черном стекле вагона  отражался  всклокоченный
тип в светлом плаще с поднятым воротником.
   Он всматривался в свое отражение, словно видел его впервые  после  долгой
болезни.
   Потом глаза у типа стали пусты, он потерял интерес к своему  отражению  и
отвернулся, прижавшись спиной к двери.
   "Не передумал?" - спросил его Автор.
   "Нет. Не передумал".
   "И тебя не остановит эта поездка?"
   "А почему она должна меня остановить?"
   "Но жизнь вроде стала интереснее. Теперь у тебя нет надобности воображать
себя тем, кем ты на самом деле не являешься. Нет нужды  мечтать  о  любви  с
красивой девушкой - это сбылось. Причем сбылось так удачно, как редко бывает
у людей, - ничто не оборвалось, не кончилось. Будет продолжение.  Чего  тебе
еще?
   Неужели ты рассчитываешь выйти сухим из воды? Так не бывает. Есть  старый
закон, пришло время сказать о нем - преступление себя не окупает".
   "Это не закон. Это назидательность, придуманная для острастки слабаков".
   "О, как далеко ты зашел. Тебе нужны деньги?"
   "Может быть, деньги. Не знаю. Я хочу жить иначе".
   "Живи иначе. При чем здесь деньги?"
   "Я почти ничем не рискую".
   "Ты рискуешь всем. Ты изменишь свою жизнь, но не в лучшую сторону.  Лучше
не бывает. Когда-нибудь ты поймешь, что лучше не  бывает.  Тебе  никогда  не
будет лучше".
   "Неужели попадусь?"
   "Это не имеет значения. Ты сумеешь открыть Сейф и снова закрыть  его,  ты
можешь взять там деньги, можешь их не брать,  но  это  все  пустяки.  Ты  не
управишься с деньгами. Их не зря хранят в бронированных ящиках. Думаешь, это
их оберегают? Нет. Оберегают людей. Как от радиации".
   "Авось", - и Анфертьев начал протискиваться к выходу.
   Надеяться на праздник нельзя,  думал  Анфертьев,  стоя  на  переполненном
эскалаторе, держась  за  липкие  перила  и  глядя  в  глаза  тысячам  людей,
проносящихся мимо него вниз, в подземелье. Люди были сонные, хмурые, все еще
в  смутных  ощущениях  ночи.  Надеяться  на  праздник  нельзя,   ждать   его
бесполезно, быть уверенным  в  нем  -  глупо.  Праздник  может  быть  только
неожиданным, как с ясного неба, как  летняя  гроза  -  в  грохоте  грома,  в
сверкании молний, навалится, промочит до нитки, пронзит тысячами  счастливых
капель и унесется, засветив над тобой радугу. А унылое, упрямое стремление к
празднику, преодоление каких-то препятствий, расстояний, затруднений убивает
заранее. Можно добиться удовлетворенности, но не праздника.  Далекой  грозой
промелькнет он на горизонте слабыми зарницами и погаснет, не уронив на  твою
сухую дорогу ни капли влаги.
   Праздник - слишком своенравное существо, чтобы  пытаться  приблизиться  к
нему. Он может прийти только сам - со случайно найденным на  свалке  утюгом,
письмом  от  друга,  улыбкой  незнакомой  девушки,  упругим  подберезовиком,
издательским  договором,  на  который  давно  перестал  надеяться.  Впрочем,
последнее слово Автор добавил, больше  имея  в  виду  себя,  нежели  бедного
Анфертьева.
   Глядя на проносящихся мимо людей, по  привычке  пытаясь  заглянуть  в  их
лица, понять и ощутить  настроение  каждого  и  страшно  уставая  от  этого,
Анфертьев думал о том, что где-то рядом вот так же неудержимо несется другая
жизнь, может быть, опережая его на час или отставая на минуту, и в той жизни
существовал другой Анфертьев, он жил там легко и сильно, увлекаясь, страдая,
побеждая. Вадим Кузьмич, отец Таньки и муж Натальи Михайловны, полагал,  что
у него есть возможность соединиться с тем праздничным  Анфертьевым,  вернее,
стать  им.  Он  не  знал,  как  это  произойдет,  какие  превращения  должны
случиться, что должно рухнуть, что возникнуть,  но  был  уверен,  что  такое
возможно. Надо только пройти через Сейф...
