аркое или менял тарелки.  Расспросы  его  свидетельствовали  о
том, что он не считал меня за проходимца;  и  я  охотно  отвечал  на  них,
умалчивая, конечно, об отдельных подробностях, которые могли  бы  ослабить
благоприятное  впечатление.  Он  обменивался  со  мной  этими  отрывочными
фразами то по-немецки, то по-французски. Немецкий он знал хорошо, ибо  его
мать - "ma pauvre mere"  [моя  бедная  мать  (франц.)]  -  происходила  из
знатной немецкой семьи. Он жил в Люксембурге,  где  его  родители  -  "mes
pauvres parents" [мои бедные родители (франц.)] -  неподалеку  от  столицы
владели утопающим в зелени парка наследственным замком, построенным еще  в
XVII веке. Этот замок, по его словам, выглядел точно так,  как  английские
castles [замки (англ.)] на тарелке с двумя  кусками  жаркого  и  гарниром,
которую я как раз ставил перед ним. Его отец, камергер великого герцога  и
"прочая и прочая", был к тому же,  что,  пожалуй,  всего  существеннее,  и
крупный  сталепромышленник,  а  следовательно,  "здорово  богат",  как   с
небрежным жестом, говорившим:  "Могло  ли  быть  иначе?  Ну,  конечно  же,
"здорово богат", - добавлял его сын и наследник.  Словно  об  этом  нельзя
было догадаться по его образу жизни, по массивному золотому  браслету  под
манжетой и драгоценным жемчужным запонкам на манишке!
   Родители назывались "mes pauvres parents" не только по сентиментальному
обыкновению, но отчасти также из сочувствия к  их  несчастью  иметь  столь
никчемного сына.  Он,  собственно,  должен  был  изучать  юриспруденцию  в
Сорбонне, но бросил это скучное занятие  и  с  разрешения,  вымоленного  у
расстроенных   обитателей   люксембургского   замка,   занялся    изящными
искусствами, - и это  при  почти  полном  неверии  в  свою  пригодность  к
артистическому  призванию.  Из  его  слов  явствовало,  что  он,  не   без
известного, впрочем, самодовольства, и вправду  смотрит  на  себя  как  на
избалованного незадачливого сынка, причиняющего немало горя родителям.  Не
имея ни малейшего желания что-либо в этом изменить, он отнюдь не оспаривал
их мнения о  себе  как  о  праздном  кутиле  и  постепенно  деклассирующем
представителе артистической богемы. Что касается  последнего  пункта,  то,
как вскоре выяснилось, он  здесь  намекал  не  только  на  свою  живопись,
которой занимался спустя  рукава,  но  и  на  одну  сомнительную  любовную
историю.
   Время от времени маркиз приходил обедать не один. В  таких  случаях  он
заказывал Махачеку больший столик, требуя,  чтобы  тот  с  особым  тщанием
украсил его цветами, и в семь  часов  являлся  в  обществе  прехорошенькой
особы; я не мог не одобрить его вкуса, хотя это и был вкус  к  "beaute  de
diable" [свежести молодости (франц.)], к быстро преходящей прелести. В  те
дни, в расцвете юности, Заза - так он называл ее - была  очаровательнейшим
созданием в мире: парижанка по  крови,  тип  гризетки,  но  облагороженный
вечерними туалетами от лучшего портного - белыми  или  цветными,  которые,
разумеется, заказывал ей маркиз, и редчайшими старинными  драгоценностями,
тоже, конечно, его подарками, стройная, хотя отнюдь не  худая  брюнетка  с
дивными,  всегда  обнаженными  руками  и   оригинальной,   пышно   взбитой
прической,  которую  она  иногда  прикрывала"  чем-то  вроде   тюрбана   с
серебряной бахромой по бокам  и  опушкой  из  мелких  перышек  надо  лбом;
вдобавок у нее были  лукавые  глаза,  вздернутый  носик  и  очаровательный
болтливый ротик.
   Обслуживать эту парочку было истинным удовольствием: так мило и  весело
болтали они за бутылкой шампанского, с приходом Заза заменявшей полбутылки
бордо, которое пил Веноста в одиночестве. Было совершенно очевидно, - да и
не удивительно, - что он до самозабвения и полного безразличия ко всему на
свете влюблен в нее, околдован созерцанием  ее  аппетитного  декольте,  ее
болтовней, кокетством ее черных глаз.  И  она,  само  собой,  благосклонно
принимала  его  любовь,  отвечала  на  нее  с  радостью,  всеми  способами
старалась ее разжечь, ибо это был счастливый жребий, выпавший на ее  долю,
повод к мечтам о блистательном будущем.  Я  величал  ее  "madame",  но  на
четвертый или пятый раз отважился сказать "madame la marquise", чем достиг
большого эффекта. Она покраснела от радостного испуга и бросила на  своего
возлюбленного вопросительно нежный взгляд,  который  вобрали  в  себя  его
веселые глаза, не без смущения уставившиеся в тарелку.
