говоря,   скорее
свидетельствовавшей о самоотвержении, и  несколько  раз  из  благодарности
величал Заза, которая не удержалась от того, чтобы  лукаво  не  подмигнуть
мне, "madame la marquise".
   После этого я, уже не боясь совершить легкомысленный поступок,  объявил
мсье Махачеку, что  семейные  обстоятельства  вынуждают  меня  не  позднее
первого августа покинуть службу. Он об этом и слышать не  хотел,  говорил,
что я просрочил время  для  предупреждения,  что  он  не  может  без  меня
обойтись, что после такого самовольного ухода меня уже никто не возьмет на
работу, грозился не заплатить мне жалованья за текущий месяц и так  далее.
Достиг он этим только того, что я, притворившись,  будто  он  пронял  меня
своими доводами, почтительно ему поклонился, но про  себя  решил  уйти  из
"Сент-Джемса" еще до первого числа, то есть немедленно.  Ибо  если  мне  и
казалось, что время до начала моего нового и высшего существования тянется
нестерпимо долго, то  на  самом  деле  его  уже  оставалось  в  обрез  для
подготовки к путешествию и приобретению гардероба, соответствующего  моему
новому положению в свете. Я твердо знал: пятнадцатого августа мой  пароход
"Кап Аркона" выходит из лиссабонской гавани - и решил, что еще  за  неделю
до того должен прибыть в столицу Португалии, из чего читатели видят, как я
был ограничен в сроках для приготовлений и покупок.
   Обо всем этом я тоже договорился  с  путешественником-домоседом,  когда
после перевода моего наличного капитала на его, вернее, на мое имя, я, уже
живший  в  те  дни  в  своей  частной  комнате,  посетил  его  хорошенькую
трехкомнатную квартирку на улице Круа де Пти Шан. Из отеля я ушел в  тихий
предутренний час, с  презрением  оставив  там  свою  ливрею  и  нимало  не
сокрушаясь о пропавшем жалованье за последний  проработанный  мною  месяц.
Мне потребовалось известное усилие воли, чтобы назвать лакею,  отворившему
дверь у Веносты, свое  изношенное,  давно  уже  опротивевшее  мне  имя,  и
утешило меня только сознание, что я называюсь  им  в  последний  раз.  Луи
встретил  меня  с  шумливой  приветливостью  и  первым  делом  вручил  мне
циркулярно-кредитное письмо, столь  необходимое  для  нашего  путешествия:
сложенный вдвое лист, одна часть  которого  являлась  собственно  денежным
документом, то есть подтверждением банка, что путешествующий клиент  имеет
право востребовать любую сумму, не превышающую указанной в  документе;  на
второй  имелся  список  корреспондирующих  банков   в   городах,   которые
намеревался посетить получатель. В книжечке имелось и  место  для  образца
подписи последнего, уже заполненное Луи все в той же легко усвоенной  мною
манере. Затем он передал мне не только билеты  до  Лиссабона  и  далее  до
Буэнос-Айреса, но - славный малый -  еще  и  прощальные  подарки:  плоские
золотые часы с ремонтуаром, к ним  изящную  платиновую  цепочку,  а  также
черную  шелковую  chatelaine  для  вечернего  костюма  с  выгравированными
золотом инициалами "Л.д.В." и еще одну  золотую  цепочку  со  спичечницей,
ножичком,  карандашом  и  миниатюрным  золотым  портсигаром,  которая   по
тогдашней моде тянулась из-под жилета в задний карман брюк. Все  это  было
очень мило, но затем наступил  поистине  торжественный  момент,  когда  он
надел мне на палец заказанную им  точную  копию  своего  кольца-печатки  с
выгравированным на малахите фамильным гербом - ворота замка  с  грифами  и
сторожевыми башнями по бокам. Этот акт, это пантомимическое "будь, как  я"
живо напомнили мне знакомые каждому  ребенку  истории  с  переодеванием  и
достижением высокого сана, так что я почувствовал  себя  взволнованным  до
глубины  души.  Но  глазки   Лулу   смеялись   плутоватее,   чем   обычно,
свидетельствуя о том, что он не намерен упускать ни одной подробности этой
шутки, которая сама по себе, независимо даже  от  цели,  ею  преследуемой,
безмерно его забавляла.
