доме появилась кучка почтенных  господ
с холодным взором и поджатыми губами, чтобы описать наше имущество.
   На суде  мой  бедный  отец  в  изысканных  выражениях  подтвердил  свою
неплатежеспособность и скрепил бумагу наивно вычурной подписью, которую  я
умел так мастерски  воспроизводить,  после  чего  дело  было  торжественно
передано конкурсному управлению.
   В тот день из-за нашего позора, уже известного всему городу, я не пошел
в школу, вернее в реальное училище, окончить  которое,  замечу  мимоходом,
мне так и не было суждено: во-первых, потому, что я ни в малейшей мере  не
скрывал своего отвращения к деспотической тупости, характерной  для  этого
заведения, и, во-вторых, потому,  что  подозрительные  слухи,  а  затем  и
полное крушение  нашего  торгового  дома  восстановило  против  меня  весь
учительский персонал, более того, преисполнило его ненавистью и презрением
ко мне. И на сей раз, после банкротства отца, меня не только  не  перевели
на пасху в следующий класс, но поставили перед выбором  -  либо  и  впредь
терпеливо сносить  уродливые  проявления  тирании,  в  моем  возрасте  уже
нестерпимые, либо уйти из  школы  и  тем  самым  поставить  крест  на  тех
общественных преимуществах, которые дает окончание  реального  училища.  В
задорном сознании, что личные мои качества с лихвой возместят  мне  утрату
этих жалких привилегий, я, разумеется, выбрал последнее.
   Катастрофа, постигшая нас, была непоправимой, и мне стало очевидно, что
мой бедный отец оттягивал ее приближение, все  безнадежнее  запутываясь  в
сетях ростовщиков, потому что точно знал - торги  сделают  нас  не  только
бедняками, но нищими. Все пошло с молотка - складские запасы (впрочем,  не
знаю, кто  согласился  дать  хоть  грош  за  эту  злополучную  субстанцию,
именовавшуюся  шипучим  вином);  недвижимость,  как  то:  погреба  и   наш
загородный дом, обремененные долгами  по  закладным,  составлявшими  более
двух третей их стоимости, проценты по которым не платились в течение  ряда
лет; гномы, грибы и зверюшки из нашего сада, даже стеклянный шар и  эолова
арфа не избегли этой  печальной  участи.  Дом  наш  лишился  всего  своего
приветливого изобилия - прялка, пестрые подушки,  полированные  ларчики  и
флаконы с благовониями были вынесены на аукцион; конкурсное управление  не
пощадило даже алебард и веселых занавесей из  раскрашенного  тростника,  и
если забавное устройство над входной дверью  уцелело  в  этом  разгроме  и
по-прежнему тоненько выводило "Жизни возрадуйтесь", то только потому,  что
судейские его не заметили.
   Собственно говоря, мой бедный отец  не  производил  впечатления  вконец
сломленного человека. В нем замечалось даже  известное  удовлетворение  по
поводу того, что дела, распутать которые ему не представлялось  возможным,
теперь находятся в надежных руках,  а  так  как  правление  банка,  в  чье
владенье перешла наша недвижимость, сердобольно разрешило нам до  поры  до
времени проживать в голых  стенах  нашего  загородного  дома,  то  у  отца
как-никак была еще и крыша  над  головой.  Легковерный  и  добродушный  по
природе, он и других людей не  считал  за  жестокосердных  педантов  и  не
думал, что они всерьез  его  оттолкнут;  у  него  даже  достало  наивности
явиться в местное акционерное  общество  по  выработке  шампанских  вин  и
предложить свои услуги в качестве директора. Получив насмешливый отказ, он
сделал еще несколько попыток встать на ноги, для  чего  храбро  возобновил
свои вечера и фейерверки. Когда и это средство не  помогло,  отец  впал  в
уныние; а так как он еще полагал, что стоит нам поперек дороги и  что  без
него мы легче пробьемся в жизни, то и решил покончить с собою.
