о  сторицей  это
необходимое здесь умолчание.
   Уже в конце января я, согласно предписанию, явился в  часть,  имея  при
себе чин чином выправленное метрическое свидетельство  и  свидетельство  о
поведении, взятое  из  полицейского  участка,  сдержанно-уклончивая  форма
которого (в справке значилось, что полиции  ничего  предосудительного  обо
мне не известно) меня по-ребячески огорчала и беспокоила. В  марте,  когда
весна уже дала знать  о  себе  сладостным  дуновением  ветерка  и  птичьим
гомоном, я получил предписание явиться в призывной округ для  медицинского
освидетельствования и, взяв билет четвертого класса,  немедленно  отбыл  в
Висбаден в настроении, впрочем, довольно бодром. Я знал, что участь моя  в
тот день еще не решится, так  как  почти  не  было  человека,  который  не
направлялся  после  предварительного  осмотра  в  так  называемую  главную
призывную  комиссию,  выносящую  окончательное  решение  о  годности   или
негодности рекрутов к военной службе. Ожидания мои оправдались.  Процедура
освидетельствования  оказалась  быстрой,  ничем  не  примечательной  и  не
оставила по себе никаких воспоминаний. Врач измерил мой рост, ширину плеч,
выслушал меня, задал несколько беглых вопросов и воздержался от  каких  бы
то ни было заключений. Отпущенный до особого распоряжения и чувствуя  себя
как собака на длинной сворке, то есть относительно свободным, я прогулялся
по великолепным паркам,  которыми  изобилует  богатый  источник  Висбаден,
постоял, восхищаясь и тренируя свой вкус,  у  витрин  роскошных  курортных
торговых рядов и вечером вернулся во Франкфурт.
   Но прошло еще два месяца (была уже вторая половина мая, и в наших краях
преждевременно  установилась  летняя  жара),  и  настал  день,  когда  моя
отсрочка истекла, длинная  сворка  -  выше  я  прибег  к  этому  образному
выражению -  укоротилась,  и  мне  предстояло  безотлагательно  явиться  в
комиссию.  Как  билось  у  меня  сердце,  когда  я   снова   сидел   среди
простонародья в вагоне четвертого класса висбаденского поезда и на крыльях
пара несся навстречу  решению  своей  участи.  Мои  спутники,  разморенные
жарой, клевали носом, но мне надо было оставаться в полном обладании  сил;
я сидел  выпрямившись,  инстинктивно  избегая  прислоняться  к  спинке,  и
старался вообразить себе обстоятельства, при которых мне придется испытать
свои силы и которые, как  это  всегда  бывает,  конечно,  сложатся  совсем
по-иному, чем мне сейчас представляется. И хотя меня попеременно обуревали
боязнь и веселость, но исход задуманного не внушал мне тревоги.  Я  твердо
решил идти на любую крайность и, если понадобится, пустить в ход все  свои
душевные и физические  силы  (без  такой  готовности,  по  моему  твердому
убеждению, вообще глупо идти на серьезный риск), а потому не сомневался  в
моем конечном успехе. Страшила  меня  только  неизвестность:  я  не  знал,
сколько сил мне придется собрать и принести в жертву для достижения  цели.
Такая свойственная мне нежная заботливость  о  собственной  персоне  легко
могла  бы  обернуться  расслабленностью  или   трусостью,   если   бы   не
уравновешивалась другими, более мужественными чертами моего характера.
   Как сейчас вижу низкое, но большое сводчатое помещение,  куда  направил
меня суровый перст военного ведомства,  переполненное  множеством  молодых
людей мужского пола. Комиссии отвели первый этаж обветшавшей и  запущенной
казармы, унылую комнату, всеми четырьмя  окнами  выходившую  на  глинистую
пригородную лужайку, закиданную всевозможным мусором, щебнем, жестянками и
отбросами. За некрашеным кухонным столом сидел какой-то  усатый  служивый,
унтер-офицер или фельдфебель, и выкликал имена тех, кому  надлежало  через
узкую дверь идти в закут для раздевания, отгороженный от соседней комнаты,
где происходил медицинский осмотр. Повадки у этого служивого были  грубые,
рассчитанные на запугивание новичков. Он громко зевал,  выбрасывал  вперед
руки и ноги  или  потешался  над  образовательным  цензом  тех,  кого  ему
надлежало отправлять в "судилище". "Доктор философии", - выкрикивал  он  с
насмешливым видом, словно говоря: "Мы эту  философию  из  тебя  выколотим,
дружище!" Все это исполнило мое сердце страхом и отвращением.