   Мы обсудили еще многое, выпив при этом не одну  рюмочку  бенедиктина  и
куря превосходные египетские сигареты. Вопрос о почерке его  больше  ни  в
какой мере не заботил, но он очень одобрил мое намерение пересылать ему  с
дороги по новому, уже установленному адресу  (Севр,  Сена  и  Уаза,  улица
Бранка) письма, которые будут приходить ко мне от родителей, чтобы  я  мог
уже от него, пусть с опозданием, узнавать кое-какие подробности  из  жизни
семьи  или  знакомых;  все   их   предусмотреть   заранее,   конечно,   не
представлялось  возможным.  Затем  его  осенило,  что  он  ведь  как-никак
художник, а значит, и мне хотя бы время от времени придется что-то  писать
или зарисовывать. И как же я, nom d'un nom [черт возьми (франц.)], с  этим
справлюсь!
   - Не стоит унывать из-за таких пустяков, - сказал я и попросил  у  него
альбом, в котором на грубой бумаге то мягким  карандашом,  то  мелом  было
набросано несколько ландшафтов, женских головок и  эскизов  полуобнаженной
или обнаженной натуры, для которых ему явно сидела, или,  вернее,  лежала,
Заза. Что касается набросков головок,  выполненных,  я  бы  сказал,  с  не
совсем оправданной смелостью, то он сумел придать им известное сходство  -
не слишком большое, но все же. Зато ландшафты маркиза отличались совсем уж
бесконтрольной призрачностью и расплывчатостью  очертаний,  объяснявшейся,
впрочем, довольно просто: все линии, едва намеченные,  были  вдобавок  еще
подчищены и, если можно так выразиться, втерты  одна  в  другую;  было  то
художественным приемом или шарлатанством, этого я  решать  не  берусь,  но
зато я тотчас решил, что как бы там это кропанье ни называлось, а я  сумею
сделать не хуже. Я попросил у него мягкий карандаш и палочку с почерневшим
от долгого употребления  фетровым  наконечником,  при  помощи  которой  он
сообщал нездешнюю таинственность  своей  продукции,  и,  несколько  секунд
поглядев в пустоту, довольно-таки неумело  изобразил  сельскую  церковь  и
рядом с ней наклоненные бурей деревья, причем я уже во  время  работы  при
помощи  фетрового  наконечника  сообщил  этой  детской   мазне   отпечаток
гениальности. Луи несколько опешил, когда я показал ему свое творение,  но
в то же время обрадовался и поспешил заверить меня, что я могу, не  робея,
называть себя художником.
   К чести его надо сказать, что он от души сокрушался над тем, что у меня
уже не оставалось  времени  съездить  в  Лондон  и  заказать  себе  у  его
поставщика, знаменитого портного Поля, необходимые костюмы, фрак, визитку,
cutaway [сюртук (англ.)] и к нему брюки в узенькую полоску, а также темные
и светло-синие куртки, и был приятно поражен тем, как точно я знал, что из
полотняного и шелкового белья, всевозможной обуви,  шляп  и  перчаток  мне
нужно еще приобрести для достойной экипировки. Многое  я  успел  купить  в
Париже, и хотя мне следовало бы еще заказать здесь несколько  костюмов,  я
решил не затевать этой канители на  том  приятном  основании,  что  всякий
более  или  менее  сносный  готовый  костюм  сидел  на  мне  как   изделие
первоклассного портного.
   Приобретение  кое-каких  мелочей,   а   главное   белого   тропического
гардероба, я решил отложить до Лиссабона. Веноста вручил мне для последних
парижских покупок еще несколько сот франков  из  денег,  которые  родители
оставили ему в качестве "подъемных",  и  к  ним  добавил  сотню-другую  из
полученного от меня капитала.  В  силу  свойственной  мне  порядочности  я
обещал вернуть ему эти деньги из своих дорожных сбережений. Он еще передал
мне свой альбом, карандаши и палочку  с  фетровым  наконечником,  а  также
коробку визитных карточек с нашим именем и его нынешним адресом; затем  мы
обнялись, покатываясь со смеху; он похлопал меня по спине, пожелал мне как
можно полнее насладиться новыми впечатлениями и отпустил  меня  в  широкий
мир.
   Еще две недели с небольшим, благосклонный мой читатель, и я  уже  катил
навстречу   этому   миру   в   украшенном   зеркалами   одноместном   купе
норд-зюйд-экспресса;  приятно  было  в  отлично  выутюженном  костюме   из
английской фланели и в лакированных ботинках со светлыми гетрами,  закинув
нога за ногу, расположиться на  сером  плюшевом  диване  и,  прислонившись
головой к кружевным антимакассарам на его удобной спинке, смотреть в окно.