   Разумеется, она кокетничала и со мной, а маркиз притворялся  ревнивцем,
хотя на самом деле мог быть совершенно в ней уверен.
   - Заза, ты доведешь меня до бешенства, tu me feras voir rouge [ты  меня
доведешь до белого каления (франц.)], если не перестанешь стрелять глазами
в этого Армана.  Или  тебе  нипочем  взвалить  на  себя  вину  за  двойное
убийство, да еще самоубийство вдобавок?.. Признайся, ты бы ничего не имела
против, если б он в смокинге сидел с тобой за столом, а я бы в синем фраке
вам прислуживал?
   Как странно, что он, сам от себя, вдруг облек  в  слова  мой  мысленный
эксперимент, постоянно владевшую мной идею перемены ролей. Подавая каждому
из них меню для выбора десерта, я набрался смелости и ответил вместо Заза:
   - В таком случае вам досталась бы более трудная часть, господин маркиз,
ибо быть кельнером - это труд, а быть  маркизом  -  удел  pure  et  simple
[простой и ясный (франц.)].
   - Excellent! [Превосходно! (франц.)] - смеясь, крикнула  она,  радуясь,
как все люди ее расы, удачному словцу.
   - А вы уверены, - полюбопытствовал он, - что этот удел pure  et  simple
вам больше по плечу, чем мне ваш труд?
   - Я полагаю, что было бы неучтиво и дерзко, - отвечал  я,  -  приписать
вам особую  склонность  к  обслуживанию  посетителей  ресторана,  господин
маркиз.
   Она от души веселилась.
   - Mais il est incomparable, ce gaillard! [Он неподражаем, этот  дерзкий
юнец! (франц.)]
   -  Твои  восторги  убьют  меня,  -  воскликнул  маркиз  с   театральным
отчаянием. - К тому же Арман уклонился от прямого ответа.
   Больше я в этот разговор не углублялся и отошел. Но вечерний костюм,  в
котором он воображал меня сидящим на его месте, с недавних пор  уже  висел
вместе с другими  моими  вещами  в  маленькой  комнате  на  тихой  улочке,
неподалеку от отеля; я ее снял не затем,  чтобы  в  ней  ночевать,  -  это
случалось лишь изредка, - а  чтобы  держать  там  свой  гардероб  и  иметь
возможность  переодеться  без  соглядатаев,  если  мне  хотелось  провести
свободный вечер  на  несколько  более  высоком  жизненном  уровне,  чем  в
компании со Станко. Дом,  в  котором  находилась  эта  комнатка,  стоял  в
маленьком cite - уголке, отгороженном  от  мира  решетчатыми  воротами,  в
который попадали тоже с очень тихой улицы Буаси д'Англэ. На ней не было ни
лавок, ни ресторанов, лишь несколько маленьких гостиниц и  частных  домов,
из тех, где в раскрытую  дверь  видна  комната  консьержки,  сама  толстая
консьержка, занятая хозяйственными хлопотами, ее муж за  бутылкой  вина  и
рядом с ним кошка. В одном из этих домов я и снял комнатку "от жильцов"  у
одной  весьма  ко  мне  расположенной  немолодой  вдовы,  четырехкомнатная
квартира которой занимала половину второго этажа. Она сдала мне по сходной
цене нечто вроде маленькой спальни с мраморным камином и стоячими  часами,
с  расшатанной  мягкой  мебелью  и  линялыми  бархатными  занавесками   на
доходившем до полу окне, из которого  виден  был  тесный  двор,  а  в  его
глубине - низкие застекленные крыши кухонных помещений.  Дальше  теснились
задние стены богатых домов предместья Сент-Оноре, где в  освещенных  окнах
буфетных и кухонь сновали лакеи, горничные и  повара.  В  одном  из  домов
предместья проживал монакский князь,  владелец  этого  мирного  маленького
cite, за которое он, явись у него такое желание, в  любую  минуту  мог  бы
получить сорок пять миллионов. В этом случае cite было бы снесено  с  лица
земли. Но он, видно, не испытывал нужды в деньгах, и я до поры до  времени
оставался гостем этого монарха и великого крупье -  мысль,  признаюсь,  не
лишенная для меня известного обаяния.