   Осмотр был на полном ходу, но подвигался медленно. И так  как  рекрутов
вызывали по алфавиту, то те, чьи фамилии начинались  на  последние  буквы,
волей-неволей были обречены на долгое ожидание. Напряженная тишина  царила
в помещении, где собрались молодые люди  самых  различных  сословий.  Были
здесь деревенские олухи и  задиристые,  юнцы  -  представители  городского
пролетариата; господчики из торговых учеников, простодушные  ремесленники,
даже какой-то тип, причастный к театральному миру,  чья  упитанная,  синяя
физиономия возбуждала сдержанное веселье: лупоглазые парни  неопределенной
профессии, без воротников, в продранных лакированных башмаках;  маменькины
сынки, только что со школьной скамьи, и бледные господа, уже  в  летах,  с
остроконечными бородками и  благовоспитанными  манерами  ученых,  которые,
чувствуя всю нелепость своего положения, беспокойно расхаживали  по  залу.
Трое или четверо призывников, чьи имена должны  были  вот-вот  выкликнуть,
уже стояли у дверей босиком, раздетые до  рубахи,  перекинув  через  плечо
свое платье, со шляпой и башмаками в руках. Другие,  расположившись  вдоль
стен на узких скамейках или бочком присевши на подоконники,  уже  завязали
знакомство  и  вполголоса  перебрасывались  словами  о  своем  здоровье  и
превратностях  рекрутского  набора.  Временами  -  никто  не  знал,  каким
образом, - из комнаты, где заседала врачебная комиссия,  проникали  слухи,
что годными признано уже много юношей, а  это  значило,  что  для  еще  не
освидетельствованных повышались шансы на благополучный исход; впрочем, эти
сообщения никто  не  мог  проверить.  В  толпе  перемигивались,  грубовато
подшучивали над теми, что стояли под всеми взглядами почти голые, так  как
их имена уже были названы, или направлялись к  двери,  сопровождаемые  все
более фривольным смехом, покуда  злобный  окрик  фельдфебеля  не  водворял
положенную тишину.
   Я, по обыкновению, держался особняком, не принимая участия  в  праздной
болтовне и соленых шутках, а когда ко мне обращались,  отвечал  холодно  и
уклончиво. Стоя у открытого окна  (в  переполненном  зале  сделался  очень
тяжелый воздух), я, чтобы скоротать  время,  смотрел  то  на  замусоренную
лужайку, то на пеструю толпу в помещении. Мне очень хотелось  заглянуть  в
соседнюю комнату, где правила суд  медицинская  комиссия,  чтобы  получить
хоть самое  беглое  представление  о  грозном  штаб-лекаре,  но  это  было
невозможно, и я усиленно  внушал  себе,  что  дело  не  в  личности  этого
господина и что моя судьба вовсе не в его руках,  а  в  моих  собственных.
Скука тяжело давила на все умы и сердца вокруг, но я не  страдал  от  нее.
Во-первых, я от  природы  терпелив,  могу  долго  обходиться  без  всякого
занятия  и   люблю   досуг,   который   одурманивающая   деятельность   не
заволакивает, не вспугивает, не стирает из памяти. Кроме  того,  мне  было
отнюдь не к спеху приниматься за выполнение смелого и трудного урока, меня
ожидавшего,  и  я  даже  радовался  возможности  на  свободе  освоиться  и
свыкнуться с ним.
   Было уже около полудня, когда мой слух уловил  имена,  начинавшиеся  на
букву "К". Но судьба, как видно, хотела сегодня благодушно подшутить  надо
мной: Каммахерам, Келлерманам,  Килианам,  Кналлям  и  Кроллям,  казалось,
конца не будет, так что, когда наконец было произнесено мое имя и я  начал
разоблачаться, мои нервы были очень натянуты. Впрочем, обстоятельство  это
не поколебало моей решимости, а, напротив, только укрепило ее.