Свой туго набитый сундук я сдал в багаж, ручные  чемоданы  из  телячьей  и
крокодиловой кожи с монограммами "Л.д.В." и девятизубчатой короной  лежали
в сетке у меня над головой.
   Мне не хотелось что бы то ни было делать, даже читать.  Сидеть  и  быть
тем, кем я был, - можно ли придумать  что-нибудь  лучше?  Лирическая  нега
овладела моей  душой,  но  не  прав  будет  тот,  кто  подумает,  что  это
счастливое состояние было вызвано исключительно или  преимущественно  тем,
что я сделался столь знатной персоной. Нет, изменение и  обновление  моего
поношенного "я", возможность сбросить с  себя  надоевшую  мне  оболочку  и
влезть в новую - вот что переполняло меня счастьем. И  тут  мне  пришло  в
голову, что такая перемена бытия не только чудодейственно освежает, но еще
и дарит меня радостным забвением, ибо теперь  мне  надо  было  изгнать  из
памяти все воспоминания, связанные с жизнью, которой я больше не жил. Сидя
здесь, я уже не имел на них права; и, сказать по правде, то была небольшая
потеря. Мои воспоминания? Нет, нет, совсем не потеря то, что  они  уже  не
мои. Трудновато только, пожалуй, заменить  их  теми,  которые  мне  сейчас
подобали, ибо  этим  последним  недоставало  точности.  Странное  ощущение
ослабевшей, я бы даже сказал,  опустевшей  памяти  охватило  меня  в  моем
роскошном уголке. Я обнаружил, что ничего не знаю о себе, кроме того,  что
мое детство прошло в Люксембургском замке, и  лишь  два-три  имени,  вроде
Радикюля и Миними, сообщали известную реальность новому моему прошлому.
   Более того, чтобы представить себе замок, в стенах которого я вырос,  я
должен был призывать на помощь изображения английских замков на фарфоровых
тарелках, с которых некогда, во времена моего низменного существования,  я
счищал остатки, а это уже походило  на  недопустимое  вторжение  отринутых
воспоминаний в те, что отныне мне подобали.
   Вот мысли и соображения, роившиеся в  мозгу  мечтателя  под  торопливый
ритмический стук поезда, и, надо сказать,  мысли,  отнюдь  не  неприятные.
Напротив, мне казалось,  что  эта  внутренняя  пустота,  эта  расплывчатая
неопределенность  воспоминаний  в  своей  меланхолии   наилучшим   образом
сочетается с моим видным общественным положением, и я  даже  был  доволен,
что   все   это   находит   свое    отражение    в    моем    взгляде    -
задумчиво-мечтательном, слегка тоскливом взгляде аристократа.
   Поезд вышел из Парижа в шесть  часов.  Когда  сумерки  сгустились  и  в
вагоне зажегся свет, мое купе показалось мне  еще  элегантнее.  Кондуктор,
человек уже в летах, тихонько постучавшись, спросил  разрешения  войти  и,
получив таковое, почтительно приложил руку к фуражке; возвращая билет,  он
снова откозырял. Этому славному человеку, на лице которого  были  написаны
честность  и  добропорядочность,   при   исполнении   своих   обязанностей
приходилось  соприкасаться  с  представителями   самых   различных   слоев
общества, в том числе с подозрительными  элементами,  и  сейчас  ему  было
приятно приветствовать в моем лице  благовоспитанного  аристократа,  самый
вид  которого  производит  облагораживающее  действие.  И   право,   этому
кондуктору уже нечего было тревожиться о моей участи,  когда  я  перестану
быть его пассажиром. На сей раз и я вместо  участливых  расспросов  о  его
семейном положении только благосклонно ему улыбнулся и кивнул сверху вниз;
он же, как человек консервативных взглядов, от такой милости, надо думать,
преисполнился  преданности,  граничащей  с   готовностью   защищать   меня
собственной грудью.
   Официант, разносивший билетики на  обед  в  вагон-ресторане,  тоже  дал
знать о себе деликатным стуком в дверь. Я взял у него  номер,  и  так  как
вскоре уже зазвонил гонг, возвещавший начало обеда, то  я,  чтобы  немного
освежиться, вынул из сетки свой несессер,  изобилующий  самыми  различными
дорожными принадлежностями, поправил галстук перед  зеркалом  и  пошел  по
вагонам в ресторан,  где  корректнейший  метрдотель  гостеприимным  жестом
тотчас же пододвинул мне стул.
