ему повезет больше.
   А вечером Анфертьев рассказывал Таньке сказку.
   Танька была для него чем-то вроде компаса.  Не  зная,  как  поступить,  в
какую сторону склониться, Вадим Кузьмич вспоминал дочь,  и  ложное  отпадало
само. Он не пытался вообразить, как поступила бы на его  месте  Танька,  ему
достаточно было представить  ее  круглую  мордашку,  синие  глаза,  горевшие
ожиданием необычного, чтобы сразу обнаружилась фальшь в  словах,  поступках,
решениях...
   Так вот сказка... Танька (лежит в своей  кроватке,  сдвинувшись  к  самой
стенке):
   - Пап, садись! Здесь много места, садись.  Вот  так...  Тебе  удобно?  Не
тесно?
   А то я могу еще подвинуться... Сказку, пап!
   Вадим Кузьмич (присаживается):
   - А может, завтра?
   Танька (с отчаянием, мольбой, скорбью):
   - Пап!
   Вадим Кузьмич:
   - Ну, хорошо... Значит, так... Жила-была девочка.
   Звали ее Маша. Пошла она однажды в лес и заблудилась...
   - Нет! Я знаю. Нашла она домик, а в нем жили медведи, их  не  было  дома,
она  все  съела,  стул  сломала,  спать  завалилась,  а  подружки  без   нее
вернулись...
   Нет-нет, не хитри!
   - Ладно... Ты не слышала про ежика, у которого иголки  не  выросли?  Нет?
Ну, слушай. Родился однажды в темном дремучем лесу...
   - Там и волки были, и медведи, и змеи поганые, да?
   - В том лесу много чего водилось - бурундуки,  кроты-подземельщики,  лисы
кровожадные...
   - И лешие, и кикиморы болотные?
   - Леших там было видимо-невидимо. Так вот, родился в том  лесу  маленький
ежик. И оказалось, что у него нет ни одной  иголки.  Что  тут  делать?  Ежик
подрос ему погулять хочется, а мама не пускает, потому что любой  зверь  его
сразу же съест. И вот как-то утром, когда мамы дома не было...
   - Она, наверное, ушла на базар за картошкой?
   - Да, скорее всего. Только мама  скрылась  за  деревьями,  ежик  выскочил
из-под пня и бегом в лес. И вдруг навстречу ему...
   Танька (закрывает рот руками):
   - Волк?! Вадим Кузьмич:
   - Нет, не волк. Заяц. Спрашивает заяц: "Где же твои иголки? Как же ты  не
боишься на своих коротких лапках бегать по лесу один, да еще без иголок?"  -
"Что же делать, - отвечает ежик печальным голосом, - не выросли  иголки".  -
"Плохи твои дела, - сказал заяц, - не знаю даже, как  тебе  помочь.  Будь  у
тебя ноги подлиннее, вроде моих, ты мог бы удрать от кого угодно,  а  так...
Не знаю, не знаю". И ускакал.
   - Почему же заяц не посадил ежика себе на спину и не отвез домой?
   - Ежик не  хотел  домой,  он  только  вышел  погулять.  Идет  он  дальше,
старается под кустами пробираться, в  густой  траве,  но  едва  оказался  на
тропинке, увидел, что навстречу ему летит ворона. Увидела она ежика...
   - А вороны едят ежей?
   - Нет, что  ты!  Но  она  была  очень  болтливая,  эта  ворона,  и  могла
рассказать всему лесу, что видела ежика без иголок. Тогда звери бросились бы
искать ежика и, конечно, нашли  бы  его  и  съели.  Приземлилась  ворона  на
тропинке и с удивлением смотрит на ежика одним глазом. Потом спрашивает: "Ты
кто такой?" - "Ежик, - отвечает тот. - Только у меня иголки не  выросли".  -
"А почему тебя еще никто не съел?" - опять спрашивает ворона.
   - Какая нахальная!
   - Они такие. "А потому никто не съел, - говорит  ежик,  -  что  меня  еще
никто не видел". - "Тогда тебя  обязательно  кто-нибудь  съест",  -  сказала
ворона.
   Оттолкнулась лапами своими когтистыми от тропинки улетела.
   - А почему она его не пожалела?
   - Потому что это была глупая и злая ворона.
   - Она, наверно, работала у лешего?
   - Очень может быть. Ну так вот, ворона улетела, а ежик идет дальше.
   - У меня прямо сердце изболелось за этого ежика.
   -  Слушай  дальше.  Идет  он,  идет,  принюхивается  к  запахам   лесным,
присматривается, что к чему, и вдруг видит, что на него сверху...
   - Орел?!