   В день призыва я  надел  одну  из  тех  крахмальных  рубашек,  которыми
крестный снабдил меня для новой жизни и которые я из  бережливости  обычно
не носил, но я заранее решил, что здесь хорошее белье произведет  выгодное
впечатление. Итак, я стоял у дверей кабинета в сознании, что мне не стыдно
показаться людям между двух парней в  застиранных  клетчатых  рубашках  из
бумажной материи. Насколько я  мог  заметить,  по  моему  адресу  не  было
отпущено ни одного насмешливого словца, и даже сержант за  столом  смотрел
на меня с тем уважением, в котором человек подчиненного положения  никогда
не отказывает недоступному для него изяществу и щегольству. Я  видел,  что
он сравнивает с моим обличьем данные,  занесенные  в  его  список,  -  это
занятие настолько увлекло его, что он прозевал  момент,  когда  надо  было
выкрикнуть мое имя, так что я даже был вынужден спросить, не пора  ли  мне
идти, что он тут же и подтвердил. Итак, я переступил босыми  ногами  порог
и, оказавшись один за перегородкой, положил свою одежду  рядом  с  одеждой
моего предшественника на скамью, сунул под нее свои башмаки, снял  наконец
крахмальную рубашку и, аккуратно расправив, присовокупил ее  к  остальному
гардеробу. Затем я прислушался и стал ждать дальнейших приказаний.
   Напряженке мое  дошло  до  предела,  сердце  билось  неровно  и  кровь,
наверно, отхлынула от лица. Но к  этому  состоянию  примешалось  и  другое
чувство,  радостного  порядка,  для  описания  которого  не  так-то  легко
подыскать слова. Не помню уже, в виде ли эпиграфа к газетной  статье,  или
обрывка какой-то мысли, вычитанной в тюрьме, мне однажды попалась на глаза
сентенция, утверждавшая, что нагота -  тот  образ,  который  нам  сообщила
мать-природа - всех нас уравнивает в правах и что  среди  голых  не  может
быть ни табеля о рангах, ни несправедливого предпочтения. Эта мысль, очень
меня рассердившая, несомненно, должна польстить черни,  но  в  ней  нет  и
крупицы правды, ибо подлинная табель  о  рангах  устанавливается  как  раз
первобытной природой, и наготу можно назвать справедливой лишь  постольку,
поскольку   она-то   и   подтверждает   установленную    самой    природой
несправедливую аристократическую иерархию людского племени. Я  понял  это,
когда мой крестный Шиммельпристер впервые чудесно перенес на  полотно  мой
образ, сообщив ему идеально обобщающее значение, и укреплялся в этой мысли
всякий раз, когда видел человека освободившимся, ну хотя бы в общественных
банях, от всех случайных условностей и выступающим в том виде, в каком  он
родился. Вот почему я ощущал живую радость, даже гордость оттого, что  мне
надлежало предстать перед  высокой  комиссией  не  в  случайном  нищенском
платье, а а моем истинном, первозданном обличье.
   Узкой своей стороной закут примыкал к залу заседаний,  и  хотя  дощатая
стена и скрывала от моих глаз это судилище, но ухом я улавливал  все,  что
там  происходило.  Я  слышал,  как  штаб-лекарь  отдавал  команду  рекруту
повернуться  направо,  налево,  стать  так  или  этак,  слышал  отрывистые
вопросы, которые он ему задавал,  ответы  этого  малого  и  его  неуклюжее
бормотанье о воспалении легких, явно не произведшего должного впечатления,
так как оно было сухо прервано заявлением о его безусловной годности. Этот
вердикт был  еще  повторен  каким-то  другим  голосом,  засим  последовала
команда: "Можете быть свободным". И рекрут вошел ко мне: сухопарый юнец  с
бурой полосой вокруг шеи; у него  были  нескладные  плечи,  все  в  желтых
пятнах, шершавые колени и большие красные ступни. Я боялся, как  бы  он  в
тесноте не коснулся меня, но в это самое мгновение какой-то гнусавый, хотя
и резкий голос назвал мое  имя,  и  унтер-офицер,  появившийся  в  дверях,
кивнул мне головой. Я вышел из-за дощатой  стены,  повернул  налево  и  со
скромным достоинством направился к тому месту, где  меня  ожидали  врач  и
члены комиссии.
   В такие минуты человек бывает слеп, и потому все, что я  здесь  увидел,
лишь  смутно  запечатлелось  в  моем  взбудораженном  и  в  то  же   время
ошеломленном мозгу; справа от меня, срезая угол, стоял  длинный  стол,  за
которым, нагнувшись над бумагами или откинувшись на спинки стульев, сидели
какие-то господа в военном и штатском. На левом фланге я заметил врача, но
разглядеть его мне не удалось, тем более, что  за  его  спиной  находилось
окно.  Под  всеми  этими  устремившимися   на   меня   взглядами,   голый,
выставленный напоказ, я, точно в хмельном сне, чувствовал себя  отрешенным
ото всех людей и житейских условностей, безвозрастным, свободным и чистым;
мне даже казалось, будто я парю в пространстве  -  чувство,  о  котором  я
вспоминаю не только без содрогания, а, напротив, с большим  удовольствием.
