он  направился  к  управляющему
трестом,  полдня  просидел  в  приемной,   а   когда   секретарша,   потеряв
бдительность, вышла по своим делам, проскользнул  в  кабинет  и,  запинаясь,
комкая слова и папку, сказал, что у него имеются  кое-какие  соображения  на
предмет сохранения государственных средств.
   - Что же вы предлагаете мне сэкономить? - спросил управляющий,  маясь  от
бесконечных забот.
   - Миллион, - тихо ответил Вовушка.
   - Молодой человек, - управляющий с трудом сосредоточился  на  посетителе,
отметив его студенческие портки, тощую, загорелую на строительных  площадках
шею, скользнул взглядом  по  клеенчатой  папке,  из  которой  торчали  нитки
полотняной основы, и безутешно вздохнул. - Молодой человек, разрешаете  дать
вам по шее, если все окажется липой?
   - Конечно! - радостно согласился Вовушка. - Все очень просто. Нам незачем
рыть трехкилометровую траншею глубиной пять метров, да еще по жилому району.
Мы на одних выселениях разоримся. Давайте сместим трассу на  полкилометра  в
сторону и пустим трубу по естественному оврагу.
   Управляющий посмотрел на схему, закрыл на некоторое время глаза, а  когда
открыл, они уже не были такими безутешными.
   - Хотите дать мне по шее? - спросил он у Вовушки.
   - Я бы с удовольствием дал под зад начальнику Управления.
   - А это уже сделаю я, - ответил управляющий. - И тоже с удовольствием.
   Через три года, всего через три года президент республики подписал указ о
присвоении Вовушке звания заслуженного рационализатора - не только  за  этот
проект, но и за десятки других. Вот  так.  Ему  дали  большую  квартиру  вне
очереди, он женился, родил сына потом дочь, в промежутке  придумал  какой-то
нехитрый  геодезический  прибор  на  основе  лазера,  защитил   кандидатскую
диссертацию, бросил производство перешел в институт, стал доцентом и уехал в
Пакистан строить завод.
   Анфертьев полагал, что Вовушка до сих  пор  поднимает  металлургию  этого
мусульманского государства, а  тут  вдруг  оказывается,  что  он  час  назад
прилетел из Испании.
   - Дела, - протянул Вадим Кузьмич озадаченно. - Это  не  Вовушка,  а  конь
мадьярский.
   - Конь? - удивилась Танька. - А мне он сказал, что Волк. Серый Волк.
   - Приедет - разберемся! - И Вадим Кузьмич направился на кухню. - Наталья!
Хошь смейся, хошь плачь - едет гость.
   - Что еще за гость? - без  всякого  душевного  подъема  спросила  Наталья
Михайловна. И Вадим Кузьмич понял, что совершил ошибку. Давно замечено,  что
женщины   на   кухне   меняется   характер,   события   мирового   значения;
общегосударственного,  личного  н  кухне  воспринимаются  ею  не  так,  как,
например, комнате или на лестничной площадке. Если откровенно, то  на  кухне
она попросту разочарована в муже, в своей работе, соседях и даже  сама  себе
кажется недостаточно красивой. Возможно,  есть  женщины,  которые  на  кухне
счастливы, но Наталья Михайловна к ним не относилась. На кухне она  страдала
и не скрывала этого.
   - Вовушка! -  воскликнул  Вадим  Кузьмич,  пытаясь  исправить  промах.  -
Помнишь, он был у нас лет пять назад? Загорелый, лысый, тощий и ходит боком,
помнишь?
   Сподгорятинский!
   - А, - протянула Наталья Михайловна, отворачиваясь к  сковородке.  -  Тот
самый, который уговорил нас не разводиться? Притом, что мы и не  собирались,
как мне помнится.
   - Но он уже едет! - вскричал Вадим Кузьмич.
