в них запрятана,  что  я  ее  не  заметил.  Значит,  после
завтрака вы обычно сидите там одна? Превосходно! Я все сделаю в  точности,
как вы сказали. Для вида распрощаюсь, и с вами тоже, притворюсь, что пошел
домой, и вместо того явлюсь к вам с рисунками. Вот вам моя рука.
   - Оставьте вашу руку при себе! Обменяться рукопожатиями мы можем  после
возвращения в город, а то и дело жать  друг  другу  руки,  честное  слово,
бессмысленно.



11

   Конечно, я был счастлив предстоящим свиданием, хотя  меня  и  охватывал
вполне понятный страх при мысли показать  Зузу  эти  рискованные  рисунки,
явно преступавшие границу дозволенного. Как-никак, а  к  прелестному  телу
Заза, изображенному  на  них  в  разных  позах,  я  пририсовал  головку  с
характерными зачесами на ушах, и думать о том, как Зузу отнесется к  столь
дерзкому портретированию, было  мне  несколько  страшновато.  Вдобавок,  я
спрашивал себя, почему этому свиданию в беседке Кукуков непременно  должен
предшествовать завтрак и почему  мне  вменяется  в  обязанность  разыграть
комедию ухода? Если Зузу всегда сидит там в одиночестве после завтрака, то
я мог бы в любой день, никем не замеченный, прийти к олеандровой скамейке,
тем более что это час сиесты. Ах,  если  бы  мне  можно  было  явиться  на
рандеву без этих проклятых и совершенно непозволительных рисунков!
   Потому  ли,  что  я  не  смел  этого  сделать,  или  из  страха   перед
негодованием Зузу, - один бог знает, в какие формы оно могло  вылиться,  -
или же потому, что новые захватывающие впечатления,  о  которых  я  сейчас
расскажу, заглушали эту потребность в моем сердце,  отзывчивом  на  всякую
новизну, - так или иначе, но  день  проходил  за  днем,  а  я  все  медлил
воспользоваться  ее  предложением.  В  моих   чувствах,   приходится   это
повторить, род наплывом новых впечатлений наметился своеобразный  поворот.
Покорив меня своей мрачной торжественностью, они с часу  на  час  изменяли
мое отношение к двуединому образу: одну его половину, материнскую,  теперь
заливал сильный кроваво-красный  свет,  отчего  отступала  в  тень  другая
половина, обворожительно юная, дочерняя.
   Вероятно, я прибег к этому сравнению - свет и тень  -  потому,  что  во
время боя быков играет столь значительную роль различие между ослепительно
освещенной  и  лежащей  в  тени  частью  амфитеатра,  причем  преимущество
отдается, конечно, тенистой, на которой сидим мы, высшее  общество,  тогда
как простой люд принужден  томиться  на  беспощадном  солнцепеке...  Но  я
заговорил о бое быков так, словно читатель знает,  сколь  важно  для  меня
оказалось это в высшей  степени  достопримечательное,  исконно  иберийское
зрелище. А между тем писать книгу не то же, что говорить  с  самим  собой.
Книга требует последовательности, обдуманности и  не  допускает  внезапных
скачков.
   Прежде всего надо сказать, что мое пребывание в Лиссабоне  приближалось
к концу; наступили уже последние числа сентября. Со дня на день должен был
возвратиться "Кап Аркона", и до моего отъезда оставалось не более  недели.
Поэтому мне  и  вздумалось  во  второй  и  последний  раз  посетить  музей
Sciencias Naturaes на руа да Прата. Я хотел еще раз повидать белого  оленя
в  вестибюле,  доисторическую  птицу,   беднягу   динозавра,   гигантского
муравьеда, прелестную ночную обезьянку и, далеко не в  последнюю  очередь,
милейшее   неандертальское   семейство,   а   также   древнего   человека,
презентующего букет цветов восходящему солнцу. Так я и сделал. С  сердцем,
преисполненным всесимпатии, прошел однажды утром, никем не сопровождаемый,
по комнатам и  залам  первого  и  подвального  этажей  этого  кукуковского
творения, не преминув, конечно, на минуточку заглянуть в кабинет  хозяина,
- пусть все же знает, что меня опять потянуло сюда.  Он,  по  обыкновению,
встретил меня приветливо и сердечно, похвалил  мою  приверженность  к  его
музею и сделал мне следующее предложение.