   Мой изящный выходной костюм по-прежнему висел в  шкафу  возле  дортуара
номер четыре. Но последние приобретения -  смокинг  и  крылатку,  подбитую
шелком, выбор  которой  для  меня  предопределило  неизгладимое  юношеское
впечатление: Мюллер-Розе в  роли  атташе  и  ловеласа,  -  далее,  матовый
цилиндр и лакированные туфли, - я не мог  хранить  в  отеле  и  держал  их
наготове в cabinet  de  toilette  -  чулане,  прилегавшем  к  снятой  мною
комнате, где их защищала от пыли кретоновая занавеска;  белая  крахмальная
рубашка, черные шелковые носки и несколько  галстуков  лежали  там  же,  в
комоде Louis Seize. Визитка с атласными  отворотами,  сшитая  не  по  моей
мерке, - я купил ее готовую и велел только немного переделать, - сидела на
мне так безупречно, что любой знаток поручился бы за то, что  она  сделана
на заказ у лучшего портного. Но для чего, спрашивается, я хранил в тайнике
эту визитку и другие красивые вещи?
   Я ведь уже сказал: чтобы время от времени, как бы  для  самопроверки  и
тренировки,  вести  жизнь  более  высокого  полета,  обедать  в  одном  из
элегантных ресторанов на улице Риволи, на Елисейских полях  или  в  отеле,
таком, как мой, а то и рангом повыше, вроде "Рица", "Бристоль", "Мерис", и
вечером сидеть в ложе Драматического театра,  Комической  оперы  или  даже
Гранд-Опера. Это в известной мере была уже  двойственная  жизнь,  прелесть
которой заключалась в том, что я и сам точно не  знал,  в  каком  из  двух
обличий я был самим собой и в каком только ряженым: тогда ли,  когда  я  в
качестве  кельнера  в  ливрее   угодливо   суетился   вокруг   постояльцев
"Сент-Джемса", или когда в  качестве  изящного  незнакомца,  без  сомнения
имеющего верховую лошадь и после обеда отправляющегося с визитами в лучшие
дома Парижа, сидел за столиком и другие кельнеры  старались  угодить  мне;
кстати сказать, ни один из  них,  по  моему  разумению,  не  мог  со  мной
сравниться в этой роли. Следовательно, ряженым я был и в том  и  в  другом
случае, а немаскарадная действительность, подлинное мое бытие между  этими
двумя  жизненными  формами  было  неустановимо,  ибо  фактически  его   не
существовало.  Не  могу  даже  сказать,  чтобы   я   отдавал   решительное
предпочтение одной из этих двух  ролей  -  роли  изящного  джентльмена.  Я
служил так хорошо и так успешно, что не обязательно должен был чувствовать
себя лучше на месте обслуживаемого, ибо для  того  и  для  другого  прежде
всего необходимо врожденное предрасположение... Но  вскоре  настал  вечер,
который самым неожиданным, счастливейшим, я бы  даже  сказал,  упоительным
образом  направил  все  мои  способности  "оборотня"  на  исполнение  роли
джентльмена.



4

   Однажды июльским вечером, за несколько дней до национального праздника,
которым  заканчивается  театральный  сезон,  предвкушая  удовольствие   от
свободного дня, предоставлявшегося мне администрацией гостиницы раз в  две
недели, я решил, уже не  впервые,  отобедать  на  уютной  и  разукрашенной
лучшими садоводами террасе "Гранд отель дез амбасадер",  что  на  бульваре
Сен-Жермен.
   С воздушных  высот  этой  террасы,  если  смотреть  поверх  балюстрады,
уставленной ящиками с цветами, открывался широкий вид на город,  на  Сену,
на площадь Согласия и храм св.Мадлены, по одну сторону, и  чудо  всемирной
выставки 1889 года - Эйфелеву башню - по другую. Как только лифт  доставил
меня на пятый или шестой этаж, я очутился в прохладе, среди  приглушенного
гомона голосов благовоспитанного общества, где взгляды никогда не выражают
любопытства, как равный среди равных. За столиками,  на  которых  излучали
мягкий свет маленькие лампочки, в плетеных креслах сидели нарядные женщины
в модных тогда  огромных  шляпах  вызывающей  формы  и  усатые  мужчины  в
корректных вечерних костюмах вроде моего, некоторые даже во фраках. У меня
такового не имелось, но я все же выглядел достаточно элегантно и мог смело
усесться за столик, с которого обер-кельнер, распоряжавшийся в  этом  углу
террасы, велел немедленно убрать второй прибор. После хорошего  обеда  мне
предстоял еще приятнейший вечер, так как в кармане у меня имелся  билет  в
Комическую оперу,  где  в  тот  день  давали  моего  любимого  "Фауста"  -
мелодическое и прекрасное творение покойного Гуно. Я  уже  однажды  слышал
его и теперь радовался возможности освежить чарующие впечатления.