   Выйдя на "Электрозаводской", Анфертьев почему-то  задержался  у  газетной
витрины. Вначале он не понял, что его остановило,  осмотрел  газетные  листы
подробнее и наконец увидел  присобаченный  к  сводке  метеоцентра  маленький
снимок - мокрый асфальт, в  котором  отражались  дома,  а  на  первом  плане
девушка с зонтиком, перебегающая через лужу. Это  была  Света,  он  снял  ее
как-то осенью. Дали снимок только  сейчас,  весной,  размером  со  спичечный
коробок, даже не указав фамилии автора. Снимок получился  неважно  -  детали
пропали, отражение в мокром асфальте смазано, Свету, конечно,  не  узнать...
Анфертьев надеялся, что его дадут как фотоэтюд, на трех, а то и  на  четырех
колонках, а тут - одна  колонка,  да  и  подрезали  безжалостно.  Получилась
маленькая заставка к завтрашнему дождю.
   Анфертьев вошел и позвонил ответственному секретарю.
   - А! - закричал тот обрадованно. - Видел? Дали тебя, старик, наконец!
   Поздравляю! С тебя причитается!
   - Спасибо, - вяло поблагодарил Анфертьев. - А что производственные?
   - Слушай! Стоял целый репортаж, три  снимка!  Но,  оказывается,  вы  план
завалили! Сняли прямо из полосы, старик! Я не виноват. Если  квартал  хорошо
закончите, снова поставлю! Привет Подчуфарину!
   Повесив трубку, Анфертьев постоял в будке  и,  лишь  когда  кто-то  резко
постучал монетой по стеклу, вышел, пересек дорогу и направился к аптеке.
   Потолкавшись у витрин, Вадим Кузьмич увидел то, что искал. Перчатки имели
какой-то  отвратный  желтоватый  цвет,  были  пересыпаны  белесым  порошком,
упаковка У них тоже был неопрятная - пересохшая бумага, склеенная в  длинный
рвущийся конверт. Анфертьев заплатил в кассу  тридцать  шесть  копеек,  взял
конверт, сунул в карман плаща и не мешкая направился к  заводу,  при  каждом
шаге чувствуя у сердца неприятное сухое шуршание.
   В планах Анфертьева большое значение  имела  странная  на  первый  взгляд
привычка заместителя Бориса Борисовича Квардакова: входя в кабинет, он вешал
свой пиджак на спинку стула, оставаясь в рубашке  и  при  широком  уродливом
галстуке, какие были в моде лет десять назад. Поскольку  неотложных  дел  на
заводе у Квардакова не находилось, он стремился создавать хотя бы  видимость
занятости, а когда человек, сбросив пиджак, закатав рукава и пустив  галстук
по ветру, с кем-то громко здоровается,  интересуется  здоровьем,  курит  или
рассказывает  анекдоты,  то  этого  вполне  достаточно.  Люди   неискушенные
искренне полагали, что только благодаря Квардаков здесь что-то  двигается  и
делается.
   Не будь у Бориса Борисовича такой привычки, н будь у  Подчуфарина  такого
заместителя, кто знает, может быть, Анфертьев вообще отказался бы  от  своей
затеи. А так, по подсчетам Вадима Кузьмича, выходило, что Квардаков за  годы
сознательного безделья получил денег больше, чем он надеялся найти в Сейфе.
   Во-вторых, привычка зама вешать пиджак на спинку стула давала возможность
Анфертьеву выйти сухим из воды. Во всяком случае, ему так казалось.  Было  и
еще одно обстоятельство: Борис Борисович Квардаков последнее время относился
к Анфертьеву явно теплее.