   За этим же столиком усердствовал над закуской пожилой господин изящного
сложения, несколько старомодно одетый (насколько мне помнится, на нем  был
высокий стоячий воротничок), с седоватой бородкой, который в ответ на  мое
учтивое "добрый вечер" поднял на меня свои звездные глаза. В чем была  эта
"звездность", я сказать затрудняюсь. Может быть, его зрачки были  особенно
светлы, излучали мягкое сияние? Конечно, но разве  поэтому  я  назвал  его
взгляд "звездным"? Ведь когда мы говорим, к примеру, о  радужной  оболочке
глаза - это  звучит  привычно  и  является  обозначением  физиологическим,
сказать же, что у человека радужный взор,  -  уже  оценка  его  морального
своеобразия; так обстояло дело и с его звездными  глазами.  Взгляд  их  не
сразу от меня оторвался; этот взгляд, пристально следивший за тем,  как  я
усаживался, и державший в  плену  мой  взгляд,  поначалу,  собственно,  не
выражал ничего, кроме добродушной серьезности, но вскоре  в  нем  блеснула
какая-то одобрительная, вернее поощряющая  улыбка,  сопровожденная  легкой
ухмылкой рта над бородкой. Пожилой господин ответил на мое  приветствие  с
большим опозданием, когда я уже сел и  взялся  за  меню.  Получилось,  как
будто я пренебрег этой необходимой учтивостью и звездоглазый наставительно
опередил меня. Поэтому я непроизвольно повторил:
   - Bon soir, monsieur [добрый вечер, мсье (франц.)].
   Он же дополнил свой взгляд словами:
   - Желаю вам приятного аппетита.  -  И  еще  добавил:  -  Впрочем,  ваша
молодость неоспоримо свидетельствует о наличии такового.
   Думая про себя, что человек со звездными глазами может  позволить  себе
роскошь вести себя несколько необычно, я  ответил  ему  улыбкой  и  легким
наклонением головы, хотя мое внимание в этот миг  уже  сосредоточилось  на
сардинах и салате, которые  мне  подали.  Мне  хотелось  пить,  я  заказал
бутылку эля, и мой седобородый визави, не убоявшись  упрека  в  непрошеном
вмешательстве, снова выразил мне свое одобрение.
   - Весьма разумно, - сказал он. - Весьма разумно  пить  вечером  крепкое
пиво. Пиво успокаивает и помогает заснуть, тогда как вино обычно действует
возбуждающе и разгоняет сон, кроме тех  случаев,  когда  уж  очень  сильно
напьешься.
   - Это совсем не в моем вкусе!
   - Я так и думал. В общем, нам ничто не  помешает  по  желанию  продлить
свой ночной отдых. В Лиссабоне мы будем только около полудня. Или вы едете
не до конца?
   - Нет, я еду до Лиссабона. Надо признаться, его долгий путь.
   - Вероятно, вы впервые совершаете столь длинное путешествие?
   - Расстояние от Парижа до Лиссабона, - сказал я, уклоняясь  от  прямого
ответа, - лишь ничтожное  расстояние  по  сравнению  с  тем,  которое  мне
предстоит покрыть.
   - Смотрите-ка! - воскликнул он шутливо, делая вид,  что  поражен  моими
словами. - Вы, значит, намерены всерьез проинспектировать нашу звезду и ее
нынешнее население?
   В сочетании со своеобразием его глаз то, что он назвал  землю  звездой,
показалось мне особенно  странным.  А  слово  "нынешнее"  применительно  к
"населению"  сразу  пробудило  во  мне  ощущение  большого,   неизмеримого
пространства. Кроме того, в его манере говорить и в мимике было что-то  от
разговора взрослого с  ребенком,  пусть  смышленым,  но  ребенком,  что-то
мягкое и дразнящее. Зная, что я выгляжу еще моложе своих лет, я на это  не
обиделся.