   - Нет, белка. Спрыгнула с дерева  прямо  перед  ежиком,  обежала  вокруг,
остановилась. "Ай-ай-ай! - говорит. - Как же тебе не страшно в таком виде по
лесу гулять?"
   - Какая хорошая белка!
   - "Почему же не страшно? - отвечает ежик.  -  Еще  как  страшно,  но  что
делать, если у меня иголок нет?"  -  "Придется  тебя  выручать",  -  говорит
белка. Прыгнула она на дерево, обломила веточку сосны с  самыми  длинными  и
острыми иглами и бросила ежику. "Носи, - сказала она  ему,  -  на  спине,  и
никто не догадается даже, что это не твои иголки".
   - И однажды ежик забыл веточку дома, или ее  унесло  ветром,  или  украла
ворона, а может, медведь наступил на нее лапой и сломал...  Ой,  наверно,  с
ежиком что-то случилось! Ты мне сразу скажи: никто его не съел?
   - Ежик очень берег сосновую веточку и никогда с ней не расставался. И вот
однажды, уже в конце лета, идет он со своей веточкой по знакомой тропинке, и
вдруг на него сверху...
   - Знакомая белка?!
   - Она самая. Спрыгнула с дерева на тропинку,  поздоровалась  с  ежиком  и
спрашивает; "Что ты, - говорит, - несешь на спине?" А ежик удивляется: "Как,
- Спрашивает, - что? Твою веточку несу, чтобы никто не догадался, что у меня
иголок нет". Тут белка как расхохочется, лапками  за  живот  схватилась,  на
тропинку упала, остановиться не может...
   - Выросли! Ура! Я догадалась! У него за это время выросли  иголки,  а  он
даже не заметил! Ну и глупый ежик! Все-все, дальше не надо,  дальше  я  сама
все знаю.
   Иди спать, пока-пока, спокойной ночи! Ежик,  наверно,  боялся  к  зеркалу
подойти, чтобы не видеть, какой он страшный и некрасивый. А  лисица  однажды
решила, что он в самом деле без иголок, что они у него ненастоящие -  вороне
поверила. И хвать его за спину! А иголки оказались настоящими. Как закричала
лиса диким голосом, как отпрыгнула! И целый месяц ни с кем не разговаривала,
потому что у нее язык распух и даже во рту не помещался. Вот что с ней было!
И тогда она решила, что ворона посмеялась над ней и нарочно сказала, будто у
ежика нет иголок. Лиса подстерегла ворону, бросилась на нее и  вырвала  весь
хвост, та еле успела в воздух подняться. А когда ворона прилетела к лешему и
пожаловалась и тот узнал, кто испортил его ворону, он нашел лисицу,  да  как
топнет, да как закричит по-человечьи! А в это время по лесу  гуляла  девочка
Маша или, например, я, Таня.
   И я услышала человечий голос, вышла из кустов, а на полянке стоит  леший,
из ушей у него мох растет, в руках палка  суковатая,  а  вместо  ног  копыта
лошадиные.
   Увидел меня леший, застеснялся, что он такой некрасивый, сразу  пропал  с
глаз и очень переживал всю ночь, вздыхал и даже плакал...
   С этими словами Танька засыпает...
   Как-то в фотолабораторию зашла Света, радостная, румяная с улицы, вошла и
тут же увидела ворох снимков - накануне Анфертьев, проходя между  столами  и
пощелкав своей машинкой,  снял  обитательниц  бухгалтерии.  Он  поставил  на
аппарат телеобъектив, и женщины не ожидали, что он, фотографируя их  издали,
сумеет каждой заглянуть в глаза. Света схватила снимки и выбежала,  торопясь
порадовать всех, порадоваться со всеми.
   А на подставке увеличителя осталась связка ее ключей.
   С застывшей улыбкой, словно подчиняясь  чужому  приказу,  Анфертьев  взял
аппарат и несколько раз сфотографировал ключи, отметив краешком сознания что
рядом лежит мерная линейка кадрирующей  рамки  и  при  желании  можно  точно
воспроизвести  размер  ключа.  Потом  все  с  той  же  рассеянной   улыбкой,
подчиняясь странному существу, поселившемуся в нем, прикрыл дверь и выключил
свет.
   Бесшумно, быстро и верно двигаясь в красном сумраке,  Анфертьев  подсунул
под ключи лист фотобумаги, на секунду включил увеличитель и спрятал бумагу в
черный пакет. Проявив его, он  получил  на  засвеченном  фоне  белый  контур
ключей, до последней заусеницы передающий их форму и  размер.  Это  невинное
вроде бы действие  заставило  бешено  колотиться  его  сердце,  толкая  явно
избыточную кровь в мозг, в руки, в легкие...
