и.
   А теперь представьте себе невзрачно одетого юношу и  то,  как  он,  без
друзей и знакомых, одиноко  пробирается  сквозь  пеструю  сутолоку  чужого
города! У него нет денег, чтобы насладиться радостями цивилизации. Об этих
радостях так проникновенно возвещают расклеенные  на  столбах  афиши,  что
даже самый тупоголовый  малый  неминуемо  должен  утратить  спокойствие  и
почувствовать прилив любопытства, а он, столь легко  возбудимый,  вынужден
довольствоваться тем, что читает  их  названия,  узнает  о  том,  что  они
существуют. Он видит празднично освещенные подъезды театров, но ему нельзя
слиться с людским потоком, устремляющимся в  них,  он  стоит,  ослепленный
ярчайшим светом,  который  огни  мюзик-холлов  и  варьете  отбрасывают  на
тротуар, где у дверей торчит сказочный великан мавр в треуголке,  держа  в
руках жезл, с лицом, обесцвеченным, как и пурпурная его ливрея, непомерной
яркостью света, и, скаля зубы,  зазывает  гостей  на  каком-то  непонятном
наречии; а бедному юноше нельзя откликнуться на эти зазывания! Но  чувства
его возбуждены, ум напряжен; он  смотрит,  наслаждается,  воспринимает,  и
если шум и толчея по началу оглушают, страшат и сбивают с  толку  уроженца
сонного городишка, то у него все же хватает юмора и  самообладания,  чтобы
постепенно освоиться с этой суматохой и даже обратить ее на пользу себе  и
своей жажде познания.
   А какая великолепная выдумка - витрины! Как хорошо, что лавки,  базары,
художественные салоны - эти склады роскоши - не  скопидомничают,  не  таят
сокровищ в своих недрах, а широко,  щедро,  прельстительно  выставляют  их
напоказ за широкими стеклами. В зимние вечера эти  выставки  сияют,  точно
солнечный день; гирлянды маленьких  газовых  горелок,  пристроенных  внизу
окна, не дают стеклам покрыться изморозью. Я стоял возле  них,  защищенный
от  холода  только  шерстяным  шарфом,  обмотанным  вокруг  шеи   (пальто,
доставшееся мне в  наследство  от  моего  бедного  отца,  давно  уже  было
заложено в ломбарде за весьма скромную сумму), и пожирал глазами  все  эти
прекрасные, изящные, дорогостоящие вещи, не обращая внимания  на  холод  и
сырость, пронизывавшие меня до мозга костей.
   В витринах мебельщиков  устроены  целые  комнаты:  кабинеты  строгие  и
комфортабельные; спальни, демонстрирующие утонченность интимных  привычек;
очаровательные столовые,  где  на  столе,  покрытом  камчатной  скатертью,
окруженном удобными стульями,  стоят  цветы,  мерцает  серебро,  тончайший
фарфор, ломкие бокалы;  аристократические  гостиные  в  строгом  стиле,  с
канделябрами, каминами и креслами, обитыми  гобеленом.  Я  не  мог  досыта
наглядеться на то, как ножки уютных кресел, такие изящные  и  благородные,
тонут в багряном свечении персидских  ковров.  Чуть  подале  мое  внимание
привлекли витрины элегантного портняжного заведения. Здесь я  увидел  весь
гардероб богача или вельможи - от бархатного шлафрока или подбитой атласом
домашней куртки до торжественно-черного фрака, от воротничка изысканнейшей
формы, точно сделанного из алебастра, до  ласковых  гамаш  и  ослепительно
блестящих лакированных туфель,  от  рубашек  в  полоску  или  крапинку  до
драгоценной шубы. Здесь же перед моим взором  предстали  и  дорожные  вещи
богатых путешественников, эти вместилища роскоши  из  эластичной  телячьей
шкуры или ценнейшей  крокодиловой  кожи,  с  виду  состоящей  из  сплошных
заплат.  У  этих  витрин  я  познакомился  с  принадлежностями   красивой,
изысканной жизни: флаконами, щетками, несессерами, футлярами для  провизии
и складными спиртовками в блестящем никеле. Среди всех этих предметов были
соблазнительно разложены пестрые жилеты, великолепные галстуки,  тончайшее
белье, шляпы на атласной подкладке, замшевые перчатки  и  шелковые  носки.