   Сегодня, в субботу, день рождения принца  Луи-Педро,  брата  короля.  В
честь этого события завтра, то есть в воскресенье, в  три  часа  пополудни
назначена Corrida de toiros, бой быков, на  котором  будет  присутствовать
сам принц; он, Кукук, вместе со своими дамами и  господином  Хуртадо  тоже
намерен посетить это народное зрелище. У него имеются  билеты  на  теневую
сторону, в  том  числе  и  для  меня.  Он  считает  необыкновенно  удачным
совпадением,   что   мне,   путешествующему   в   образовательных   целях,
представилась  неожиданная  возможность  присутствовать  на  португальской
корриде. А что думает об этом сам путешественник?
   Я думал об этом не без робости, в чем ему и признался. Меня пугает  вид
крови, сказал я, да и вообще, поскольку  я  себя  знаю,  эта  традиционная
резня вряд ли доставит мне удовольствие. Вот лошади, например.  Я  слыхал,
что бык нередко вспарывает им брюхо так,  что  вываливаются  внутренности;
смотреть на это очень неприятно, да и сам бык будет внушать  мне  жалость.
Можно, конечно, возразить, что зрелище, которое  выносят  нервы  дам,  для
меня и подавно должно быть выносимо или даже интересно. Но дамы - исконные
иберийки и сроднились с этим жестоким обычаем, тогда как я  -  иностранец,
не привыкший... и так далее в этом роде.
   Кукук поспешил меня успокоить. Напрасно, мол,  я  составил  себе  столь
отталкивающее представление об этом празднестве.  Коррида,  конечно,  вещь
серьезная,  но  не  отвратительная.  Португальцы  любят  животных   и   до
отвратительности это зрелище не доводят. Что касается лошадей, то  на  них
издавна надевают толстые защитные попоны, предохраняющие их  от  серьезных
ранений,  а  бык  в  конце  концов  здесь  принимает  смерть  куда   более
благородную, чем на бойне. Кроме того, я ведь всегда могу смотреть  не  на
арену, а на празднично разряженную толпу, заполняющую ряды амфитеатра,  на
общий  вид  цирка,  весьма  живописный  и   исполненный   этнографического
своеобразия.
   Ну  что  ж,  согласившись,  что  мне  грех  упустить  такой  случай,  я
поблагодарил профессора за внимание. Мы условились, что я  заблаговременно
буду дожидаться в своем экипаже у станции канатной дороги, чтобы вместе  с
семейством Кукук проделать весь остальной путь  до  цирка.  Можно  заранее
сказать, добавил профессор, что  мы  будем  двигаться  очень  медленно  по
запруженным народом улицам. Я убедился в правильности его прогноза,  когда
в воскресенье, боясь опоздать, уже в четверть третьего вышел из отеля. Да,
таким Лиссабона я еще не знал, хотя провел здесь уже  не  один  воскресный
день. Видимо, только коррида и могла в такой мере  взбудоражить  его.  Вся
необъятно  широкая  авенида  была  забита  разными  экипажами,  повозками,
запряженными лошадьми и мулами, всадниками верхом на ослах и пешеходами; и
так  на  всех  улицах,  по  которым  мой  экипаж  пробирался  шагом  из-за
невероятной толчеи. Из всех переулков и закоулков, из старого  города,  из
предместий и окрестных деревень текла толпа сельских  жителей  и  горожан,
празднично разряженная в уборы, сегодня  только  вынутые  из  сундуков,  а
потому с несколько горделивыми, хотя  и  оживленными  лицами,  выражающими
достоинство, даже умильность; текла степенно,  так  мне  по  крайней  мере
казалось, без шума и бранчливых возгласов, в направлении Кампо Пекуэно.
   Откуда  это  странное  чувство  душевного   стеснения,   смешанного   с
состраданием, благоговением и  чуть  меланхолической  веселостью,  которое
охватывает тебя при виде празднично приподнятой, торжественной  и  слитной
толпы народа?  В  нем  есть  что-то  далекое,  первозданное,  пробуждающее
глубокое уважение, но и тревогу тоже.