   Со времени торгов прошло пять месяцев. Наступила осень. Я уже  с  пасхи
не посещал школы  и  радовался  временной  свободе  и  переходному  своему
состоянию без определенных видов на будущее. Мы - моя мать, сестра Олимпия
и я - собрались в столовой, единственной еще кое-как обставленной комнате,
и  довольно  долго  не  приступали  к  скудной  трапезе,  дожидаясь  главы
семейства. Но когда отец не появился и после того, как суп был уже съеден,
сестра Олимпия, к которой он питал особую нежность, была послана в кабинет
звать его к обеду. Через какие-нибудь три минуты мы  вдруг  услышали,  что
она с криком мнится вниз по лестнице, потом опять вверх и  зачем-то  снова
вниз. Я весь похолодел и, готовый к наихудшему, ринулся в  комнату,  отца.
Он лежал на полу в  расстегнутом  сюртуке;  одна  его  рука  покоилась  на
выпуклом животе, а рядом лежал блестящий опасный предмет, из  которого  он
выстрелил в свое чувствительное сердце. Горничная Женевьева  и  я  подняли
его и положили на софу.  Покуда  прислуга  бегала  за  врачом,  Олимпия  с
воплями носилась по дому, а мать не  отваживалась  выйти  из  столовой,  я
стоял, закрыв глаза руками, возле стынущей оболочки моего родителя,  щедро
воздавая ему дань сыновних слез.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   Долго пролежали эти бумаги  в  запертом  ящике;  более  года  нежелание
писать и сомнение в плодотворности задуманного удерживали  меня  от  того,
чтобы в строгой последовательности, листок  за  листком,  продолжать  свою
исповедь. На предыдущих страницах я хоть и неоднократно заверял, что  веду
свои записи главным образом и прежде всего для  собственного  развлечения,
но так как я и здесь намерен воздать должное правде,  то  хочу  откровенно
признаться: садясь за письменный стол, я  втихомолку  все  же  помышлял  о
читателях, и без подкрепляющей меня надежды на их участие  и  поощрение  у
меня, наверное, не хватило бы усидчивости довести свою работу хотя  бы  до
нынешней ее стадии. И уж, конечно, я не раз задавался вопросом - смогут ли
мои правдивые признания,  скромно  почерпнутые  из  действительной  жизни,
соперничать с вымыслом писателей и заслужить благоволение  публики,  давно
пресытившейся пряностями искусства? Одному богу известно - не раз  говорил
я себе, - каких очарований и потрясений ждут  от  книги,  которая  в  силу
своего заглавия как бы становится в  один  ряд  с  детективными  романами,
тогда как история моей жизни временами  хотя  и  кажется  необычной,  даже
неправдоподобной, но, конечно же, вовсе  не  знает  ошеломляюще  внезапных
эффектов и запутанных интригующих положений. От всех этих мыслей  мужество
едва не оставило меня.
   Но сегодня мне случайно попались на глаза уже написанные главы; не  без
чувства растроганности я сызнова прочитал хронику моего детства  и  первых
отроческих лет; воодушевившись, я опять предался  воспоминаниям  и,  в  то
время как передо мной оживали наиболее, памятные моменты  моей  биографии,
невольно подумал, что подробности, столь живительно действующие  на  меня,
будут небезынтересны и широкому читателю. Стоит мне, например, припомнить,
как я в  одной  из  знаменитых  столиц  империи  под  именем  бельгийского
аристократа сижу с сигарой за чашкой  кофе  в  избранном  обществе,  среди
которого находится и начальник полиции, на редкость гуманный сердцевед,  и
веду беспечный разговор об авантюризме и криминалистике,  или  же  роковой
час моего первого  ареста,  когда  один  из  вошедших  ко  мне  чиновников
уголовного розыска, пораженный величием момента и сбитый с толку  роскошью
моей спальни, постучался в открытую дверь  и,  старательно  вытерев  ноги,
тихо проговорил: "Прошу прощения за смелость", - за что  был  вознагражден
негодующим взглядом  своего  толстого  начальника,  -  и  я  преисполняюсь
радостной надежды, что мои признания, пусть уступающие вымыслам романистов
в захватывающей интересности, пусть  менее  полно  удовлетворяющие  пошлое
любопытство публики, тем не  менее  решительно  превзойдут  их  утонченной
проникновенностью  и  благородной  правдивостью.  Вот   почему   я   снова
возгорелся желанием продолжить и завершить свои записки. Отныне я  намерен
еще с большим тщанием следить за чистотой стиля и благоприличием оборотов,
дабы вышедшее из-под моего пера могло читаться и в самых лучших домах.