Созерцая всю эту роскошь, юноша мог усвоить обиход элегантного джентльмена
вплоть до последней удобно выгнутой пуговицы. А затем, стоило мне  только,
осторожно лавируя между звенящими трамваями и  экипажами,  перейти  улицу,
как я уже оказывался у витрины магазина художественных изделий.  Тут  была
выставлена  продукция  изящных  ремесел,  вещи,   предназначенные   тешить
просвещенный, опытный  глаз:  картины  выдающихся  мастеров,  всевозможные
зверюшки из фарфора, красивая керамика, бронзовые статуэтки; руки мои  так
и тянулись обласкать их стройные, благородные тела.  А  что  значит  блеск
несколькими шагами дальше, такой блеск, что у прохожего ноги прирастают  к
земле? Это витрина известного ювелира и  золотых  дел  мастера,  и  ничто,
ничто, кроме хрупкого стекла, не отделяет  продрогшего  мальчика  от  всех
сокровищ сказочной страны. Здесь у меня, больше чем где  бы  то  ни  было,
безудержный  восторг  соединялся  с  неутолимой  жаждой  познания.  Бледно
мерцающие на кружевах  нити  жемчуга  с  крупной,  как  вишня,  жемчужиной
посредине и равномерно уменьшающимися по мере приближения к бриллиантовому
замку, - нити, которые стоят  целое  состояние;  бриллиантовые  украшения,
холодно сверкающие на темном бархате, переливающиеся всеми цветами  радуги
и  достойные  украшать  шею,  грудь  и  голову  королев;  гладкие  золотые
портсигары  и  рукоятки  для  тростей,   соблазнительно   разложенные   на
стеклянных подставках; между ними небрежно рассыпанные драгоценные  камни,
поражающие глаз величавой игрою красок: кроваво-алые  рубины,  смарагды  -
ярко-зеленые, как хрусталь, сапфиры, излучающие  звездный  свет  из  своей
прозрачно-синей глуби; аметисты, о которых говорят, будто их  изумительная
лиловость  -  следствие  органической  примеси;  опалы,  меняющие  цвет  в
зависимости от точки, с которой ты смотришь на них;  несколько  топазов  и
еще какие-то неведомые камни всех оттенков солнечного спектра. Это зрелище
не только услаждало мои чувства, я  изучал  камни,  всем  существом  своим
углублялся в них, сравнивал их и мысленно взвешивал; в те  дни  я  впервые
осознал свою любовь к драгоценным камням, этим совершенным по составу, но,
собственно, ничего не  стоящим  кристаллам,  простейшие  элементы  которых
соединяются в бесценное целое лишь благодаря игривой  прихоти  природы;  и
тогда же я заложил основу  серьезных  знаний,  впоследствии  приобретенных
мной в этой волшебно-прекрасной области.
   Не знаю, говорить ли мне еще о цветочных магазинах, из дверей  которых,
стоило им приоткрыться, лились влажно-теплые благоухания рая,  а  в  окнах
стояли корзины, украшенные огромными атласными бантами,  те,  что  в  знак
внимания посылаются женщинам. Или о писчебумажных лавках; заглядывая в  их
окна,  я  узнал,  какую  бумагу  должен  выбирать  джентльмен  для   своей
корреспонденции, и  еще  -  что  на  ней  должны  быть  выгравированы  его
инициалы, корона и герб. Или о витринах парфюмеров и парикмахеров,  где  в
больших граненых флаконах были выставлены французские духи и ароматические
эссенции, а в роскошно обитых футлярах лежали всевозможные аксессуары  для
полировки ногтей и массажа лица. Дар созерцания, а им я обладал в ту пору,
составлял для меня все - это дар, воспитующий уже потому, что  он  обращен
на вещественное, на все заманчиво-поучительное, что только есть в мире. Но
насколько же глубже бывают затронуты чувства, когда ты  пожираешь  глазами
не вещи, а людей - возможность, щедро предоставленная мне большим городом,
вернее, его фешенебельными кварталами, в  которых  я  преимущественно  вел
свои наблюдения! Как совсем по-другому, нежели безжизненные вещи, занимают
люди мысль и внимание юноши!