   Успокоившись, Анфертьев вышел в бухгалтерию принимать восторги и умиления
женщин, которых  фотографировали  разве  что  на  паспорт.  Они  привыкли  к
собственным застывшим физиономиям и уже не представляли, что могут выглядеть
иначе. Усмешки, ухмылки, улыбки - а Анфертьев умел получать на снимках живые
лица - озадачивали  женщин.  Они  не  представляли,  каковы  они  за  своими
столами, заваленными бумагами, в схватках с посетителями. Зеркала не  давали
им полной картины, поскольку они смотрели на себя своими же глазами.  А  тут
на больших, играющих бликами фотографиях они были такими, какими их  увидело
холодное фиолетовое око аппарата.
   Разобрав портреты, женщины уставились на них, притихшие и обреченные.
   Несмотря на годы, килограммы и  обязанности,  каждая  оставалась  немного
той, какой была когда-то, когда по небу  металась  сумасшедшая  луна,  когда
визжали тормоза и лились  слезы,  когда  в  воздухе  носились  телеграммы  с
роковыми словами и вся жизнь зависела от взгляда,  и  все  это,  и  все  это
уносилось в какую-то счастливую прорву...
   Куда деваться, обычная фотография может заставить нас  усомниться  в  тех
достоинствах, которыми якобы обладаем,  мы  радуемся  и  страдаем,  мстим  и
печалимся, не представляя даже, что являем собой со стороны. А  не  защитное
ли  это  свойство,  дарованное  природой?  Придумываем  себе  облик,  годами
совершенствуем его, уточняем, украшаем, не замечая, что давно уже не имеем с
ним ничего общего...
   Но здесь все было гораздо проще - женщины  ужаснулись  тому,  как  быстро
ушли годы. В душе, как и все мы, они  оставались  молодыми,  любимыми,  свои
первые свидания, свадебные платья, мужскую нетерпеливость  помнили  свежо  и
обильно.
   Нет-нет да мелькала у них  шальная  надежда:  может  быть,  все  ушло  не
насовсем, может быть, кое-что еще вернется ненадолго... Теперь поняли  -  не
вернется.
   Женщины выдвигали ящики столов  и  смотрели  на  фотографии,  привыкая  к
своему облику и  страшась  его.  И  даже  у  "железной"  Зинаиды  Аркадьевны
откровенная беспомощность отразилась на лице, едва она увидела свой  портрет
- квадратная фигура, заполнившая проем двери, массивные ноги,  тощий  узелок
волос, стянутых на затылке, тесное цветастое платье и  ворох,  оскорбительно
громадный ворох бумаг под мышкой. Она укоризненно посмотрела на  Анфертьева,
и он не выдержал, опустил глаза перед ее скорбью по самой себе.  Но  главбух
тут же взяла себя в руки.
   Скрипя паркетинами, раздвигая  попадавшихся  на  дороге  женщин,  Зинаида
Аркадьевна прошла к столу Светы и посмотрела на ее снимки. На обратном  пути
нашла глазами Анфертьева и отвернулась, устыдившись  своего  открытия,  -  в
бухгалтерии поселилась любовь.
   - А знаете, Вадим Кузьмин, я решила вам помочь.
   - Говорите скорее, а то мне страшно! - быстро сказал Анфертьев.
   - Я добьюсь, чтобы Подчуфарин выделил вам лабораторию с отдельным входом.
   - Спасибо... Но вы лишите меня такого коллектива, Зинаида Аркадьевна!
   - Никто не мешает вам заходить сюда сколько угодно.
   - Но у меня не будет повода!
   - Врете, Анфертьев. Повод у вас уже есть. И Зинаида Аркадьевна решительно
закрыла  за  собой  картонную  дверцу.  В  первый  момент  она   возмутилась
бесстыдством Анфертьева, наивностью Светы но потом спросила  себя:  хотелось
бы ей, чтобы между ними все кончилось?
   И честно ответила: нет. Вот  прекратятся  переглядки  между  кассиршей  и
фотографом, и что-то погаснет в бухгалтерии, погаснет в мире и в ней  самой,
в такой непривлекательной женщине. Вмешайся она, наведи порядок, растащи  по
углам этих потерявших разум людей... И счетоводы,  учетчики,  бухгалтеры  ее
осудят.
   Молча, про себя, но осудят, и проявится  это  разве  что  в  подчеркнутой
исполнительности. Да,  в  ее  ведомстве  будет  чище,  но  понимала  Зинаида
Аркадьевна, что уважения к ней не прибавится,  а  чистота  будет  так  тесно
граничить со стерильностью, что трудно будет и разобраться,  где  одно,  где
другое.
