.. Есть задачи, поставленные перед нами...
   - Какие задачи?
   - Ну, это... Подъем благосостояния!
   - Ну и я о том же! - рассмеялся Анфертьев.  -  Обновки  -  разве  это  не
благосостояние? Воспитывая своих детишек, покупая  теще  калоши  к  Восьмому
марта,  восстанавливая  под   руководством   товарища   Подчуфарина   старый
бульдозер, мы достигаем и более высоких целей. Из  наших  незаметных  усилий
складывается  производственная  мощь  государства,   из   наших   домочадцев
возникает  новое  общество,  из  наших  низменных  страстей   вырабатывается
нравственность... Если только мы не считаем ее позором.
   - Вы опасный человек, Анфертьев, серьезно сказал Подчуфарин.
   - Для кого?
   - Разумеется, для себя. Больше всего навредить вы  сможете  самому  себе.
Чем жестче человек думает, тем Дальше видит, чем  глубже  проникает  в  суть
вещей, тем Для меня он безобиднее. Мне не страшен  человек,  который  мыслит
государственными масштабами, разбирается в недостатках и достоинствах  нашей
системы производственных отношений, в социальной  психологии  личности,  для
меня куда опаснее тот, кто знает,  почему  уволился  мастер  Марафонов,  что
написал в своей очередной анонимке пенсионер Сигаев,  почему  я  не  получил
поздравительную открытку из треста к ноябрьским праздникам. От тебя,  Вадим,
можно ожидать многого...
   - Чего же вы ждете от меня сейчас?
   - Сейчас? - Подчуфарин усмехнулся. - Нужен альбом.  Большой,  потрясающий
альбом - наши достижения за десять лет.  Новая  техника,  рационализаторское
движение, передовики, спортсмены, знамена, ордена, ветераны войны и труда...
   Почетные  гости  на   заводе,   художественная   самодеятельность,   сбор
металлолома...
   - Совещание у директора, - подсказал Квардаков.
   - И это не помешает.  Альбом  нужен  в  десяти  экземплярах.  Нам  светит
награда, и мы должны показать свои достижения. Задание понятно? Больше  тебя
не задерживаю: Всего доброго, Вадим Кузьмич! Желаю творческих успехов.
   Напрасно, ох, напрасно ввязался Подчуфарин в этот спор с Анфертьевым. Сам
того не ведая, он убрал последние сомнения в душе  Вадима  Кузьмича.  Теперь
уже ничто не остановит его, не убережет от рокового шага. Если самые высокие
нравственные порывы не имеют  никакой  цены,  поскольку  они  вынужденные  и
потому не могут быть отнесены к заслугам, то  стоит  ли  держаться  за  них,
носиться с ними, как черт с писаной торбой?
   Сейф вошел в жизнь Анфертьева, как бульдозер в ветхие скопления  отживших
свой век домишек. Он сдвинул неглубокие впечатления не  очень-то  насыщенной
его  жизни,  и  дрогнули,  отступили,  рухнули  мечты  о   японской   камере
"асахипентакс", о публикации в "Советском фото"  или  в  "Огоньке",  и  даже
таяшаяся где-то возле спинных позвонков мечта о красивой  любви  с  красивой
девушкой тоже  оказалась  потесненной  угловатым  мастодонтом.  Правда,  она
несколько своеобразно воплотилась в отношениях Анфертьева со Светой Луниной.
Да-да, с хозяйкой бронированного  чудовища.  Вряд  ли  есть  в  этом  что-то
необычное; влюбляясь в женщину, мы строим пакости ее  мужу,  ее  обладателю,
стремимся обесчестить его и тем самым сделать жену  более  доступной.  Здесь
Анфертьев не был первооткрывателем.
   Началось, как и все в жизни, очень просто.  Каждый  день,  проходя  через
бухгалтерию, Анфертьев постепенно привыкал к Сейфу,  как  привыкает  дворник
зоопарка к тигру - он видит его постоянно, кормит, выгребает из-под него все
что положено. Сейф стал для Анфертьева таким же привычным предметом,  как  и
пошарпанные канцелярские столы, расшатанные стулья, обвисшие  шторы.  Как  и
для того же дворника - тигр, гроза джунглей,  рыкающее  желтоглазое  чудище,
ничем не отличался от верблюда или козла. Все хотели  жрать,  все  гадили  и
презирали его, своего кормильца.