2

   Я возобновляю свой рассказ на том самом месте, где некогда прервал его,
а именно на самоубийстве моего бедного отца, загнанного  в  тупик  людским
жестокосердием.  Предать   его   земле   по   религиозному   обряду   было
затруднительно, ибо церковь отворачивает свой  лик  от  подобного  деяния,
осуждаемого, впрочем, и  моралью,  свободной  от  канонических  воззрений.
Жизнь, разумеется,  не  высший  дар  небес,  за  который,  обольщенные  ее
прелестью, мы должны цепляться; по-моему, ее скорее следует  рассматривать
как заданный, в известной мере  даже  нами  самими  выбранный,  тяжелый  и
трудный урок, каковой нам надлежит выполнять  со  старательным  упорством,
ибо преждевременное бегство от него является величайшей нерадивостью. Но в
этом частном случае я воздержался от сурового приговора и всецело  отдался
чувству жалости. Похоронить отца без благословения церкви мы,  оставшиеся,
считали невозможным - моя мать и сестра из-за людской молвы и из ханжества
(они   были   ревностными   католичками),   а   я   в   силу   врожденного
традиционализма,  всегда  меня  побуждавшего  предпочитать   благодетельно
устоявшиеся формы претензиям новейшего прогресса. Итак, поскольку у женщин
не хватило на то мужества, я взялся уговорить  настоятеля  нашего  собора,
консисториального советника Шато, совершить обряд погребения.
   Этот жизнелюбивый  клирик,  лишь  недавно  получивший  приход  в  нашем
городе, которого я застал за вторым  завтраком,  состоявшим  из  омлета  и
бутылки легкого вина, удостоил меня отменно любезного приема. Дело в  том,
что консисториальный советник Шато был пастырем  самого  светского  толка,
убедительно олицетворявшим своей особой блеск и аристократизм католической
церкви. Кругленький  и  низкорослый,  но  отнюдь  не  лишенный  известного
изящества, он при ходьбе проворно и приятно покачивал  бедрами  и  радовал
глаз удивительной округлостью жестов. Речь у него была  изысканная,  можно
сказать образцовая, а из-под его отлично сшитой  шелковисто-черной  сутаны
выглядывали черные шелковые чулки и лакированные туфли. Правда,  масоны  и
антипаписты утверждали, будто он вынужден  постоянно  носить  лакированную
обувь из-за того, что у него потеют и скверно пахнут ноги, но  мне  это  и
посейчас кажется злостным измышлением.
   Несмотря на то что я предстал перед ним впервые, он своей белой  пухлой
рукой пригласил меня сесть за стол, разделить  с  ним  трапезу  и  любезно
сделал вид, что верит моим лживым показаниям: я утверждал, будто мой отец,
рассматривая давно не бывший в употреблении револьвер, нечаянно  всадил  в
себя пулю. Всему этому он  счел  нужным  поверить  по  соображениям  чисто
политическим (в нынешние худые времена церковь бывает рада,  когда  к  ней
кто-нибудь прибегает, хотя бы с нечистой совестью), сказал мне в  утешенье
несколько  ласковых  слов  и  высказал  пастырскую  готовность   отслужить
панихиду и совершить обряд погребения,  расходы  по  которому  великодушно
взял на себя крестный Шиммельпристер. С моих слов  его  преподобие  сделал
себе  несколько  заметок  относительно  жизненного   пути   покойного.   Я
постарался обрисовать этот путь как радостный и почетный. Потом  он  задал
мне ряд вопросов о моих личных  обстоятельствах  и  видах  на  будущее.  Я
отвечал на них пространно, но довольно уклончиво.
   - Вы, милый сын мой, - сказал он, - до сей поры были не очень строги  к
себе. Но я полагаю,  что  не  все  еще  потеряно,  вы  производите  весьма
приятное впечатление, и мне в особенности пришелся по душе ваш  голос.  Не
сомневаюсь, что фортуна будет к вам благосклонна. Рожденных  в  счастливый
час и угодных богу я распознаю с  первого  взгляда,  ибо  судьба  человека
начертана на его челе письменами, которые без труда читает посвященный.
   С этими словами он отпустил меня.