   Стерильность - это уже медицина, болезнь, смерть. До этого в своих мыслях
Зинаида Аркадьевна не доходила, но бабьим своим, жалостливым и  цепким  умом
понимала - вмешиваться не надо.
   А Анфертьев с грустью сознавал, что, если  возникнет  надобность  осудить
его за безнравственность,  за  вредные  взгляды  или  нехорошие  слова,  эти
женщины, сейчас такие растроганные и благодарные, будут к нему  безжалостны.
В  своем  дружном  осуждении  они  увидят  некоторое  достоинство,   проявят
сознательность и заслужат одобрение руководства. Когда их соберут  вместе  и
из  президиума  строгим  голосом  спросят,  как  с  ним,  с  Анфертьевым,  с
прелюбодеем, поступить, они поднимут руки  в  нужный  момент  и  единогласно
утвердят нужное решение. И будут радоваться, что избавились  от  распутника,
очистили свои ряды и теперь уже ничто не помешает  им  высокопроизводительно
трудиться, двигаться дальше, вперед и выше.
   И вряд ли кому в голову придет спросить у той же Светы, осуждает  ли  она
его, раскаивается  ли,  нуждается  ли  в  такой  всеобщей  защите...  Потом,
встретив  его,  вышвырнутого,  оглянувшись,  посочувствуют  ему,   о   жизни
расспросят, может быть, даже в гости  позовут.  Жестокость  и  жалостливость
всегда соседствуют и мило уживаются в одной душе.
   Анфертьев так ясно представил себе это  будущее  мероприятие,  так  остро
ощутил его, будто только что  спустился  с  позорных  подмостков.  Он  видел
залитое слезами лицо Светы в первом ряду, звенели в  его  ушах  взвинченные,
захваченные охотничьим азартом голоса женщин, которые сейчас смотрят на него
с умилением и подумывают, не сброситься ли по полтинничку и не купить ли ему
бутылку в благодарность за прекрасные снимки...
   А может быть, Анфертьев предвидел будущее? Почему бы  и  нет?  Правда,  в
этом могут увидеть произвол и неразумную щедрость Автора, но кто мешает  нам
допустить, что сверхъестественные возможности Анфертьева - результат  знания
нравов и обычаев, по которым живет общество? А прибавьте пристальный  взгляд
фотографа, который вот уже два десятилетия смотрит  на  людей  через  прицел
видоискателя и готов каждую секунду нажать на спусковой крючок, едва  только
человек покажет свое истинное лицо. Анфертьев  умел  поймать  то  мгновение,
когда, напуская  значительность  или  притворное  добродушие,  ослабевали  и
сквозь разорванные  тучи  лицемерия  показывались  истинные  черты  злобы  и
зависти, любви и преданности. О, как колотилось в это время его сердце и как
невесомо вздрагивал палец на спусковом крючке! Он заходил к человеку с одной
стороны, с другой, не отрываясь от прицела, приближался и отдалялся, замирал
и ждал, и в тот миг, когда человек, раздосадованный настырностью  фотографа,
переставал управлять своим лицом, срабатывал затвор аппарата.
   Согласитесь, работа не для простачка. Щелкнуть  Ударника  труда,  который
раздул щеки и выпятил грудь, Уставившись в  лучезарные  дали,  -  для  этого
много Ума не надо. Так стоит ли удивляться восторгам, которые вызвали снимки
в  бухгалтерии,  стоит  ли  удивляться  тому,  как   быстро   эти   восторги
превратились в оцепенелость, - женщины увидели себя  такими,  какими  их  не
могло отразить ни одно зеркало.
   Отулыбавшись и откланявшись, Анфертьев вернулся в свою каморку, заперся и
сел, не в силах оторвать взгляд  от  черного,  сверкающего  хромом,  никелем
кожей, стеклом и еще  черт  знает  чем  фотоаппарата.  В  его  глубинах,  на
непроявленной  еще  пленке,  уже  существовало  изображение  Ключа.   И   на
фотобумаге в черном конверте таился скрытый, как бы несуществующий чертеж.
   Так был сделан первый шаг.
   Его можно было назвать даже озорным,  но  что-то  сдвинулось  в  сознании
Анфертьева, поселилась смутная тревога,  ощущение  надвигающейся  опасности.
Ему захотелось продлить  это  незнакомое  состояние,  поиграть  с  ним.  Был
краткий миг, когда он чуть  было  не  вскрыл  черный  пакет  и  не  засветил
изображение Ключа, потом возникло предчувствие, что, чем ближе он подойдет к
Сейфу, тем труднее будет  остановиться,  что  уйти  из  его  силовых  полей,
выбраться из гиблой зоны окажется невозможным...