   - А я что? - Наталья Михайловна с недоумением посмотрела на мужа. - Разве
я возражаю? Пусть едет. Накормим, уложим, переспит. Картошка есть.
   - Он ненадолго, - заверил Вадим Кузьмич. - Даже если мы оба станем  перед
ним на колени и будем умолять задержаться.
   - Надеюсь, до этого не дойдет, - Наталья Михайловна  горько  усмехнулась,
хотя в общем-то у нее не было основания для  подобной  горечи.  Но  разговор
происходил на кухне, и этим все объяснялось. Движением головы  она  откинула
назад обильные крашеные волосы и вздохнула.  С  такими  волосами  и  где?  У
плиты.
   - Вовушка едет из Испании, - маялся за ее спиной  Вадим  Кузьмич.  -  Ему
нужно завтра зайти в управление, там, оказывается...
   - Откуда он едет? - звонко спросила Наталья Михайловна.
   - Из этой... Как ее... Из Италии. Хотя нет, из Испании.
   - А что он там делал? - с легкой  скорбью  спросила  Наталья  Михайловна,
присаживаясь на расшатанную табуретку. Она вдруг  остро  ощутила  неуютность
своей  маленькой,  скромненькой,  бедненькой  кухоньки,   увидела   себя   в
замусоленном переднике и с рукавами, перемазанными землей, увидела картошку,
салат из свеклы  и  лука  -  ужин,  которому  она  отдала  целый  час  своей
единственной жизни. Все это вступило в  унизительное  противоречие  с  одним
только словом "Испания". Перед ее мысленным  взором  промелькнуло  побережье
синего моря, беззаботные  люди  в  ярких  купальниках,  старинные  замки,  к
которым мчались на перламутровых машинах веселые женщины в вечерних  нарядах
и обходительные мужчины, промелькнула залитая  разноцветными  лучами  сцена,
красавица в платье с длинным подолом, красавец в  распахнутой  сорочке  и  с
обнаженной саблей в руке, брызжущий кровью бык,  счастливое  лицо  тореадора
ликующие толпы, долговязый всадник в латах и с копьем наперевес... И все это
на фоне простоватой Вовушкиной физиономии.
   - Он звонил из автомата, там народ собрался, очередь... Уточнил наш адрес
и повесил трубку, - виновато  проговорил  Вадим  Кузьмич.  -  Не  мог  же  я
сказать, что...
   - А где, говоришь, он был до этого? -  спросила  Наталья  Михайловна,  не
отрывая глаз от картофельных очисток.
   - В Пакистане.
   - Да-да... Я вспомнила.
   О, сколько чувств увидел Вадим Кузьмич на лице жены! Но больше всего  его
поразила уязвленность, явственно проступившая на  знакомых  чертах.  Наталья
Михайловна тяжело переносила долетавшие до нее вести о том, кто из  знакомых
каких побед добился. А к победам она относила ту же поездку в Испанию, новую
должность,  хрустальную  вазу,  отдых   у   моря,   билет   на   выступление
замечательного фокусника Акопяна, приложение к журналу "Огонек"...
   Уронив белое лицо с гордым профилем в перемазанные землей ладони, Наталья
Михайловна некоторое время сидела без движения. Вадим Кузьмич поймал себя на
том, что не испытывает к жене ни малейшей жалости. Удовлетворение - вот чего
больше всего было сейчас в нем. Он не стал напоминать Наталье  Михайловне  о
том, как стремилась она уехать из шахтерского поселка, - до  сих  пор  перед
его глазами стояло ее молодое, залитое слезами  лицо,  и  поныне  слышал  он
горячий шепот:
   "Вадик, уедем, уедем, уедем! Не могу! И ты здесь пропадешь! Уедем, Вадик,
и будем жить среди нормальных людей! Я права, Вадик, ты увидишь, я права!"