   О, эти сцены светской  жизни!  Никогда  не  являлись  они  взору  более
восприимчивому! Кто знает, почему одна из картин, наполнявших  мое  сердце
тоской и вожделением, картина, ничем не примечательная и вполне заурядная,
так врезалась мне в память, что  я  и  сейчас  еще  трепещу  от  восторга,
вспоминая о ней? Нет, я не в силах противиться искушению воссоздать ее  на
этих страницах, хотя отлично знаю, что рассказчик - а им я сейчас  являюсь
- не должен  отвлекать  читателя  происшествиями,  из  которых,  вульгарно
выражаясь, "ничего не проистекает", ибо они не способствуют развитию того,
что принято называть  "действием".  Но,  может  быть,  хоть  при  описании
собственной жизни дозволено руководствоваться велениями сердца больше, чем
законами искусства?
   Еще раз повторяю: ничего особенного в этой картине не было, но она была
очаровательна. Место действия находилось  у  меня  над  головой  -  балкон
бельэтажа  большой  гостиницы  "Франкфуртское  подворье".  Однажды  зимним
вечером на него вышли - да, да, прошу прощенья, так просто все и  обстояло
- двое молодых людей не старше меня, по-видимому брат и сестра, может быть
даже двойняшки. Головы у них были не покрыты, на себя они тоже  ничего  не
накинули, из озорства. Оба темноволосые, явно уроженцы заморских стран, то
ли южноамериканцы испано-португальского происхождения,  то  ли  аргентинцы
или бразильцы, а может быть - я ведь просто гадаю, - может быть и евреи  -
предположение, нисколько не умаляющее моего восторга, так как  воспитанные
в роскоши дети этого племени бывают очень и очень привлекательны. Оба были
до того хороши, что словами не скажешь, и  юноша  по  красоте  не  уступал
девушке. Они уже были одеты для вечера; на  манишке  молодого  человека  я
заметил бриллиантовые запонки, у девушки  в  темных,  красиво  причесанных
волосах сверкал бриллиантовый аграф, другой точно такой же был приколот на
груди, там, где красноватый бархат платья переходил в прозрачное  кружево;
из таких же кружев были у нее и рукава.
   Я дрожал за их  туалет,  ибо  несколько  мокрых  снежинок,  покружив  в
воздухе, уже легли на  темные  кудри  брата  и  сестры.  Да  и  вся-то  их
ребяческая шалость длилась не больше двух минут  и  была  затеяна,  верно,
только для того, чтобы, со смехом перегнувшись через  перила,  посмотреть,
что творится на улице. Затем они сделали вид, будто у них зуб  на  зуб  не
попадает от холода, стряхнули снежинки  со  своего  платья  и  скрылись  в
комнату, где тотчас  же  зажегся  свет.  Исчезла  чудесная  фантасмагория,
исчезла, чтобы уже никогда не возникнуть вновь. Но я  еще  долго  стоял  и
смотрел поверх фонарного столба на балкон, мысленно пытаясь  проникнуть  в
жизнь этих существ. И не только в эту ночь,  но  еще  много  ночей  кряду,
когда я, усталый от ходьбы и созерцания, засыпал на своей кухонной скамье,
снились мне эти двое.
   То были любовные сны, исполненные восторга и  жажды  слияния.  Иначе  я
сказать не могу, хотя взволновало меня не отдельное, а двуединое явление -
мельком увиденная пара, сестра и брат. Иными словами - существо моего пола
и пола противоположного, то есть прекрасного. Но красота возникла здесь из
двуединства, из очаровательного двоякого повторения, и я отнюдь не уверен,
что образ юноши на балконе - если не говорить о жемчужинах в его манишке -
хоть сколько-нибудь взбудоражил бы мои чувства, как сомневаюсь  и  в  том,
чтобы девушка без ее мужского повторения могла заставить мой дух предаться
столь сладостным мечтаниям. Любовные сны - сны, которые я люблю,  пожалуй,
именно   за   первозданную   нераздельность   и    неопределенность,    за
двусмысленность, а стало  быть,  полносмыслие,  охватывающее  человеческую
природу в двуряде обоих полов.
   "Мечтатель и разиня! - уже слышу  я  голос  читателя.  -  Где  же  твои
приключения? Уж не собрался ли ты на протяжении всей  книги  занимать  нас
чувствительными  ламентациями   и   треволнениями   твоей   сладострастной
расслабленности. Что ж, так ты и продолжал  прижиматься  лбом  и  носом  к
огромным стеклам и сквозь щелку в кремовых  занавесах  заглядывать  внутрь
элегантных  ресторанов   или   стоял,   одурманенный   пряными   запахами,
проникавшими из кухонь, и  смотрел,  как  кельнеры  обслуживают  избранных
франкфуртцев, сидящих за маленькими столиками, на которых стоят канделябры
со  свечами,  затененными  изящными  экранчиками,  и  диковинные  цветы  в
хрустальных вазах?"