   Погода стояла еще летняя, солнце ярко светило, блестя на медной  оковке
посохов, на которые опирались идущие издалека мужчины. На них были пестрые
шарфы и шляпы с широкими полями. На женщинах - платья из накрахмаленной до
блеска бумажной материи, обшитые на лифах, рукавах  и  подолах  золотой  и
серебряной тесьмой ажурной работы. У  некоторых  в  волосах  были  высокие
испанские гребни, а поверх них иногда еще ниспадающие с  головы  на  плечи
вуали из черных или белых кружев, так  называемые  мантильи.  То,  что  их
носили крестьянские  женщины,  меня  не  удивляло,  но  когда  предо  мной
предстала донна Мария-Пиа - конечно, не в накрахмаленном ситцевом  платье,
а в элегантном туалете, но тоже в мантилье поверх высокого  гребня,  -  я,
признаться, был поражен. Поскольку она не сочла  нужным  отметить  улыбкой
такой  этнографический  маскарад,  я  тоже  не  улыбнулся   и   лишь   еще
почтительнее склонился к ее руке.  Мантилья  чудо  как  шла  к  ней.  Лучи
солнца, проникая сквозь тонкое плетенье кружева, бросали филигранные  тени
на ее щеки, на ее крупное, строгое и по-южному бледное лицо.
   Зузу была без мантильи. Но в моих глазах и очаровательные пряди  черных
волос, спущенные на уши, были достаточной национальной метой.  Зато  одета
она была даже темнее, чем мать, как для обедни; мужчины, профессор  и  дон
Мигель,  который  пришел  пешком  и,  пока   мы   обменивались   взаимными
приветствиями, присоединился к нам,  были  в  строгих  костюмах  -  черный
сюртук и цилиндр, тогда как я оставался в обычном своем  синем  костюме  с
цветными полосками. Это оказалось несколько genant [неловко (франц.)],  но
неопытность иностранца заслуживала снисхождения.
   Я велел кучеру ехать парком и через  Кампо  Гранде  -  такой  путь  был
спокойнее.
   Профессор и его супруга сели на заднее сиденье. Зузу  и  я  -  напротив
них, а дон Мигель  -  рядом  с  кучером.  Мы  ехали  молча,  лишь  изредка
перекидываясь словами, что  было  главным  образом  вызвано  необыкновенно
важной, даже чопорной и,  казалось,  осуждающей  всякую  болтовню  осанкой
сеньоры Марии. Муж ее один раз обратился ко мне с каким-то  незначительным
вопросом, но я, как бы спрашивая разрешения, непроизвольно поднял глаза на
эту сурово торжественную женщину в  иберийском  уборе  и  ответил  ему  по
возможности кратко. Серьги с подвесками из черного янтаря  покачивались  в
ее ушах при легких толчках коляски.
   Скопление экипажей у входа в цирк было огромное. Наши  лошади  медленно
пробирались к подъезду сквозь эту гущу. Затем нас  принял  огромный  шатер
цирка с его перегородками, балюстрадами и все  возвышающимся  амфитеатром,
где лишь изредка можно было заметить пустующее место. Служители с  бантами
на плече провели нас на теневую сторону, и мы уселись - не слишком  высоко
- над желтым кругом арены, посыпанной опилками и песком.
   Гигантский амфитеатр быстро  заполнился  вплоть  до  самого  последнего
места. Кукук ничуть не преувеличил, рассказывая мне о  живописном  величии
этого зрелища. В яркую картину цирка, казалось, была  вписана  вся  нация,
даже высокопоставленная публика на тенистой стороне уже самым своим  видом
старалась, пусть робко и стыдливо, слиться с народом, там, на солнцепеке.
   Некоторые дамы, в том числе иностранки, как, например, госпожа де Гюйон
и княгиня  Маврокордато,  щеголяли  высокими  гребнями  и  мантильями,  на
других,  в  подражанье  национальному  костюму  крестьянок,  были  платья,
обшитые золотой и серебряной тесьмой, а строгая одежда мужчин являлась как
бы знаком внимания к народу или хотя бы к народности празднества.
   В  гигантском  цирке  царило  радостно  выжидательное,  но   сдержанное
настроение, даже на солнечной стороне оно заметно отличалось  от  обычного
настроения черни, чувствующей себя  как  дома  на  "мирских"  стадионах  и
спортивных трибунах. Нетерпеливое возбуждение, которое я разделял со  всею
массой зрителей, уставившихся на пустой еще круг арены, - желтый ее покров
вскоре должен был задымиться  алыми  лужами  крови,  -  явно  сдерживалось
сознанием предстоящего священнодействия. Музыка на  мгновение  смолкла,  и
вместо какой-то концертной вещицы мавритано-испанского  характера  оркестр
заиграл гимн, едва только принц, сухопарый мужчина со звездой на сюртуке и
хризантемой в петлице, и его супруга, с мантильей на волосах, показались в
ложе. Все встали  с  мест  и  зааплодировали.  То  же  самое  произошло  и
несколько позднее в честь совсем другого человека.