   Все началось с того, что Вадим Кузьмич как-то мимоходом, не  привлекая  к
себе внимания, в .курилке между этажами щелкнул несколько раз Квардакова.  У
того было  прекрасное  настроение.  Оживленный  и  улыбчивый,  он  радовался
возможности пообщаться с подчиненными в столь  непосредственной  обстановке,
видел внимание к себе, которое, вполне возможно, принимал за  обожание.  Что
делать, каждый  из  нас  может  допустить  слабинку,  всем  нам  не  хватает
преклонения и восторга. Прошло некоторое время, Квардаков  начисто  забыл  о
приятном перекуре среди снабженцев и диспетчеров, когда однажды приоткрылась
дверь и показалась смурная физиономия  Анфертьева,  словно  бы  озабоченного
постылой повинностью.
   - Разрешите? - спросил  он  из  коридора,  не  решаясь  войти  в  кабинет
высокого начальства.
   - Слушаю вас, - строго сказал Квардаков, оторвавшись от важных бумаг.
   - Тут  вот  снимки...  Надо  бы  как-то...  Я  не  знаю...  -  Анфертьев,
поколебавшись,  переступил  порог,  несмело  приблизился  к  столу,  забирая
носками  туфель  внутрь,  и  почтительно  положил  перед  Квардаковым  ворох
фотографий. И каких - играющих глянцем, отражающих  солнечное  окно,  важные
бумаги, самого Квардакова, искаженного, как в кривом зеркале.
   Едва взглянув на один снимок, на второй, Квардаков онемел. Онемел, и все.
А чего удивляться?  Несмотря  на  отдельный  телефон  и  право  пользоваться
служебной машиной, Борис Борисович слышал смешки за спиной, привык  он  и  к
молчаливым ухмылкам, с которыми выслушивали его вопросы и замечания, короче,
жил  на  заводе  без  почета  и  уважения.   А   давайте-ка   припомним   да
призадумаемся, так ли уж часто нам делают подарки? Редко. Да и делают  ли...
Чаще подарком просто откупаются, расплачиваются, свидетельствуют.  А  тут...
Борис Борисович был снят крупным планом, красивый, умный, уверенный  в  себе
руководитель. А кто вокруг? Вокруг какие-то хилые типы, да и те  в  тени,  в
нерезкости, да и срезаны как-то наперекосяк - от того  одно  ухо  торчит,  у
кого затылок  оттяпан  безжалостными  анфертьевскими  ножницами,  тот  рукой
прикрылся, будто преступник какой, а в центре - Борис Борисович Квардаков.
   - Елки-моталки! - искренне воскликнул он и от нахлынувших чувств  опустил
узел  галстука,  подпиравший  кадык.  -  Да  ты  настоящий  мастак,   Вадим!
Кому-нибудь показывал?
   - Нет, никто не видел... Может, думаю, не понравится...
   - Что ты! - И Борис  Борисович,  схватив  снимки,  несолидно  сорвался  с
места, выскочил в коридор, чтобы позвать  кого-нибудь  поделиться  радостью,
предстать таким, каким он видел себя  в  мыслях,  во  сне  и  в  президиуме.
Послышался частый стук его каблуков по лестнице - Квардаков рванулся вниз, в
бухгалтерию, в диспетчерскую, где всегда было полно народа.
   Не теряя ни секунды, Анфертьев  подошел  к  старому,  пошарпанному  столу
зама, выдвинул правый ящик. Прислушался. Вынув из кармана напильник,  он  на
передней планке ящика сделал  несколько  надпилов,  из  стеклянной  пробирки
высыпал металлические опилки, которые собрал при обработке Ключа.  Голоса  в
коридоре слышались достаточно далеко. У него было не меньше минуты  времени.
Изготовленным Ключом он с силой вдавил опилки в  податливое  дерево  планки,
чтобы отпечатались и срез Ключа, и толщина бородки, и главное - чтобы опилки
поглубже ушли в дерево, чтобы не смахнул их Квардаков рукавом или  бумагами.
После этого Анфертьев задвинул ящик на место и  обессиленно  упал  в  кресло
заместителя директора завода товарища Квардакова Бориса Борисовича.
   "Послушайте, Квардаков! Что вы  делали  на  этом  столе?"  -  Следователь
остановится у раскрытого ящика и проведет пальцем по верхней планке.