   Понимая, что самое лучшее -  погладить  жену  по  волосам,  коснуться  ее
плеча, Вадим Кузьмич усмехнулся, осознав, что он этого не  сделает.  Наталья
Михайловна подняла голову, ненавидяще посмотрела в темное окно...
   - Вадим, - произнесла она надтреснутым голосом будто только что узнала  о
несчастье с близким  человеком,  -  не  кажется  ли  тебе,  что  наша  жизнь
остановилась? Я не говорю, что она кончилась, нет, но она остановилась.  Как
заезженная пластинка, которая  вращается  по  одной  канавке  и  посылает  в
пространство одни и те же звуки, причем довольно невеселые звуки.
   - Ты ошибаешься, дорогая, - без убеждения сказал Вадим Кузьмич. - Это  не
так.
   - Что нас ждет хорошего, Вадим? Что нас ждет хорошего  в  этом  году,  на
следующий год? Что хорошего ждет нас в этой пятилетке?
   - О! - воскликнул Вадим Кузьмич, воспрянув. - В этой пятилетке  нас  ждут
большие радости! Мы  вышли  на  первое  место  по  производству  чугуна,  мы
построим более пятисот миллионов квадратных метров жилья! Мы...
   - Заткнись. Зачем мы живем, Вадим?
   - Могу сказать, для чего жить не стоит.
   - Скажи.
   - Я думаю, не стоит жить ради того, чтобы подсчитывать чужие успехи.  Тем
более что от собственных успехов мы в свое время отказались сами.
   - Конечно, я знала, что когда-нибудь ты скажешь это, не удержишься. Но ты
не прав. Отказались мы не от успехов. Мы  отказались  от  трехсменной  твоей
работы в шахте, от грязи  и  копоти,  от  постоянной  ругани,  которой  тебя
осыпали все, от начальника шахты до последнего  чертежника.  И  если  мы  уж
скатились на этот разговор,  могу  напомнить,  что  в  то  время  тебе  было
двадцать пять лет. Впрочем, извини, тогда тебе  не  было  двадцати  пяти.  А
сейчас тебе сорок. И ты через пятнадцать лет решил мне напомнить, что...
   Из комнаты вышла Танька, сразу поняла, что разговор у родителей  тяжелый,
и тут же решила сломать его:
   - Папа, а тот дядя, который сказал, что он Волк, он приедет к нам? Он уже
едет.
   - Наверное, надо убрать?
   - Не мешало бы.
   - Тогда я начну с большой комнаты.
   - Скажи, Танька, - обратилась Наталья Михайловна к  дочери,  -  что  тебя
больше всего радует?
   - Сказки. А тебя?
   - Меня тоже, - Наталья Михайловна невесело усмехнулась.
   - Папа, а тот дядя, который звонил... У него большие зубы?
   - Зубы? Нет, он не из зубастых. У него есть кое-что другое...  Он  знает,
что нужно делать, и делает это. Несмотря ни на что.
   - А уши у него мохнатые? - Танька явно спасала положение.
   - Приедет - посмотрим. Может, и заросли уже. А пока - уборка! Объявляется
часовая готовность. - Вадим Кузьмич хлопнул в ладоши. - Засекаю время. Через
час в эту дверь войдет человек из Испании. Вы, девки, наводите  порядок,  не
мешало бы посуду помыть, подмести, тряпки по углам рассовать... А я  бегу  в
магазин.
   - Купи колбасы, - напомнила Наталья Михайловна. - Может, яйца увидишь...
   Что еще... Да, хлеба возьми.
   Сбегая вниз по лестнице, Вадим Кузьмин на ходу сунул  авоську  в  карман,
застегнул плащ, поднял воротник.
   Шел мелкий дождь, размокшие листья срывались с деревьев  и,  не  кружась,
тяжело падали на асфальт. Где-то в просвете между  домами  полыхала  факелом
буква М - опознавательный знак метро, с влажным шелестом проносились машины,
торопились прохожие, прикрывшись от дождя перепончатыми зонтами,  словно  бы
сделанными из крыльев каких-то ящеров. Вот, оказывается, почему они вымерли,
вот почему исчезли - на зонты пошли.