   Болтая о разных пустяках со Светой Луниной, любуясь ее свежим  лицом,  ее
волнением и  улыбкой,  он  почти  бездумно  ковырял  пальцем  отваливающуюся
грунтовку на Сейфе, трогал ручку, привыкал к ее холоду.  Откуда  было  знать
Вадиму Кузьмичу, что за внешней добродушностью  сундука  таилась  опасность,
смертельная и необратимая. Не знал Анфертьев,  что  само  дыхание  железного
ящика привораживает, околдовывает и освободиться потом от его власти дано не
всем.
   Долгое время мерцающие в крамольной глубине Сейфа розоватые, зеленоватые,
желтоватые пачки мало трогали Анфертьева. Но потом он стал  любоваться  ими,
отмечая   художественный   вкус   создателей   этих   самых   известных    и
распространенных картинок века. И неизбежно наступил момент, когда Анфертьев
понял, что уже не может  смотреть  в  манящую  глубину  Сейфа,  как  прежде,
равнодушно. Теперь он опасливо косился  в  сторону  его  распахнутого  зева,
стараясь не подходить слишком близко, боясь, что Сейф может попросту втянуть
его в себя, как это делает магнит со  слабодушными  канцелярскими  кнопками,
скрепками, булавками. А Сейф, почувствовав его слабинку, все чаще  показывал
Вадиму Кузьмичу свое нутро, привораживая, вызывая в душе азарт, жажду риска,
стремление ощутить озноб страха. А потом, лязгнув  железной  челюстью,  Сейф
захлопывал свою квадратную зловонную  пасть,  и  только  оставленные  Светой
ключи болтались на кольце звеня и поддразнивая.
   О, сколько в мире дразнящих вещей! Недоступных,  а  потому  прекрасных  и
соблазнительных! Вы помните  слепящую  женскую  улыбку,  вызвавшую  в  ваших
подсознательных глубинах генный трепет? Не ищите причину,  вам  не  дано  ее
найти.
   Наслаждайтесь этой тревогой, пока она  еще  посещает  вас.  А  набегающая
морская волна, усыпанная раздробленным солнцем, волна Коктебеля  и  Пицунды,
Анивы и Азова! Вовушка мог;  бы  добавить:  "Это  было  совсем  недалеко  от
Гранады, мы проехали  всего  час  на  автобусе,  и  море,  Средиземное  море
распахнулось перед нами, как черт знает что!"
   А прошуршавшие мимо вас "Жигули", а  роман  в  суперобложке,  на  которой
начертано хорошо знакомое вам ненавистное имя скороспелого классика!
   Оставим это... Согласимся - в мире много будоражащих вещей.
   Анфертьев уже не мог шутить со Светой, как раньше, - беззаботно и легко.
   Что-то сковывало его, угнетала тикающая где-то рядом  адская  машинка.  А
Сейф снисходительно наблюдал за ними и даже прикинулся, что не заметил,  как
Вадим Кузьмич подарил Свете ворох ее портретов. Никто  и  никогда  более  не
сделает Свете таких снимков, не быть ей красивее, моложе и нежнее,  чем  это
удалось сделать Анфертьеву. И все, кто окажется рядом с ней через годы, едва
увидев эти отпечатки, будут ахать восторженно,  соболезнующе  что  делает  с
нами жизнь!
   - Ты бесстыжий, Вадим! - сказала Света.
   - Почему?
   Света не стала ему говорить, что в снимках увидела и  собственную  грудь,
которую Анфертьев выпукло осветил косыми лучами солнца, и вырез  на  платье,
куда он умудрился  заглянуть  своим  настырным  объективом  и  ее  взгляд  -
проницательный человек мог найти в нем многое.
   - Это не бесстыдство, Света, это мастерство.
   - Возможно. Но какое-то оно у тебя... узконаправленное.
   - Да, оно в основном на тебя направлено.
   - Кажется, ты мне льстишь...
   - Я готов этим заниматься постоянно.  Никого,  кроме  Сейфа,  не  было  в
бухгалтерии, когда Света, отодвинув в своей сумочке тяжелую  связку  ключей,
вынула из-под нее маленький пакетик и, робея, вручила его Вадиму Кузьмичу  -
по молодости лет не приходилось ей еще делать мужчинам подарки.
   Анфертьев взял пакетик с опаской - слишком большое значение  он  придавал
галстукам, чтобы бездумно обрадоваться подарку. Но еще больше он  боялся  за
Свету - вдруг она купила  какую-нибудь  зеленовато-коричневую  кикимору!  Но
нет, Анфертьев облегченно перевел дух, и не столь уж частая  улыбка  озарила
его не столь уж молодое лицо. Не было в безбрежной Москве лучшего  галстука,
нежели этот лоскуток из дружественной Сирии. По упругой ткани  тускло-синего
галстука изредка, как бы случайно, как бы играя, пробегали  алые  проблески.