   "Работал!" - Борис Борисович обязательно вскинет подбородок,  оскорбленно
и даже с некоторым возмущением.
   "Это я знаю, следы работы здесь  видны  очень  хорошо.  Спилы,  царапины,
опилки металла... Совсем недавно здесь действительно кто-то работал".
   "Неужели вы в самом деле можете предположить, что я, задумав  взять  этот
идиотский Сейф, вот  так  бы  наследил  на  собственном  столе?!  Я  живу  в
отдельной квартире!  Вам  не  кажется,  что  гораздо  удобнее  было  бы  все
проделать дома?"
   "Вы переоценили неприкосновенность своей должности. Ну, ладно, с опилками
мы еще разберемся. Отдадим на  экспертизу,  установим,  что  это  за  металл
такой, чем сделаны эти вмятины... Разберемся. А как вы объясните остальное?"
   "Что остальное? Что?!" - не сможет сдержаться Квардаков.
   "А  эта  странная  история  с  сумочкой  вашего   кассира,   этот   Ключ,
напильники... Помните, в каком виде вы появились в бухгалтерии?"
   Да, не забыть про  напильнички,  подумал  Анфертьев  и  бросил  несколько
надфилей в нижний ящик стола. Напильнички легко соскользнули  в  узкую  щель
между  папками,  бланками,  скоросшивателями   и   стали   невидимыми.   Они
проваляются там  никем  не  замеченные  до  самого  следствия.  А  уж  тогда
обнаружатся обязательно.
   Анфертьев поднялся с кресла и с  улыбкой  пошел  навстречу  помолодевшему
Квардакову - тот входил в кабинет, не отрывая взгляда от снимков.
   - Старик, я хочу тебе помочь, -  сказал  Квардаков  так  непосредственно,
будто проучился с Анфертьевым все десять лет в школе за  одной  партой.  Что
делать, незавидность положения неизбежно толкает человека к пониманию  того,
что все люди братья.
   - Помочь? Как? - осторожно спросил Анфертьев, занимая прежнее положение в
шаге от стола.
   - Скажи честно, тебе не надоело сидеть в нашей дыре?
   - У вас на примете есть дыра пошире?
   - Ха-ха! Дыра пошире... Как-то ты выражаешься непристойно... У меня  есть
племянник. И он работает в театре, - Квардаков  поднял  указательный  палец,
давая понять, что его племяш - не  фунт  изюма.  -  Скажем  так  -  в  одном
небольшом московском театре. В центре. Среди посольских особняков и  вообще.
Понял?
   Завхозом. И вот он вчера говорит - от них ушел фотограф.
   - Ушел все-таки, - обронил Анфертьев.
   - В лучший мир ушел! - строго поправил его Квардаков.
   - Довели человека...
   - Сам дошел. Достиг среднестатистической продолжительности жизни и ушел.
   Как порядочный.
   -  На  что  не  пойдешь,  чтобы  поддержать  нашу  науку  -   социологию,
статистику, геронтологию... Ведь от меня будут ждать того же?
   - От тебя будут ждать хороших фотографий!
   - Снимать нынче все научились. А вот назначать... Угасло мастерство.
   - Какое еще мастерство угасло? - подозрительно спросил Квардаков.
   - Я же говорю - мастерство назначать.
   - А! Ха-ха! Это ты очень правильно сказал.  Одобряю.  По  себе  знаю,  на
своей шкуре  чувствую.  Так  вот  -  смотри.  Могу  замолвить.  Все-таки  не
передовиков в фуфайках на морозе снимать, не свалки и металлолом, а народных
артистов, красавиц.... А что, там и красавицы попадаются. Меня племяш  водил
как-то, показывал... Все сплошь в атласных платьях, кружевах,  хахали  ихние
при шпагах, лентах, орденах... Обалдеешь. Опять же каждый  вечер  бесплатное
представление, буфет... Правда, за буфет платить придется. Но ты  освоишься,
я в тебя верю. Бабу свою в театр поведешь, пусть культурки глотнет маленько.