Как бы ни дрожали у меня руки и ноги, как бы учащенно  ни  билось  сердце,
дух мой теперь бодрствовал, более того, наслаждался покоем, и все,  что  я
говорил и делал, было  естественно  и,  к  собственному  моему  удивлению,
давалось мне легко, безо всяких усилий.  Следствием  долгой  тренировки  и
добросовестного  углубления  в  будущее  неминуемо  является  то,  что   в
решительный  час  человек  пребывает  в   сомнамбулическом   промежуточном
состоянии между поступком и событием,  действием  и  пассивностью,  и  это
состояние  уже  не  требует  от  нас   внимательности,   тем   паче,   что
действительность, как правило, предъявляет нам  куда  меньшие  требования,
чем те, к которым мы готовились, так что мы оказываемся в положении воина,
отправившегося в битву до зубов вооруженным, тогда как  на  деле  ему  для
победы достаточно иметь при себе всего лишь один какой-нибудь вид  оружия.
Тот, кто ставит на одного себя, всегда готовится к  наитруднейшему,  чтобы
тем свободнее управиться с легким, и бывает  рад,  если  ему  для  полного
торжества достаточно пустить в ход самые простые средства,  ибо  грубые  и
яростные внушают ему отвращение и он прибегает к ним лишь в случае крайней
нужды.
   -  Ну,  это  одногодичник,  -  проговорил  за  столом  чей-то   низкий,
благожелательный голос, но тут же, к немалой моей досаде, я  услышал,  как
другой, гнусавый и резкий, - однажды уже слышанный мной, -  исправил  его,
заметив, что я обыкновенный рекрут.
   - Подойдите ближе, - сказал штаб-лекарь. Голос  у  него  был  слабый  и
блеющий. Я охотно ему повиновался и, подойдя вплотную, с решимостью, может
быть глуповатой, но не антипатичной, проговорил:
   - Я по всем статьям годен к военной службе.
   - Не вам это устанавливать, - досадливо возразил лекарь,  при  этом  он
вытянул шею и покачал головой. - Отвечайте на вопросы  и  воздержитесь  от
замечаний.
   - Слушаюсь, господин главный врач, - тихо сказал я, хотя отлично  знал,
что он всего-навсего штаб-лекарь, и испуганно взглянул на него.  Теперь  я
рассмотрел его лучше. Он был очень худ, и мундир сидел на  нем  мешковато.
Рукава с отворотами до самого локтя были ему слишком длинны,  так  что  из
них высовывались только костлявые пальцы. Узкая и жидкая борода,  того  же
темно-бурого цвета, что и подстриженные ежиком  волосы  на  голове,  очень
удлиняла  его  лицо;  вдобавок  он  еще  почти  все   время   держал   рот
полуоткрытым, отчего  щеки  казались  ввалившимися,  а  нижняя  челюсть  -
отвисшей. На красной переносице штаб-лекаря  сидело  пенсне  в  серебряной
оправе, до того погнутое, что одно  стекло  налезало  на  веко,  а  другое
слишком далеко отстояло от глаза.
   Такова была внешность моего партнера. Услышав мои слова, он  осклабился
и искоса посмотрел на сидящих за столом.
   - Поднимите руки! Скажите, кем вы  являетесь  в  гражданской  жизни!  -
приказал он и тут же, как портной,  обмерил  мне  грудь  и  спину  зеленым
сантиметром, испещренным белыми цифрами.
   - В мои намерения входит служба при гостинице, - отвечал я.
   - При гостинице? Так, так, входит в  ваши  намерения.  И  когда  же  вы
полагаете приступить к ней?
   - Я и мои родные полагаем, что я вступлю в должность по отбытии военной
службы.
   - Гм! О ваших родных я не спрашивал. Впрочем, кто они?
   - Профессор  Шиммельпристер  -  мой  крестный  отец,  а  мать  -  вдова
фабриканта шампанских вин.
   - Так, так, шампанских вин. А чем вы занимаетесь в настоящее время? Как
у вас обстоит с нервной системой? Почему у вас дергается плечо?