Так посверкивали зарницу на горизонте поздними сумерками лет двадцать назад,
когда Анфертьев был молод, глуп  и  счастлив.  Он  благодарно  обнял  Свету,
ощутив на секунду ее худенькие плечи.  Худенькие?  Нет,  это  не  правильно.
Просто плечи у Светы, как и она сама, были совсем  молодыми.  Вадим  Кузьмич
отвык от таких плеч, даже забыл, что они могут быть такими. Не  сдержавшись,
он поцеловал Свету в щечку, а потому целую неделю клял себя  -  в  последний
момент понял, что девушка была готова к большему, она не собиралась  убирать
губы...
   Потеряв всякую осторожность и способность предвидеть  будущее,  Анфертьев
набросил галстук на отсвечивающую бронзой ручку Сейфа и отошел на  несколько
шагов, чтобы издали полюбоваться  подарком.  Не  знал  он  тогда,  что  этим
навсегда связывает свою судьбу с железным ящиком. Но  что  делает  Анфертьев
дальше! Он затягивает на шее, на  своей  шее  галстук,  еще  хранящий  холод
Сейфа. Даже Света не почувствовала опасности - она была слишком взволнована.
   Простите, но Автор хочет ненадолго вернуться к  плечам  Светы,  поскольку
чувствует, что сказал о  них  явно  недостаточно.  Они  достойны  отдельного
повествования, но мы ограничимся кратким  отступлением  о  том  незабываемом
моменте,  когда  Анфертьев  восхитился  галстуком,  а  еще  больше   Светой,
непосредственной и открытой, зарабатывающей двухлетний стаж для  поступления
в высшее учебное заведение, которое не имело бы ничего общего ни с  сейфами,
ни с квитанциями, ни с накладными, чеками, расписками. Обычно пишут о глазах
девушки,  о  ее  губах,  иногда  отмечают  грудь,  бедро.  Автору   известно
произведение,  где  весьма  восторженно  описаны  девичьи  подмышки,  но  мы
уклонимся от этого  проторенного  пути.  Описание  всевозможных  ложбинок  и
выпуклостей, изгибов и линий Светы Луниной было бы святотатством.
   Плечи - вот самое большее, на что  может  решиться  Автор,  и  этого  ему
вполне достаточно. Как, впрочем, и Анфертьеву. Когда он ощутил плечи Светы в
своих ладонях, ему в лицо словно  бы  дохнуло  свежим  ветерком  из  далекой
юности, когда он был переполнен надеждами и тайнами, когда его, да только ли
его, всех нас будоражил поворот улицы в незнакомом  городе,  когда  неделями
помнился взгляд девушки, брошенный в нашу сторону из  проезжающего  трамвая,
когда у нас с луной были какие-то отношения, во всяком случае, она  не  была
так равнодушна и холодна, как  сейчас.  Обняв  Свету,  Анфертьев  неожиданно
остро почувствовал, что она полна теми тайнами и надеждами, которые когда-то
тревожили  его,  лишая  сна,  аппетита,  довольства,  лишая   всего,   кроме
упоительного смятения. И кто знает, может  быть,  Света  помнит  его  взгляд
брошенный из красноватых сумерек фотолаборатории. Но не  пришло,  не  пришло
ему в голову, что холодящий ветерок,  который  так  растрогал  его,  донесся
вовсе не из лунного прошлого, нет,  это  удовлетворенно  вздохнул  сумрачный
Сейф. Благодаря за подарок, Анфертьев неловко ткнулся в щеку Светы, краешком
глаза успев заметить, как дрогнули, потянулись навстречу губы девушки.
   Она была смелее его, готова была идти дальше. Света немного сутулилась от
незначительной своей должности, но Вадим Кузьмич все-таки сумел заглянуть ей
в глаза. И знаете, что он увидел? Решимость. Решимость все принять  и  через
все пройти.
   В коридоре послышались шаги, и Анфертьев отшатнулся от Светы, причем  так
поспешно и неловко, что сам устыдился своей опасливости. Но переполошился он
вовсе не из  страха  -  даже  общее  собрание  коллектива  заводоуправления,
посвященное его моральному облику, не испугало бы его.  Анфертьева  ужаснули
собственные недозволенные чувства. И сделал шаг назад... к раскрытому Сейфу.