   Вадим Кузьмич любил такую погоду, и  Наталья  Михайловна  знала,  что  на
рынок, в магазин, в прачечную Вадима  Кузьмина  лучше  посылать  в  дождь  -
сорвется  в  две  минуты.  Наверно,  все-таки  не  случайно  стал  Анфертьев
фотографом, покинув обеспеченную гавань родной специальности. Его сокурсники
уже разъезжали на своих машинах - Вадим Кузьмич не завидовал им. фотографией
он занялся еще в школе, и до  сих  пор  она  не  опротивела  ему,  хотя  это
случается со многими. Он любил снимать  туманные  лесные  опушки,  городскую
осень, мосты над Москвой-рекой. На его  фотографиях  можно  было  увидеть  и
высотную громаду над площадью Восстания,  и  переплетения  рельсов  Курского
вокзала,  крутые  переулки  Сретенки,  частокол   небоскребов   Калининского
проспекта. Скорее всего он был пейзажистом, этот  Вадим  Кузьмич  Анфертьев,
хотя далеко не всегда печатал отснятое - кому они нужны, эти снимки? Журналы
и газеты ими переполнены, телевидение доставляет их прямо в дом, фотоальбомы
лучших мастеров к вашим услугам. Хотите - Колосов,  Шерстенников,  хотите  -
Боловин, Чурюканов, Антонец... Анфертьев просто любил снимать  и  радовался,
увидев то, мимо чего остальное человечество пронеслось  запыхавшейся  толпой
марафонцев. И даже когда не было под рукой этой игрушки, машинки,  а  теперь
еще и кормилицы - фотокамеры, Анфертьев невольно гранил мир на кадры.
   Нередко, выходя в такую вот погоду, Анфертьев  лишь  крякал,  сокрушаясь,
что не может увековечить на все будущие времена двух ворон, хрипло лающих на
столбе, свет фонаря в мокрой листве или разноцветный пасьянс окон  высотного
дома. Но, досадливо  щелкнув  пальцами,  он  как  бы  снимал  эти  картинки,
все-таки снимал и навсегда запоминал. Зачастую Анфертьеву  и  не  требовался
аппарат, он сам  превратился  в  ходячую  камеру-обскуру,  известную,  между
прочим, еще достославному Ибн-аль-Хайтаму, жившему никак не менее тысячи лет
назад.  Казалось  бы,  у  Вадима  Кузьмича  постоянно  Должно  быть  хорошее
настроение, ан нет! Как-то уж очень близко к сердцу он принимал  и  хмурость
жены, и недовольство директора товарища  Подчуфарина,  и  Фубость  продавцов
выбивала Анфертьева из душевного благорасположения. Он понимал, что в  самом
деле трудно ублажать рыскающих между магазинами домохозяек или  сбежавших  с
работы чиновников,  научных  работников,  канцеляристов,  раздраженных  друг
другом, очередями и теми же продавцами.
   Возможно, об этом и не  стоило  говорить,  потому  что  всем  нам  бывает
паршиво,  когда  нас  облает  туповатая  баба  в  замусоленном  халате,   но
Анфертьеву почему-то доставалось чаще других. Возвращаясь домой уже в полной
темноте, вдыхая ночной воздух, настоянный на сырой коре деревьев, на  желтой
горечи листьев, на бензиновых отходах машин, он был почти горд собой - купив
водки, хлеба и колбасы, Анфертьев умудрился не проронить ни  слова.  Правда,
услышал все-таки брошенное ему вслед: "Ходят тут, как воды в рот  набрали!",
но сегодня это лишь позабавило его.