   И правда,  покуда  я  стоял  перед  ним,  мне  вдруг  почти  безотчетно
подумалось, что отнюдь не назойливое, но частое подергивание плечом  будет
здесь весьма уместно. Я вдумчиво ответил:
   - Право же, я никогда не думал о своей нервной системе.
   - В таком случае перестаньте дергаться!
   - Есть, господин главный врач, - сконфуженно отвечал я, но тут же снова
вздрогнул, на что он, впрочем, не обратил внимания.
   - Я не главный врач, -  проблеял  он  и  при  этом  так  сильно  качнул
склоненной головой, что пенсне едва не свалилось у него с  переносицы,  он
поправил его всей пятерней правой руки, впрочем, совершенно напрасно,  так
как поднять голову он не догадался.
   - Прошу прощенья, - застенчиво прошептал я.
   - Отвечайте на мой вопрос.
   Я растерянно и непонимающе огляделся по сторонам и просительно взглянул
на членов комиссии, в глазах которых, по моему мнению, читалось участие  и
любопытство.
   - Я спрашивал, чем вы занимаетесь в настоящее время?
   - Помогаю матери, - поспешил я ответить с радостной  готовностью,  -  в
ведении    хозяйства    большого    пансиона    для     приезжающих     во
Франкфурте-на-Майне.
   - Весьма похвально, - иронически заметил он и  тотчас  же  приказал:  -
Кашляните! - так как уже успел приставить черный стетоскоп к моей груди.
   Мне пришлось еще много раз кашлять, покуда он прикладывал этот  аппарат
к моему телу.  Отложив  стетоскоп,  он  вооружился  маленьким  молоточком,
взятым со стоящего рядом столика, и принялся меня выстукивать.
   - Болели вы когда-нибудь тяжелыми болезнями? - между делом  осведомился
он.
   Я отвечал:
   - Никак  нет,  господин  полковой  врач!  Тяжелыми  никогда  не  болел.
Насколько мне известно, если не говорить о маленьких отклонениях от нормы,
я совершенно здоров и пригоден к службе в любом роде войск.
   - Да замолчите вы! - сказал он, внезапно прерывая выслушивание,  и,  не
разгибая спины, злобно посмотрел на меня снизу вверх.  -  Предоставьте  уж
мне судить о вашей годности или негодности и не болтайте лишнего!  Вы  все
время говорите то, о чем вас  не  спрашивают!  -  повторил  он,  прекращая
обследование, выпрямился и отступил от меня на несколько шагов.  -  У  вас
какое-то недержание речи, я сразу это заметил. Что с вами  такое?  Где  вы
учились?
   - Я кончил шесть классов реального училища, - тихонько отвечал я,  явно
огорченный тем, что не угодил ему.
   - А почему не семь?
   Я потупился и бросил на него исподлобья красноречивый  взгляд,  который
мог бы пронять кого угодно. "Зачем ты мучаешь меня? - как бы  спрашивал  я
этим взглядом. - Зачем заставляешь меня открыться? Разве ты не видишь,  не
слышишь, не  чувствуешь,  что  перед  тобой  стоит  юноша  совсем  особого
душевного  склада,  под   личиной   благовоспитанности   и   приветливости
скрывающий тяжкие раны, нанесенные  ему  беспощадной  жизнью?  Как  же  ты
нечуток, если заставляешь меня обнажать мой позор перед  лицом  всех  этих
почтенных мужей!" - Таков был мой взгляд. И да поверит  мне  взыскательный
читатель, он не лгал, хотя я сознательно и  целеустремленно  заставил  его
отобразить тоску и смятенье. Ложь и притворство всегда легко  обнаружатся,
если ты воссоздаешь ощущение, тебе чуждое и незнакомое,  во  всех  случаях
сведутся к убогому кривлянью, к жалкому фарсу. Но неужели мы не вправе  по
мере надобности обращать себе во благо дорого  доставшийся  нам  жизненный
опыт?  Мой  печальный  укоризненный,  быстрый  взгляд  говорил  о   раннем
знакомстве с уродливой жестокостью жизни. Затем я испустил тяжелый вздох.
   - Отвечайте же, - повторил врач, несколько более мягким тоном.
   Внутренняя борьба продолжалась во мне, когда я нерешительно заговорил:
   - Я отстал и не смог закончить школу, так как часто пропускал  занятия;
периодические недомогания вынуждали меня оставаться  в  постели.  Вдобавок