Не стоит искать в этом какую-то неотвратимость, но знамение было. Оказавшись
у самого люка, вдохнув  густой,  настоянный  на  деньгах  воздух,  Анфертьев
пошатнулся и, чтобы  не  упасть,  схватился  за  рукоятку  двери  Сейфа.  Ее
знобящий холод остался в  его  правой  ладони,  как  родимое  невытравляемое
пятно. Ему нестерпимо захотелось услышать грохот массивной двери, ощутить  в
пальцах поворачивающийся ключ, услышать, как, послушные  ему,  вдвигаются  в
пазы стальные стержни запора.
   Анфертьев с силой захлопнул люк Сейфа и повернул ключ.
   - Пошли, - сказал он. - Погуляем. У тебя есть еще пятнадцать минут.
   - А у тебя?
   - У меня и того больше. Я - вольный художник.
   - Совсем-совсем вольный?
   - В пределах допусков, которые дают мне должность, общество, мораль.
   - А мораль... Тоже допускает отклонения? - спросила Света, когда они  уже
вышли на тропинку у щели в заборе.
   - Уж коли одни и те же поступки могут вызывать и восторг, и  осуждение...
- передернул плечами Анфертьев.
   - Какой же вывод можно сделать? - Света улыбнулась задумчиво и отрешенно,
как умеют улыбаться красивые девушки. У них это неплохо получается. Кажется,
что они стоят над истиной, над смыслом, над судьбой... Что,  впрочем,  вовсе
не исключено. Конечно, вряд ли они стоят над судьбой, но что касается высших
истин, смысла жизни, то с этим красивые девушки  управляются  запросто.  Они
попросту олицетворяют их, и правильно делают. Однако возвращаемся к Свете. -
Так какой же все-таки вывод может сделать человек, открывший двусмысленность
морали? - на этот раз ее вопрос мы поставим несколько иначе.
   - Вывод? - Анфертьев поднял воротничок, сунул руки в карманы плаща и,  не
застегивая его, с болтающимися концами пояса пошел вперед. - Человек  должен
поступать по своему разумению, не пытаясь отгородиться от  жизни  частоколом
цитат,  лозунгов,  тезисов,  транспарантов...   Словами,   которые   кому-то
показались  мудрыми...  Вообще  слово  "мудрость"  мне  кажется   фальшивым.
Человеческие отношения выше всего остального... Всего остального попросту не
существует.
   - Но разве мудрые откровения не помогают человеческому общению?
   - Наоборот. Они все запутывают. Слова вообще мешают общению.  Чем  больше
люди говорят, тем меньше понимают друг друга, тем больше у них недовольства,
раздраженности и нетерпимости.
   - Как же мне общаться с тобой, Вадим?
   - Обними меня, поцелуй куда-нибудь и скажи:  "Как  же  я  соскучилась  по
тебе, дураку..."
   - Значит, все-таки мне придется что-то сказать?
   - Можешь не говорить. Но тогда поцеловать придется дважды.
   - Как легко ты выкручиваешься! - рассмеялась Света.
   - Это потому, что я не придаю слишком большого значения словам, я понимаю
их ограниченность, понимаю, как легко  их  истолковывать  в  противоположном
смысле, как легко найти в них возвышенность и низменность...  В  зависимости
от того, кто будет толковать. Я сказал тебе что-нибудь обидное?
   - Нет, - Света покачала головой.
   - А теперь представь себе, что весь наш разговор слышит Квардаков...  Что
мы делаем? Мы краснеем.
   Анфертьев видел Свету в  окружении  желтых,  красноватых,  бледно-зеленых
листьев, и солнечные зайчики пробегали по  ее  лицу,  как  отблески  тайн  и
надежд.
   Анфертьев не удержался и мысленно щелкнул  несколько  раз  фотоаппаратом,
навсегда врезая в память и конопушки на носике Светы, и отсветы  листьев  на
ее лице, и воротничок белой рубашки  из-под  темного  свитера,  и  маленький
серебряный кулон в виде штурвала - сквозь какие бури он поможет  ей  пройти,
какие рифы миновать, какие бермудские треугольники обойти  десятой  дорогой?
Стоит ему когда-нибудь в будущем, через десять или через двадцать лет, когда
Светы Луниной не будет в его жизни, ощутить на лице  осеннее  солнце,  запах
осени, приправленный заводской гарью, он обязательно вспомнит этот обеденный
перерыв у щели в заборе, и боль необратимости  пронзит  его.  Боль,  которую
вызывает уходящее время. Каждый раз, вспоминая эту встречу, Анфертьев  будет
видеть все больше подробностей: уголок воротника Светиной рубашки из  модной
ныне мятой ткани, кулон, слегка тронутый красной или синей  краской,  детище
Подчуфарина - шестиметровые, сваренные из листовой  стали  серп  с  молотом,
выкрашенные серебристой краской. Из неимоверной  двадцатилетней  Дали  своей
памяти он вытащит потускневший снимок и опять увидит, что  сапоги  на  Свете
замшевые, на высоких каблуках, ее  стеганое  пальто  розовато-перламутровое,
маникюр свеж и небросок, и он снова услышит в ее голосе то  неуловимое,  что
делало его счастливым и безутешным...