   Да, все это я проделывал и только удивляюсь, как метко удалось читателю
описать зрительные наслаждения, похищенные мною у красивой жизни; кажется,
будто он и сам прижимался носом к вышеупомянутым стеклам. Что же  касается
"расслабленности",  то  он  скоро  поймет,  сколь  неуместно   здесь   это
определение и, как джентльмен, поспешит от него отказаться, предварительно
извинившись передо мной. Но пора уже довести  до  его  сведения,  что,  не
ограничиваясь созерцанием, я искал  и  нашел  способ  прийти  в  известное
соприкосновение с миром, к которому влекла меня моя природа, а именно:  по
окончании спектаклей я терся  у  театральных  подъездов  и,  будучи  малым
ловким и услужливым, подзывал заждавшиеся экипажи для  избранной  публики,
когда  она,  смеясь   и   болтая,   разгоряченная   сладостным   зрелищем,
устремлялась к  выходу.  Я  бросался  чуть  не  под  ноги  лошадям,  чтобы
заставить  их  остановиться  у  крытого  подъезда,  где   дожидались   мои
"клиенты", или пробегал изрядный кусок по улице, разыскивая чью-то карету,
усаживался  на  козлы  рядом  с  кучером  и,  подкатив  к  театру,   снова
соскакивал, как  лакей,  стремглав  летел  открывать  дверцу  и  при  этом
отвешивал владельцам экипажа столь учтивый  поклон,  что  они  чувствовали
себя озадаченными. Для того чтобы доставить к подъезду эти ландо и кареты,
я искательно просил счастливцев, которым  они  принадлежали,  назвать  мне
свое имя и не знал большего удовольствия, как звонким  голосом  выкрикнуть
его в воздух и обязательно  с  прибавлением  титула,  к  примеру:  "Карету
господина тайного советника  Штрейзанда!  Господина  генерального  консула
Акерблома! Господина полковника Штраленбейма или Адельслебена!"
   Некоторые  носители  особенно  мудреных  имен  колебались,  прежде  чем
назвать их,  не  надеясь  на  мою  способность  выговорить  таковые.  Одна
супружеская чета, например, которую  сопровождала  взрослая,  но,  видимо,
незамужняя дочь, носила  фамилию  Крен  де  Монт-ан-Флер;  эти  люди  были
прямо-таки растроганы корректной элегантностью, с которой я,  точно  петух
на заре, прогорланил их поэтически цветистое, сплошь состоящее из хруста и
шелеста имя. Заслышав его в отдалении, старик кучер немедленно подал своим
господам  старомодную,  но  чисто  вымытую   карету,   запряженную   парой
откормленных буланых.
   Вожделенные монеты, порой даже серебряные, скользили мне в руку за  эти
услуги, оказанные сильным мира сего. Но моему  сердцу  дороже  были  менее
весомые и более обнадеживающие награды, иногда  выпадавшие  мне  на  долю,
ненароком  подмеченные  знаки  благоволения  со  стороны  большого  света:
приятно  удивленный  взгляд,  остановившийся  на  моей  особе,  любопытная
улыбка. Я так заботливо отмечал про себя все эти скромные успехи, что  еще
и теперь мог бы поделиться воспоминаниями если не о любом из них,  то  уж,
безусловно, о каждом мало-мальски значительном.
   Как странно обстоит  дело,  если  вдуматься  поглубже,  с  человеческим
глазом, этой жемчужиной органического строения, когда он  останавливается,
собираясь  сосредоточить  свой  влажный  блеск  на   другом   человеческом
существе. Изумительный этот студень, что состоит из такой же  обыкновенной
материи,  как  и  все  творение,  подобно  драгоценным  камням,   наглядно
показывает  нам:  материя  -  ничто,  все  -  удачное  и  замысловатое  ее
сочетание. Покуда плесень, скопившаяся в нашей орбите и предназначенная  к
тому, чтобы со временем, разлагаясь в могиле,  вновь  смешаться  с  жидкой
грязью, одухотворена хоть искоркой жизни, ей дано строить  и  перекидывать
воздушный мост через любую пропасть отчуждения, могущую  возникнуть  между
людьми!