   Дома Анфертьев застал окончание  уборки.  Посуда  была  вымыта,  раковина
продраена какими-то порошками с романтическими названиями, Танька стаскивала
со всей  квартиры  в  свой  угол  бантики,  карандаши,  куски  пластилина  с
завязшими в них  пуговицами,  головы  и  туловища  кукол,  рассыпавшиеся  от
безжалостного чтения книжки. Стол в комнате  светился  льняной  скатертью  с
квадратами нетронутых складок, на Наталье Михайловне красовалось  тесноватое
платье из панбархата цвета хаки, и даже кольцо, ребята, она  надела  золотое
обручальное кольцо, а на Таньку - новые тапочки. Надколотый кувшин  исчез  с
полки, роскошный альбом вынут из ряда книг  и  поставлен  лицом  к  Вовушке,
опять для Вовушки в передней стояли расшитые комнатные  туфли,  за  которыми
битых три часа,  самых  лучших  в  ее  жизни  три  часа  Наталья  Михайловна
простояла в очереди. На креслах,  которым  Вадим  Кузьмич  самолично  дважды
менял обшивку, лежали накидки - вдруг Вовушка  пожелает  сесть,  а  если  не
сядет, тоже не беда, кресла будут радовать Вовушкин взор. И он подумает,  он
вынужден будет подумать, он просто никуда не денется от  мысли,  что  Вадька
Анфертьев неплохо, черт его подери, устроился  в  жизни!  У  него,  у  этого
подонка Анфертьева, жена с монетным профилем, прелестный  ребенок,  отличная
квартира из  двух  комнат,  с  прихожей  в  два  квадратных  метра,  кухней,
раздельными удобствами, окнами, с потолком и полом, у него  кресла  с  алыми
накидками,   изготовленными   народными   мастерами   Украины,   альбом    с
сюрреалистической  обложкой,  у  него  комнатные  тапки,  расшитые  цветными
нитками в дружественной Индии, а для гостей у него всегда  найдется  бутылка
водки, кусок колбасы и банка сайры, которая  недавно  и,  кажется,  навсегда
попала в разряд изысканнейших блюд. "О!  -  подумает  Вовушка.  -  Анфертьев
всегда был парень не промах, и уж если кому завидовать в жизни, то, конечно,
этому пройдохе Анфертьеву, мать его за ногу!"
   - Вадим! Ты что там копаешься! - прикрикнула Наталья Михайловна на  ходу,
но все видя, все  чувствуя  кончиками  пальцев,  кожей,  волосами,  ушами  и
пятнами, словно любая часть квартиры, каждая тарелка, ножка стула, тряпка  и
подоконник, унитаз и ситечко для чая невидимыми проводами,  нервами,  жилами
соединялись с телом Натальи Михайловны, с ее мозгом и сердцем.
   Так вот, бросила Наталья Михайловна эти слова, как вишневые  косточки  из
окна поезда, и умчалась дальше,  нанося  последние  мазки.  Цветок  повернут
бутоном к Вовушке, Танька расчесана так, чтобы лучший ее локон смотрел прямо
Вовушке в глаза, штора отдернута ровно настолько, чтобы была видна занавеска
с золотой ниткой и кактус гимнокалициум балдианум, который Анфертьев называл
не  иначе,  как  турбиникартус  лофофороидес,  на  проигрывателе  поставлена
заморская, если не  заокеанская  пластинка,  хрустальный  графин,  свадебный
подарок соседа, который тот по пьянке  спер  у  собственной  жены,  вот  уже
столько лет не видавший света дня, вынут,  обласкан  взглядом,  осчастливлен
нежными прикосновениями пальцев и воздушными касаниями махрового  полотенца,
поставлен на телевизор, как бы между прочим, как бы всем надоевшая вещь,  но
абажур повернут, и щель, прожженная лампой, направлена как  раз  на  графин,
чтобы блики в нем играли и радовали Вовушкину  душу,  Вовушкин  взор,  чтобы
Вовушка в конце концов сказал себе: "Да, этот  проныра  Анфертьев  всех  нас
обскакал, пока мы, как кроты, под землей рылись!"
