femme"  [хорошенькая   женщина
(франц.)] - самое ходовое словцо во Франции, на которое  живо  откликаются
все сердца. Приблизительно такой же эффект производит в Мюнхене упоминание
о пиве. Достаточно сказать "пиво", чтобы вызвать всеобщее  оживление.  Это
во-первых. Во-вторых, шутливо упомянув о хорошеньких  женщинах  и  о  моем
предполагаемом успехе у них, Штюрцли стремился побороть свое  смятение,  в
известном смысле отвязаться от меня и, так сказать,  сдать  меня  на  руки
прекрасному полу. Это я отлично понял. Но в-третьих, и, пожалуй, вразрез с
этим стремлением,  он  хотел  заставить  меня  улыбнуться,  что,  конечно,
привело бы к повторному приступу брезгливости. Однако в своем неразумии он
именно этого и домогался. Я не мог отказать ему в улыбке, хотя  знал,  что
из этого выйдет, и поспешил сопроводить ее словами:
   - Не сомневаюсь, что в этой области, как, впрочем, и во всякой  другой,
я сильно отстаю от вас, господин главноуправляющий.
   Мне не стоило затруднять себя столь учтивым оборотом, так как  господин
Штюрцли пропустил его мимо ушей; он видел только мою улыбку,  и  лицо  его
опять искривила гримаса неудовольствия. Но раз уж  он  свое  получил,  мне
оставалось только вновь целомудренно потупиться.
   - Все это хорошо, молодой человек, - сказал он, - но вы ведь ни в какой
мере не подготовлены к предстоящей вам  карьере.  Вы  свалились  к  нам  в
Париж, как снег на голову. По-французски-то вы хоть говорите?
   Это лило воду на мою мельницу.  В  душе  я  возликовал,  разговор  явно
оборачивался в мою пользу. Здесь будет вполне  уместно  сказать  несколько
слов  о  моей  способности  к  языкам,  способности  почти  невероятной  и
таинственной. Мне не надо было изучать иностранные языки, ибо,  космополит
по самой своей природе, я носил в себе возможности всех народов, и  стоило
только чужеземной  речи  коснуться  моего  слуха,  как  я  уже  мог  бойко
воспроизвести ее, причем всегда го