   О явлениях тонких и трудно уловимых  говорить  надо  тоже  без  всякого
нажима, а, следовательно, отступления допустимы здесь лишь при  соблюдении
сугубой осторожности.  Счастье  можно  испытать  только  на  двух  полюсах
человеческих взаимоотношений - где _еще_ или _уже_ не возникают слова:  во
встрече глаз и в объятии; только там царят безусловность, свобода, тайна и
глубокая откровенность. Все отношения в промежутке между этими полюсами  -
не теплы и не  холодны,  условны,  ограниченны,  скованы  принятой  формой
светской условности.  Здесь  властвует  слово,  это  слабое,  половинчатое
средство, первое порождение цивилизованной умеренности,  настолько  чуждое
страстной и молчаливой сфере природы, что можно  было  бы  сказать:  любое
слово само по себе - фраза, риторика. И это  говорю  я,  задавшийся  целью
написать свою автобиографию и уж, конечно, прилагающий все старания, чтобы
дать ей наилучшее беллетристическое выражение.



5

   Но мне кажется, читатель уже начинает опасаться,  что  за  всеми  этими
отступлениями я легкомысленно позабыл о нависшей надо мной угрозе  военной
службы, а потому спешу заверить его, что дело обстояло совсем не так и что
я, напротив, почти все время с тоской размышлял об этом роковом  для  меня
вопросе. Правда, по мере того как я мысленно распутывал завязавшийся узел,
моя тоска уступала место тому  радостному  стеснению  сердца,  которое  мы
чувствуем, готовясь направить все свои  способности  на  решение  большой,
даже грандиозной  задачи,  но...  тут  я  должен  попридержать  перо,  ибо
поддаться  искушению  и  забежать  вперед  было  бы  весьма  нерасчетливо.
Поскольку я все больше и больше укрепляюсь в намерении  опубликовать  свое
сочиненьице, конечно, если мне будет суждено его закончить, то я не вправе
пренебрегать  теми  положениями  и  правилами,  которыми   руководствуются
романисты, стремясь возбудить любопытство и волнение читателя;  не  устояв
перед соблазном и наперед выболтав  все  самое  интересное,  я  бы  прежде
времени расстрелял свой порох и,  конечно,  грубо  нарушил  бы  упомянутые
правила.
   Прежде всего замечу, что я с большим  тщанием,  можно  даже  сказать  -
строго научно, приступил  к  делу,  остерегаясь  недооценивать  трудности,
которые могли мне встретиться. Действовать наобум в серьезных случаях - не
моя  метода;  напротив,  я  всегда   старался   невероятно   дерзкую,   по
обывательскому мнению, отвагу  сочетать  с  холодной  рассудительностью  и
продуманнейшей осторожностью, дабы однажды начатое не кончилось  для  меня
поражением, позором и осмеянием, и  это  стало  залогом  моих  успехов.  В
данном  случае  я  не  только  разузнал   все   подробности   относительно
предстоявшего мне прохождения  медицинского  осмотра,  но  приобрел  самые
точные  сведения  о  требованиях,  предъявляемых  к   состоянию   здоровья
военнообязанного,   почерпнув   их   отчасти   из   разговора   с    нашим
пансионером-механиком, в свое время отбывавшим военную службу, отчасти  же
из многотомного "Всеобщего  справочника",  который  этот  сокрушавшийся  о
своей недостаточной образованности человек водрузил  на  полке  у  себя  в
комнате. Наметив в общих чертах план действий, я скопил полторы  марки  из
чаевых, полученных у театральных подъездов, и купил  выставленный  в  окне
книгопродавца медицинский труд, в чтение которого тут же и  погрузился  не
только с великой горячностью, но и с большой пользой для себя.
   Талант нуждается в знаниях, как корабль  в  песчаном  балласте,  но  не
менее достоверно и то, что мы по-настоящему усваиваем, более того, что  мы
имеем право усваивать лишь те знания,  которые  талант  жаждет  обрести  в
особых частных случаях, когда они нужны ему позарез, чтобы при  их  помощи
сотворить непреложную действительность, весомую реальность.  Что  касается
упомянутой книги, то я  ею  буквально  зачитывался,  а  ночью  при  свече,
поставленной у зеркальца в нашей кухне, спешил подкрепить почерпнутые мною
знания практическими упражнениями, которые всякий, если бы кому  случилось
их  подсмотреть,  счел  бы  крайним  дурачеством;  но,   занимаясь   этими
упражнениями, я преследовал очень ясную и разумную цель! Однако  ни  слова
более! Скажу только, что вскоре  читателю  будет  возмещен