   Он отказался от супа и праздно сидел напротив  меня,  только  время  от
времени наливая себе в стакан виши, что ему приходилось проделывать  очень
осторожно, так  как  вагон  сильно  качало.  Занятый  едой,  я  на  минуту
удивленно поднял глаза от тарелки, но не стал вдумываться в его слова.  Он
же, видимо, не желая, чтобы разговор иссяк, начал снова:
   - Итак, сколь бы далекий путь вам ни предстоял, к началу  его  не  надо
относиться легкомысленно только из-за того, что это начало. Вы приедете  в
очень интересную  страну,  с  большим  прошлым,  страну,  которой  обязаны
благодарностью все любители путешествий, ибо в давние времена много  путей
было открыто ею. Лиссабон (надеюсь, вы не ограничитесь только  беглым  его
осмотром)  был   некогда   богатейшим   городом   мира   благодаря   своим
первооткрывателям; жаль, что вы не побывали в нем пять веков назад, он  бы
предстал перед вами окутанный благоуханиями заморских пряностей,  лопатами
загребающий золото. Увы,  история  значительно  уменьшила  его  далекие  и
прекрасные владения. Но страна и  люди  -  вы  в  этом  сами  убедитесь  -
остались обаятельными. Я говорю  о  людях,  потому  что  в  любостранствии
заложена немалая доля тоски по неведомой человечности, страстного  желания
заглянуть в чужие глаза, в  чужие  лица,  порадоваться  иной  стати,  иным
обычаям и нравам. Так это или не так, по-вашему?
   Что мне было ему ответить? Я согласился с его суждением и  с  тем,  что
любостранствие в конечном счете лишь своего рода любознательность.
   - В стране, которую вы завтра увидите, - продолжал он, - вам встретится
весьма занятное своей пестротой смешение рас. Смешанным, как вам, конечно,
известно, было еще коренное население Португалии - иберийцы и кельты. А  в
течение двух тысячелетий финикийцы, карфагеняне, римляне, вандалы, свевы и
вестготы, но главным  образом  арабы,  мавры,  немало  потрудились,  чтобы
создать тот тип, который вы увидите, с весьма привлекательным  добавлением
негритянской крови, крови чернокожих рабов, которых во  множестве  ввозила
Португалия, когда еще владела  всем  африканским  побережьем.  Поэтому  не
удивляйтесь  известной  специфичности  волос,   губ   и   меланхолическому
животному  взгляду,  характерному  для  тамошних  жителей.  Но  решительно
преобладающим     типом,     вы     сами     это     увидите,     является
мавританско-берберийский еще со  времен  так  долго  длившегося  арабского
господства. Из всего этого произросла не слишком мощная, но очень приятная
порода людей: темноволосая, с чуть желтоватой кожей  и  довольно  изящного
сложения, с умными, красивыми карими глазами...
   - Я буду очень рад все это увидеть, - сказал я и добавил:  -  Разрешите
спросить, сами вы тоже португалец?
   - Нет, нет, - отвечал он, - но я уже давно осел в Португалии. И в Париж
ездил сейчас лишь на краткий срок, по делам, по служебным делам. Что  бишь
я  хотел  сказать?   Ах,   да,   немного   осмотревшись,   вы   обнаружите
арабско-мавританское начало и в архитектуре, притом во всех  городах.  Что
касается Лиссабона, то считаю долгом вас предупредить, что он очень  беден
историческими  памятниками.  Вы  же  знаете,  этот  город   расположен   в
сейсмическом  центре,  и  одно  только  страшное  землетрясение   прошлого
столетия на две трети разрушило его. Теперь  это,  впрочем,  опять  весьма
нарядная столица со множеством достопримечательностей, так что я  даже  не
знаю, на какую из них указать вам в первую очередь. Пожалуй, прежде  всего
вам следует посетить наш ботанический сад  на  западной  возвышенности.  В
Европе  нет  ему  равных,  так  как  в  этом  климате  тропическая   флора
произрастает наравне с флорой средней полосы.  Он  изобилует  араукариями,
бамбуком, папирусом, юкками и всевозможными пальмами. Но этого  мало,  там
вы увидите деревья, которые,  собственно,  не  принадлежат  к  современной
растительности нашей планеты, а  именно  -  древовидный  папоротник  (*8).
Пойдите  туда  сейчас  же  по  приезде  и  взгляните   на   это   растение
каменноугольного периода. Это вам не  коротенькая  история  культуры,  это
древность самой Земли.
   Меня опять охватило ощущение  беспредельных  пространств,  которое  его
слова уже однажды у меня вызвали.
   - Конечно, я немедленно ту