   Радуясь  услышанному,   я   помчался,   чтобы   сообщить   домашним   о
благоприятном исходе моей миссии.  К  сожалению,  похороны  отца,  хотя  и
церковные, нимало не походили на величаво торжественный обряд, который нам
представлялся: народу собралось очень мало, и в этом, поскольку речь  идет
о жителях нашего города, ничего удивительного не было. Но куда  подевались
иногородние  друзья,  которые  в  хорошие  времена  так  часто  любовались
фейерверками  моего  бедного  отца  и   так   охотно   распивали   с   ним
бутылку-другую "Бернкаслер доктор".  Они  не  почтили  его  похорон  своим
присутствием, надо думать, не потому, что были  людьми  неблагородными,  а
потому, что все серьезное, все заставляющее вспоминать о вечности было  им
просто не по  нутру  и  они  избегали  церемоний,  способных  омрачить  их
существование,  что,  конечно,  свидетельствует  об   известной   душевной
низости. Явился один только лейтенант Юбель из Второго Нассауского, и лишь
благодаря ему мой крестный Шиммельпристер и я оказались  не  единственными
сопровождающими гроб к разверстой могиле.
   Тем не менее предсказание духовного отца все  время  стояло  у  меня  в
ушах; совпадая с моими чаяниями и надеждами, оно вдобавок еще исходило  от
институции, которая в столь глубоких и тайных вопросах представлялась  мне
законополагающей. Объяснять почему - не дело профана, и все же я возьму на
себя смелость хотя бы поверхностно коснуться  этого  предмета.  Во-первых,
почтенное  место  на  одной  из  ступеней  иерархии  римской  церкви,  без
сомнения,  помогает  куда  тоньше  разбираться  в  людских   рангах,   чем
пребывание в обывательском болоте. Высказав  эту  самоочевидную  мысль,  я
попытаюсь  пойти  еще  дальше,  неуклонно  придерживаясь  логического   ее
развития.  Здесь  речь  идет  о  чувстве  -  следовательно,  об   элементе
чувственности. Католическая же форма богопочитания, для того чтобы  ввести
человека в сверхчувственный мир, опирается  прежде  всего  на  чувственное
восприятие, она прокладывает для него все  мыслимые  пути  и  больше,  чем
любая другая религия, старается проникнуть в его тайны. Ухо,  привыкшее  к
возвышенной музыке, к гармонии, как бы предвосхищающей  хоры  небожителей,
может ли оно  оказаться  недостаточно  чутким  и  не  уловить  внутреннего
аристократизма  в  звуке  человеческого   голоса?   Глаз,   искушенный   в
благочестивой роскоши, в красках  и  в  формах,  представляющих  на  земле
великолепие горних чертогов,  разве  может  он  не  прозреть  таинственной
прелести,  самой  природой  заложенной  в  счастливого  избранника?  Орган
обоняния, который всегда вдыхает  услажденную  ладаном  атмосферу  алтаря,
орган,  досрочно  чующий  благоухание  святости,  неужели  не  ощутит   он
нематериального и все же плотского духа, что  исходит  от  счастливца,  от
человека, рожденного в воскресенье? Тот,  кому  дано  свершать  величайшее
таинство этой церкви, таинство причастия, неужели он  посредством  высшего
чувства осязания не отличит высокую человеческую субстанцию от  низменной?
Льщу себя надеждой, что при помощи этих тщательно подобранных  слов  я  по
мере возможности ясно выразил свою мысль.
   Во всяком случае, пророчество патера не сказало мне ничего такого,  что
не подтверждалось бы моими собственными ощущениями и тем, что  я  видел  в
зеркале. Правда, временами я чувствовал упадок духа,  ибо  мое  тело,  уже
однажды  во  всей  своей  мифической  красе  нанесенное  на  холст   рукою
художника, пока что  прикрывалось  уродливым  поношенным  платьем,  а  мое
положение в городе было не только унизительным, но и внушающим подозрение.
Отпрыск семьи с весьма сомнительной репутацией,  сын  банкрота-самоубийцы,
бросивший ученье, молодой человек  без  каких  бы  то  ни  было  видов  на
будущее, я постоянно чувствовал на себе пристальные, хмурые взгляды  своих
сограждан - людей достаточно пустых, и для меня лишенных всякого  обаяния;
но в силу особенностей моей натуры эти взгляды больно ранили меня,  почему
я, не имея еще возможности уехать из нашего  города,  старался  как  можно
меньше показываться на улице.