   - Значит, мораль - понятие растяжимое?  -  спросила  Света,  не  придавая
слишком большого значения своему вопросу. Она подняла с земли кленовый  лист
посмотрела через него на солнце, и лицо ее озарилось цветом осени. И в  душе
Анфертьева дрогнуло и заныло. Скорее всего это была любовь. Или что-то очень
на нее похожее. Анфертьев испугался, он не был готов к  смятению  и  нервной
взвинченности, сопровождающим подобные смещения в душе. Но это был  приятный
испуг. Жизнь, которая  ограничивалась  заводским  двором,  щелью  в  заборе,
тридцатью метрами квартиры, сумрачной  фотолабораторией,  жизнь,  в  которой
самыми большими радостями были  свежие  рубашки  и  хороший  галстук,  вдруг
раздвинулась, запреты рухнули, и только легкий прах от них вился  на  свежем
осеннем ветерке. С радостным ужасом Анфертьев видел,  что  мир  вокруг  него
простирается бесконечно  и  зовуще.  Все  рядом,  все  доступно,  достаточно
протянуть руку. Он провел ладонью по щеке Светы,  и  она  приподняла  плечо,
пытаясь задержать его ладонь, прижать к своей щеке.
   - Нет, - сказал он, - мораль не растяжимое  понятие.  Просто  его  нельзя
сводить к толкованию, которое дает очередное начальство.
   - Но тогда все очень легко свести к своему толкованию.
   - Ну и что? Если веришь в себя, веришь себе... если твои  желания  никому
не грозят... Разве что собственному растительному существованию... если  это
дает тебе ощущение постоянной, насыщенной жизни... И  у  тебя  не  корыстные
расчеты, а надежды на счастье...
   - Но и корыстные расчеты могут обещать счастье,  -  возразила  Света,  не
отпуская руку Анфертьева.
   - Если счастье в корысти... Много ли оно стоит?
   - Какова корысть, - усмехнулась Света.
   - Мой самый корыстный расчет заключается в  том,  чтобы  пройти  по  этой
тропинке  еще  метров  сорок  и  тогда  бледные  лица,  приникшие  к   окнам
бухгалтерии, скроются за листвой.
   - Почему им так любопытно?
   - Они лишены чего-то подобного.
   - Но это же страшно?
   - Конечно.
   - Нас осуждают?
   - Осуждают меня.
   - Почему?
   - Я старше, я мужчина, я женат... А ты - моя жертва. Они боятся за тебя.
   - Разве я в опасности?
   - Да. Ты отступила от здравого смысла. Вернее, ты еще  не  отступила,  но
именно этого они и боятся.
   - То, что я сейчас с тобой...
   - Они опасаются большего.
   - А ты?
   - И я.
   - Я тоже.
   - Это хорошо... Значит, мы не сделаем лишнего.
   - А необходимое, естественное, разумное?
   - Тебе всегда хочется поступать, как велит здравый смысл?
   - Нет. Наверно, это плохо, но далеко не всегда.
   - Почему?
   -  Не  знаю...  В  нем  есть  что-то  от  ограниченности.  Здравый  смысл
представляется мне чем-то вроде инструкции. Это как  при  строгой  няньке  -
всегда хочется поступить наоборот.
   -  Опасные  мысли  для  служителя  Сейфа,  -  сказал  Анфертьев  и  сразу
почувствовал, как что-то напряглось в  его  душе.  Ему  показалось,  что  он
услышал  скрип   раздавленных   паркетин   под   чугунными   ногами   Сейфа,
удовлетворенный лязг стальных стержней в его глубинах.  Анфертьева  охватило
ощущение, будто он должен вспомнить что-то, увидеть,  понять,  будто  в  эту
самую секунду происходит очень важное и  необходимо  сделать  еще  небольшое
усилие, напрячь кое-какие силы в себе и увидеть  нечто  -  судьбу,  будущее,
итог. Анфертьев закрыл глаза, сжался, пытаясь вызвать из подсознания зреющее
предчувствие. Но нет не удалось.  Он  перевел  дыхание,  утешаясь  тем,  что
ощущение повторится и тогда, кто знает, может быть