   Но этому не суждено было сбыться, ибо судьба в тот вечер уготовила  мне
нечто, возымевшее весьма большие последствия для всей моей жизни.
   Не успел я сообщить свои  пожелания  относительно  обеда  склонившемуся
надо мной кельнеру и спросить карту вин,  как  мои  глаза,  небрежно  и  с
нарочитым утомлением скользнувшие по террасе, встретились с другой парой -
веселых и задорных глаз юного маркиза де Веноста. Одетый так же, как и  я,
он сидел в некотором отдалении и обедал. Естественно, я узнал его  раньше,
чем он меня. Насколько же мне было легче поверить своим глазам, чем ему не
принять все это за обман зрения! Он недоуменно наморщил лоб, но тут же его
лицо  просияло  радостным  изумлением;  хотя  я  и  не   решался   с   ним
поздороваться (мне казалось, что это будет нетактично), но  непроизвольная
улыбка, которой я ответил на пристальный  взгляд  маркиза,  заставила  его
уверовать в мою идентичность - идентичность джентльмена  с  кельнером.  Он
слегка отклонил голову вбок и чуть заметно развел на столе руками  в  знак
удивления и удовольствия, затем отложил свою  салфетку  и,  лавируя  между
столиков, направился прямо ко мне.
   - Mon cher Armand, вы это или не вы? Простите, что я в первое мгновение
усомнился, и простите также, что я по привычке  называю  вас  Арманом,  на
беду я либо не знаю вашей фамилии, либо она выскочила у  меня  из  памяти.
Для нас вы ведь всегда были просто Арман...
   Я поднялся и пожал ему руку, чего, конечно, мне до сих  пор  делать  не
доводилось.
   - Арман - это тоже не совсем правильно, маркиз, - смеясь, сказал  я.  -
Это только nom de guerre или d'affaires [псевдоним  (франц.)].  Собственно
говоря, меня зовут Феликс, Феликс Круль. Очень рад видеть вас.
   - Ну конечно же, mon cher Kroule, как это я запамятовал! Я тоже  очень,
очень рад, смею  вас  уверить!  Comment  allez-vous?  [Как  вы  поживаете?
(франц.)] По-видимому, отлично, хотя видимость... У  меня  тоже  довольный
вид, однако мне очень плохо. Да, да! Из рук вон плохо! Но оставим  это.  А
вы, надо думать, покончили с вашей столь всем нам приятной деятельностью в
"Сент-Джемсе"?
   - Да  нет  же,  маркиз!  Она  идет  параллельно.  Или  это  здесь  идет
параллельно. Я и тут и там.
   - Tres amusant! [Очень забавно! (франц.)] Вы прямо волшебник. Но я  вам
мешаю. Я ухожу... Или нет, давайте лучше побудем вместе.  Я  не  могу  вас
попросить за свой столик, он слишком мал. Но у вас тут есть место. Правда,
я уж съел свой десерт, но если вы ничего не имеете против, я выпью с  вами
кофе. Или вы хотите побыть в одиночестве?
   - Нисколько! Я буду очень рад, маркиз, - спокойно отвечал я и обратился
к кельнеру: - Дайте еще один стул для этого господина.
   Я нарочно  не  показал  виду,  будто  мне  льстит  это  предложение,  и
ограничился тем, что назвал его превосходной  идеей.  Он  уселся  напротив
меня и, пока я заказывал обед, - ему же подали кофе и коньяк, - все время,
чуть склонившись над столом, на меня посматривал.  Его,  видимо,  занимало
мое двойное существование, и он старался вникнуть в него поглубже.
   - Надеюсь, - сказал маркиз де Веноста, - мое  присутствие  не  стесняет
вас и не портит вам аппетита? Мне бы очень не хотелось быть вам в тягость.
Я боюсь оказаться навязчивым, - навязчивость признак  дурного  воспитания.