   Но ведь Света как-то управляется с этим облупленным чудовищем, по ней  не
видно, чтобы она так уж была им подавлена. Значит,  можно  приручить  его  и
заставить выполнять нехитрые упражнения, как это делают слоны в цирке  -  на
задние ноги поднимаются, обнажая большое, как дирижабль, брюхо, даже на одну
ногу умеет становиться серая громадина с маленькими настороженными глазками.
   Публика в восторге, дети счастливы,  клоун  катается  от  хохота,  гремит
оркестр, а дрессировщик незаметно вытирает пот со лба...
   Тяжело.
   - Авось, - сказал Анфертьев и погасил верхний свет.
   В привычном красном сумраке он, не колеблясь,  вынул  из  пакета  лист  и
бросил в ванночку с проявителем. Через несколько секунд бумага почернела,  а
в центре остался белый контур связки ключей. Вот кольцо, ключ  от  комнатки,
которую снимает Света, вот ключ от бухгалтерской двери, а вот и он...
   Даже  здесь,  в  сумеречном  свете  лаборатории,   видна   его   тяжесть,
чувствуется холод стержня и толстой, со сложным рисунком бородки.  Анфертьев
ополоснул отпечаток в воде и бросил в закрепитель. Погасив и  красный  свет,
он уже  в  полной  темноте,  скрывшись  от  самого  себя,  вынул  пленку  из
фотоаппарата и проявил ее.
   Ключи, как он и ожидал,  получились  вполне  прилично.  Была  в  кадре  и
линейка с миллиметровыми делениями.
   Вадим Кузьмич на ощупь находил нужные растворы, бачки, баночки, включал и
выключал воду, промывал пленку, и темнота, в которой он и сам был растворен,
как бы скрывала сущность его действий. Однако, когда вспыхнул белый свет, на
столе лежали два снимка с четким изображением Ключа. Все так же  замедленно,
со странной, блуждающей улыбкой Вадим Кузьмич накатал снимки на  стоявшее  в
углу стекло с двух сторон. Даже если бы кто-то страшно любопытный и коварный
заглянул в лабораторию и обшарил бы ее всю, то увидел бы лишь белые подложки
снимков. Но и в таком виде Анфертьев не решился оставить стекло на виду - он
задвинул его между стеной и тумбой стола. Там, правда, снимки  будут  дольше
сохнуть, отглянцуются лишь завтра, зато до утра  он  будет  чист  и  честен.
Вырезав из пленки кадр с ключами,  он  смыл  изображение  горячей  водой  и,
убедившись, что пленка прозрачна, бросил ее в корзину для  мусора.  Еще  раз
осмотрев лабораторию, вышел усталый и опустошенный.
   - Идешь обедать? - спросила Света.
   - Что? - не понял Анфертьев. - А, обедать... Да, конечно.
   Анфертьев подошел к Свете, подождал, пока она закроет Сейф,  вслушался  в
невидимый скрежет  стальных  стержней  запора.  Положил  руку  на  угол,  не
случайно положил, а как бы привыкая  к  нему.  Так,  наверно,  дрессировщик,
приручая зверя, осторожно касается его сквозь прутья решетки,  чтобы  успеть
от дернуть руку, едва только дрогнет верхняя губа зверя, прикрывающая клыки,
и донесется из нутра нарастающий рык.
   Сейф спокойно отнесся к этой вольности,  не  про  явив  недовольства  или
раздражения. Казалось, он  не  замечает  присутствия  Анфертьева.  А  может,
прикосновения Вадима Кузьмина были ему приятны?  Стальная  громадина  стояла
притихшей, даже покорной Впрочем, как по морде  медведя  нельзя  предугадать
намерение зверя, так и по Сейфу трудно определить его настроение.  Анфертьев
смелее тронул бронированную дверь, ощущая  пальцами  шероховатости  отпавшей
краски, заусеницы и сдиры металла, но, когда коснулся отверстия  для  Ключа,
невольно отдернул руку. Из темной узкой щели дохнуло жаром больших денег.
   Анфертьев прислушался к себе - нет, лежащие там, в темноте,  тугие  пачки
не трогали его. Разумом он осознал, что в Сейфе много денег. Но и только.  И
только.
   Пока Света складывала  бумаги,  собиралась,  надевала  пальто,  Анфертьев
стоял,  прислонившись  спиной  к  Сейфу,  и   наконец   услышал,   как   тот
удовлетворенно перевел дух, словно  сказал  про  себя:  "Ну  вот,  давно