   - Вадим! Ты оделся! - Это был не вопрос. Это было приказание.
   - Да я вроде ничего...
   - Надень другую рубашку. Красную.
   - Почему красную?
   - Потому! И штаны смени. Послушай! - вдруг произнесла Наталья  Михайловна
каким-то новым озаренным тоном. - Ведь этот Вовушка... состоятельный  мужик,
а?
   - Нет, - сказал Вадим Кузьмич. - Ни в коем случае.
   - И будет лето, отпуск, повезем Таньку на море... Все рядом. Надо  только
расколоть его на триста рублей.
   - Нет, - сказал Вадим Кузьмич тверже прежнего.
   - Но почему, Вадим? - жарко зашептала Наталья Михайловна. - Для него  эти
деньги - раз плюнуть.
   - Именно поэтому.
   - Ну, как знаешь, - оскорбленно отступила Наталья Михайловна. - Если тебе
известны другие источники - пожалуйста. Скажите, сколько в нас гордости! Мы,
оказывается, еще о достоинстве подумываем. Надо же!
   - Какова? - Танька отчаянно крутнулась на одной ноге. -  Ну?  Что  же  ты
молчишь? Какова?
   - Да ты просто красавица! - воскликнул Анфертьев. - Если  бы  я  встретил
тебя на улице, то ни за что не узнал бы! Я бы только подумал: интересно, чья
это девочка и где ей покупали наряды? И еще я  бы  подумал:  вот  счастливые
папа и мама, у которых есть такая девочка!
   - Вот такушки! - Получив желаемое, Танька  умчалась  на  кухню  протирать
газовую плитку, чтобы она сверкала белоснежно, и  нравилась  бы  Вовушке,  и
настраивала его на мысли чистые и светлые.
   В общей суете Вадим Кузьмич  нечаянно  столкнулся  со  взглядом  жены.  И
поразился - сколько было в Наталье Михайловне ожидания, стремления  поразить
гостя, предстать перед  ним  в  наивозможно  лучшем  свете  Вадима  Кузьмича
потрясла неистовость, с которой его жена прятала их неудачи, поражения, весь
невысокий  пошиб  их  бытия.  Наталья  Михайловна  прятала  от  чужих   глаз
бездарность мужа, его малую зарплату, позорную должность.
   А Вовушка? Чем взял? Ведь он в самом деле был робок и  беспомощен!  Какая
жизненная сила дремала в нем? Что движет им сейчас? Тщеславие? Жадность?
   Любопытство?
   Когда он внедрял свой лазерный излучатель, то почти год не ночевал  дома,
меняя самолеты, поезда, машины, носился из конца в конец по  всей  стране  -
доказывая пригодность прибора для любого климата, любого  вида  строительных
работ. Как и прежде, он бледнел перед каждой дверью, обитой  черным,  это  в
нем осталось, но он распахивал эту дверь и  входил.  И  хотя  голос  его  не
всегда был тверд, отстаивал все, что считал нужным отстаивать.
   Анфертьев уже знал невероятную историю о том, как Вовушка,  не  дожидаясь
промышленного внедрения своего изобретения, однажды, очарованный потрясающим
выступлением знаменитой певицы, смущаясь и хамя, просочился  сквозь  кордоны
поклонников и телохранителей, явился за кулисы и предложил Несравненной Алле
осветить  ее  выступление  лазерными  плоскостями,   сверкающими   конусами,
мерцающими цилиндрами.
   Алла соблазнилась, и он ее осветил.
   Сказать, что на очередном выступлении публика была потрясена, это  ничего
не сказать. Зрители топали ногами, кричали дикими голосами,  издавая  звуки,
по силе и красоте ничуть не уступающие их кумиру. А свет, что  творилось  со
с