   Выход принца и принцессы состоялся за одну минуту до трех.  Когда  часы
начали бить, большие средние  ворота  растворились,  под  непрекращающуюся
музыку пропуская процессию актеров - впереди три меченосца с аксельбантами
на коротких болеро, в расшитых узких штанах, доходивших до половины икр, в
белых чулках и туфлях с пряжками. За ними - бандерильеры, держащие в руках
остроконечные, украшенные пестрыми лентами бандерильи, и столь же  нарядно
одетые капеадоры с узкими черными галстуками, струящимися  по  рубашке,  и
пунцовыми плащами, перекинутыми через руку. За  бандерильерами  показалась
кавалькада  пикадоров,  вооруженных  пиками,  в  шляпах  с  развевающимися
лентами, на лошадях, стеганые попоны которых, наподобие матрацев,  свисали
на грудь и бока, и, наконец, упряжка разубранных цветами и лентами  мулов,
замыкающая процессию, которая двигалась  по  желтой  арене  прямо  к  ложе
принца, где она и распалась, после того как  каждый  ее  участник  отвесил
почтительный поклон. Я заметил, что  некоторые  тореадоры,  направляясь  к
защитным барьерам, осеняли себя крестом.
   Маленький оркестр  снова  умолк,  внезапно,  на  полутакте;  послышался
одинокий и пронзительный звук трубы. Тишина вокруг была немая.  И  тут  из
распахнувшихся низких ворот, которых я раньше не  заметил,  выскакивает  и
мчится - я перешел здесь на  настоящее  время,  потому  что  опять  словно
воочию вижу все это, - мчится нечто  стихийное  -  бык,  черный,  тяжелый,
могучий с виду, - непреодолимое скопище родящей  и  умерщвляющей  силы,  в
котором древние, ранние народы  видели  бы  богозверя,  зверебога;  грозно
вращаются его глаза, рога изогнуты наподобие тех,  из  которых  пили  наши
предки, но они крепко вросли в его широкий лоб  и  на  торчащих,  загнутых
кверху   концах   несут   неотвратимую   смерть.   Он    рвется    вперед,
останавливается, упершись передними ногами, с яростью смотрит  на  красный
плащ, который один из пикадоров, угодливо  согнувшись,  волочит  по  песку
арены, бросается на это красное пятно,  сверлит  его  рогами,  зарывает  в
песок, и в тот миг, когда, склонив голову набок,  он  собирается  еще  раз
ударить рогами красную тряпку, маленький человек отдергивает  ее  и  одним
прыжком оказывается позади быка. В ту же самую  секунду  два  бандерильера
втыкают пестрые бандерильи в жировую прослойку на его затылке.  Бандерильи
ушли в нее; они, видимо, снабжены крючками  и  держатся  крепко,  так  как
покачиваются и косо торчат из  его  тела  до  самого  конца  игры.  Третий
бандерильер всадил ему точно в холку короткую оперенную бандерилью, и  это
украшение, похожее на распростертые крылья голубя, тоже остается на нем  в
продолжение всей его дальнейшей смертоубийственной борьбы со смертью.
   Я сидел между Кукуком и донной Марией-Пиа. Профессор время  от  времени
наклонялся ко мне и шепотом комментировал происходящее. От  него  я  узнал
названия различных участников этой боевой игры. Он же рассказал  мне,  что
бык  до  сегодняшнего  дня  вел  счастливую  жизнь  на  вольном  пастбище,
избалованный заботой и учтивым обхождением. Моя величавая  соседка  справа
хранила молчание. Она отводила глаза от бога рожденья и смерти там  внизу,
на арене, только затем, чтобы укоризненно  взглянуть  на  мужа,  когда  он
говорил. Ее суровое бледное лицо в тени мантильи было неподвижно, но грудь
быстро вздымалась и опускалась; уверенный, что она ничего не  замечает,  я
больше смотрел на эту грудь, вздымающуюся от необоренного волнения, чем на
проткнутое бандерильями с комично маленькими  крылышками,  залитое  кровью
жертвенное животное.