   Издавна присущие мне робость и  нелюдимость,  кстати  сказать,  отлично
уживались в моем сердце с  алчной  приверженностью  к  жизни  и  к  людям.
Вдобавок эти хмурые взгляды выражали - и  не  только  у  женской  половины
населения - нечто вроде невольного участия, что  при  более  благоприятных
обстоятельствах очень бы меня обнадежило.
   Ныне, когда лицо мое исхудало и тело начало стариться, я  могу  сказать
без лишней скромности, что в мои девятнадцать лет сбылось все, что  сулило
мне отрочество, и в ту пору я, даже  по  собственному  мнению,  расцвел  в
прелестного юношу. Белокурый и в то же время смуглый, с мерцающими  синими
глазами,  со  скромной  улыбкой  на  губах,   с   шелковистыми   волосами,
зачесанными кверху надо лбом, я должен был привлекать к себе  сердца  моих
простодушных земляков - если  бы  взгляд  их  не  затуманивало  неприятное
сознание ложности моего положения, -  как  впоследствии  привлекал  сердца
жителей всех частей света. Моя фигура, удовлетворявшая даже  взыскательный
глаз крестного Шиммельпристера, была отнюдь не плотной,  но  равномерно  и
пропорционально развитой, как у любителей  спорта  и  гимнастических  игр,
хотя я, истый мечтатель, в жизни не занимался физическими  упражнениями  и
ничего не делал для своего физического развития. К тому же кожа  моя  была
столь нежна, что, несмотря  на  свою  стесненность  в  деньгах,  я  всегда
покупал самое мягкое и дорогое мыло, так как дешевые сорта  заставляли  ее
кровоточить.
   Врожденные  преимущества,  природные   дары,   неизменно   внушают   их
обладателю живой и благоговейный интерес к своему происхождению, потому-то
я так любил рыться в изображениях предков,  в  фотографиях,  дагерротипах,
медальонах и силуэтах, служивших мне подспорьем в моих исследованиях; горя
желанием узнать, кому  я  обязан  наибольшей  благодарностью,  я  старался
отыскать в лицах предков черты, подготовившие возникновение моей особы. Но
сколько-нибудь значительным успехом эти поиски не  увенчались.  Правда,  в
облике  некоторых  родичей   со   стороны   отца   можно   было   заметить
подготовительные упражнения природы (я ведь уже говорил,  что  и  сам  мой
бедный отец, несмотря на свою тучность, был на короткой ноге с  грациями).
Но в общем я  убедился,  что  особенно  благодарить  мне  некого;  и  если
отказаться от мысли, что в какой-то неизвестный момент история моего  рода
претерпела загадочные коллизии, вследствие которых одним из  моих  предков
стал аристократ или вельможа, то для обоснования  преимуществ,  дарованных
мне природой, я должен был углубиться в размышления над самим собой.
   Почему, собственно, слова консисториального советника произвели на меня
такое огромное впечатление? На этот вопрос я и сейчас могу ответить  с  не
меньшей уверенностью, чем в те далекие годы. Он меня похвалил, за что?  За
приятный голос. Но ведь  это  свойство  или  дар,  явно  ничего  общего  с
понятием "заслуги" не имеющий, и считать его похвальным так же не принято,
как порицать кого-нибудь за косоглазие, хромоту или зоб. Ведь,  по  мнению
нашего буржуазного общества, хвалы или хулы достойно только  нравственное,
а не природное начало; восхвалять начало  природное  считается  нелепым  и
несправедливым. То, что Шато, видимо, держался обратного мнения,  поразило
меня своей новизной и смелостью, показалось мне выражением сознательной  и
упрямой независимости, к которой примешивалось  даже  нечто  от  языческой
простоты, и натолкнуло меня на  приятные  размышления.  "Очень  трудно,  -
думал  я,   -   провести   границу   между   врожденным   и   нравственным
преимуществами. Все эти портреты дядьев,  теток  и  дедов  ясно  доказали,
сколь немногие из моих преимуществ перешли ко  мне  по  наследству,  Но  в
таком случае, "значит, я сам в какой-то, мере выработал их?  Разве  верное
чувство мне не  подсказывает,  что  достоинства,  которыми  я  обладаю,  в
значительной мере моя зас