Люди благовоспитанные молча проходят мимо того, что их удивляет,  и  самые
необычные жизненные положения принимают без расспросов. Это  отличительный
признак светского человека, каковым я и являюсь. Ну и ладно, светский  так
светский. Но в некоторых  случаях,  вот  сейчас,  например,  я  прихожу  к
убеждению, что я светский человек без знания света, без всякого житейского
опыта, который единственно и дает  нам  право  по-светски  проходить  мимо
всевозможных явлений. Тем не менее разыгрывать из себя  джентльмена-дурака
- слабое удовольствие!.. Вы сами понимаете, что наша встреча здесь столько
же радует, сколько и  озадачивает  меня,  разжигая  мою  любознательность.
Признайтесь также, что ваши обороты вроде "идет параллельно" и  "...тут  и
там" не могут не заинтриговать непосвященного. Ешьте, ради бога,  ешьте  и
не отвечайте мне ни слова! Предоставьте  уж  мне  болтать  и  ломать  себе
голову над образом жизни моего сверстника,  который,  видимо,  куда  более
светский человек, чем я. Voyons! [Посмотрим! (франц.)] Вы - конечно,  я  в
этом убедился уже давно, а не сейчас и не здесь - происходите  из  хорошей
семьи; в нашем дворянском кругу, не обессудьте меня за эту неделикатность,
говорят  просто  "из  семьи";  из  "_хорошей_  семьи"  -  это  значит   из
буржуазной. Странный мир! Итак, вы из хорошей семьи и выбрали  себе  путь,
который, несомненно, должен привести вас к  цели,  соответствующей  вашему
происхождению, но, чтобы достигнуть ее, вам необходимо начинать снизу и до
поры до времени занимать  должность,  которая  ненаблюдательному  человеку
может внушить ложную мысль, что он  имеет  дело  с  представителем  низших
классов, а не с переодетым  джентльменом.  Верно  ведь?  A  propos,  какие
молодцы англичане, что придумали и распространили слово "джентльмен". С их
легкой  руки  появилось  обозначение  для  человека,  который,  не  будучи
дворянином, достоин быть им, более достоин, чем многие  из  тех,  кого  на
конвертах величают "высокородие",  тогда  как  джентльмен  именуется  лишь
"высокоблагородием"; "лишь" - а между прочим ведь еще и "благо"... За ваше
благо-получие! Я сейчас велю принести вина. То есть, я хочу сказать, когда
вы покончите со своей полбутылкой, мы вместе разопьем еще одну -  цельную,
конечно... С "высокородием" и "высокоблагородием" - это как с "из семьи" и
"из _хорошей_ семьи" - полная аналогия... Бог ты мой, что я несу!.. Но это
только  для  того,  чтобы  вы  спокойно  ели  и  мною  не  занимались.  Не
заказывайте утку, она плохо зажарена. Лучше велите подать  баранью  ножку.
Метрдотель меня не обманул, уверяя, что она достаточно долго  вымачивалась
в молоке. Enfin! [Наконец! (франц.)] Что я говорил относительно  вас?  Да,
если ваша служба заставляет вас разыгрывать человека из низших классов, то
это, наверно, кажется вам только забавным - ведь внутренне вы привержены к
своему сословию, но вот у вас появляется возможность и внешне возвратиться
к нему, как, например, сегодня. Очень, очень мило! Меня, однако,  поражает
- до чего же плохо разбирается в жизни светский человек! Простите меня, но
технически ваше "тут и там" - вещь отнюдь не простая! Предположим,  вы  из
зажиточной семьи, - заметьте себе, я не спрашиваю, а говорю "предположим",
потому что это довольно очевидно. Поэтому у вас  есть  возможность,  кроме
служебной формы, иметь еще и гардероб джентльмена.  Но  всего  интереснее,
что вы в том и другом обличье выглядите одинаково убедительно.
   - Платье делает человека, маркиз, или, вернее, наоборот: человек делает
платье.
   - Значит, я более или менее верно определил ваш modus  vivendi?  [образ
жизни (лат.)]
   - Даже очень метко. - Я сказал ему, что имею кое-какие  средства  -  о,
конечно, очень скромные  -  и  что  у  меня  маленькая  квартирка,  где  и
совершается  мое  превращение,   благодаря   которому   я   сегодня   имею
удовольствие здесь с ним беседовать.
   Я заметил, что он следит за моими манерами во время еды, и  без  всякой
аффектации постарался придать им благовоспитанную строгость, орудуя  ножом
и вилкой с прижатыми к туловищу локтями. Что его  очень  занима