   Я называю его так, потому что надо было быть уж очень тупым,  чтобы  не
почувствовать охватившей вся и всех накаленной и в то  же  время  священно
радостной атмосферы,  окружавшей  это  ни  с  чем  не  сравнимое  смешение
веселости, крови и благоговения, это пришедшее наружу  первобытно-народное
начало, это почерпнутое из глуби веков древнее празднество смерти. Позднее
в  экипаже  профессор  Кукук,  уже   получивший   право   говорить,   стал
распространяться о том же самом, но моему и без того  тонкому,  теперь  же
особенно обострившемуся чутью его ученые домыслы ничего существенно нового
не сказали. Веселье и ярость разразились бешеным взрывом, когда  бык  чуть
позднее, осененный внезапной догадкой, что эта неравная игра силы и разума
добром не кончится, повернул к воротам, через которые выбежал на арену,  и
с вонзенными в его жир и  мускулы  нарядными  остриями  вознамерился  уйти
обратно в свое стойло.
   По рядам пронеслась буря возмущения и насмешливого хохота. Не только на
солнечной стороне, но и на нашей зрители повскакали с мест, свистя, крича,
бранясь и отплевываясь. Моя пава тоже вскочила на ноги, свистнула что было
силы, показала трусу длинный нос и - "хо-хо-хо!" - пронесся  по  цирку  ее
зычный насмешливый хохот. Пикадоры  преградили  путь  быку,  тыча  в  него
своими тупыми пиками.  Опять  пестрые  бандерильи!  Некоторые  для  пущего
веселья были снабжены  потешными  ракетами,  которые  с  треском  и  шипом
взрывались на его живом теле, впивались ему в шею, спину, бока. От боли  и
оскорбления его мимолетный приступ разума, так возмутивший толпу,  перешел
в слепую ярость, подобавшую  могучему  животному  в  этой  смертной  игре.
Лошадь и всадник уже валялись на арене.  Один  зазевавшийся  капеадор  был
поднят на рога и тяжело грохнулся наземь. Но  взбесившегося  быка  удалось
отвлечь от неподвижного тела, пользуясь его ненавистью к  красному  цвету;
поверженный был поднят и унесен с арены  под  громкие  аплодисменты.  Надо
сказать, что я так и не понял, к кому они относились: к потерпевшему или к
яростному быку - возможно, к тому и другому. Мария да Круц  то  хлопала  в
ладоши, то быстро-быстро крестилась, бормоча что-то на своем родном языке,
по всей вероятности молитву за здравие незадачливого капеадора.
   Профессор  высказал  предположение,  что  бедняга  отделался  переломом
нескольких ребер и сотрясением мозга.
   - А вот и Рибейро, - сказал он вдруг. - Красивый малый!
   От группы участников боя отделился один из эспадо, встреченный  громким
"ах" и приветствиями, свидетельствовавшими о его популярности; в то  время
как все остальные жались к барьеру, он остался на арене  один  на  один  с
истекающим кровью разъяренным быком. Я обратил на  него  внимание  еще  во
время процессии, ибо мой глаз немедленно отличает красивое и элегантное от
обыденного. Юноша лет восемнадцати или девятнадцати, Рибейро и вправду был
писаный красавец. Под черными волосами, спадавшими  ему  на  самые  брови,
виднелось точеное, типично испанское лицо, на котором играла едва заметная
улыбка, возможно, вызванная приемом, оказанным ему зрителями, а  возможно,
говорившая лишь о презрении к смерти и о сознании своей смелости; при этом
черные  его  глаза  смотрели  серьезно  и  спокойно.  Вышитая  курточка  с
наплечниками   и   сужавшимися   к   запястью   рукавами   (ах,   крестный
Шиммельпристер некогда наряжал меня в точно такую) шла ему не меньше,  чем
мне в те далекие времена.
   Я заметил, что у него тонкие, на  редкость  аристократические  руки;  в
одной из них он  держал  вынутый  из  ножен  блестящий  дамасский  клинок,
держал, как трость на прогулке. Другою  прижимал  к  себе  пунцовый  плащ.
Впрочем, дойдя до середины уже взрытой и окровавленной  арены,  он  бросил
кинжал в песок и только слегка помахал плащом в  направлении  быка,  всеми
силами пытавшегося стряхнуть с себя бандерильи. Затем он встал неподвижно,
с чуть заметной улыбкой, серьезным взглядом следя  за  несущимся  на  него
зловещим  мучеником,  для  которого  он  был  единственной  целью,  словно
одинокое дерево для удара молнии. Он стоял как вкопанный - слишком  долго,
несом