Нынче в театр  -  попробуй  проникни!  Станешь  нужным  человеком.  Почет  и
уважение.  Зуб  просверлить  -  пожалуйста,  температура  прихватит  -  тебе
больничный в карман. Продавец колбасы оставит - и то дело. Наш Подчуфарин на
поклон придет. И тогда уж тебе решать, как  с  ним  поступить,  достоин  ли,
оправдает ли! А! Есть и побочный заработок - артисты страшно  свои  портреты
любят, когда они в роли дворян! А если ты им размер дашь, глянец наведешь...
В ногах кататься станут, позабудут все  свое  дворянство.  Ну  ладно,  шутки
шутками, а хвост, как говорится, набок. Подумай.
   Кстати, и ставка там побольше. Опять  же  среди  людей  искусства  будешь
жить.
   Матерятся они, правда, не меньше любого грузчика, но, бывает, и  понятное
слово проскочит. Подумай. Шанец такой есть.
   Анфертьев стоял в сторонке и смущенно ковырял ногой плашку паркета.
   Подцепив носком паркетину, он обнаружил под ней небольшое  углубление,  в
которое мог поместиться металлический  рубль,  авторучка,  Ключ...  Главное,
туда  мог  поместиться  Ключ.  Правда,  плашка  от  такого  вложения   будет
выступать, но это даже хорошо. Не заметить ее невозможно...
   Как и положено фотографу, Анфертьев улыбался, разводил  руками,  прижимал
их к тому месту, где, по его представлениям, должно было находиться  сердце,
даже приседал, слегка ошарашенный той непомерной  заботой,  которой  окружил
его  заместитель  директора  завода.  Но  в  это  время  самый-самый  уголок
анфертьевского глаза холодно следил за движениями Квардакова: вот он еще раз
взглянул на снимки, словно бы ненадолго прощаясь с ними, бросил их в ящик  и
снова закрыл его. Борис Борисович не заметил  повреждений.  А  если  заметит
потом, это уже не будет иметь значения, когда в кабинете был Анфертьев,  зам
ничего не заподозрил.
   - Спасибо, Борис Борисович! Я подумаю. - Анфертьев осторожно  взглянул  в
маленькие, узко  поставленные  глазки  Квардакова,  но  увидел  в  них  лишь
доброжелательство. У двери повторил еще раз:
   - Спасибо. - И покосился на плашку.
   Все-таки она выступала, наверно, под нее набились грязь, мусор,  камешки.
А если туда сунуть еще и Ключ, она станет слишком уж заметной. Придется  все
выгрести, прочистить, чтобы были видны свежие следы чьей-то деятельности. Ну
а уж чьей - пусть решает Следователь.
   - Дерзай, Вадим,  -  Квардаков  поднялся  из-за  стола  и  приблизился  к
Анфертьеву.  -  Если  дело  пойдет,  глядишь,  и  за   границу   смотаешься,
посмотришь, как люди живут, себя  покажешь.  Наберется  снимков  побольше  -
альбом сварганим, нынче издают такие альбомы. Мой  племяш  у  них  завхозом,
должность обалденная.
   Знаешь анекдот, - Квардаков  почему-то  перешел  на  шепот.  -  Придумали
горшок для малогабаритной квартиры. Все как у обычного горшка, только  ручка
внутри. Так вот, сидя в кабинете, я напоминаю себе иногда эту  самую  ручку.
Но это же между нами, - Квардаков заговорщицки поднял указательный палец.  -
А то смотаться бы нам обоим отсюда, а? Племяшу повышение светит, на главного
режиссера тянет мужик, он им там  такие  постановки  выдает  -  закачаешься.
Пока, правда, не на сцене, пока в  коридорах,  но  ничего,  доберется  и  до
сцены. Мужик обалденно талантливый.  И  я  пошел  бы  туда  завхозом,  а  ты
фотографом. Ох, и развернулись бы мы  с  тобой,  ох,  развернулись!  На  всю
страну прогремели бы, на всю Европу!
   Билетов не  достанешь!  Если  актеры  слабаками  окажутся  -  декорациями
задавим! А?
   - Это можно, - кивнул Анфертьев. - Это мне нравится.
   - Но не сразу, конечно, -  спохватился  Квардаков.  -  Подожду  маленько.
Авось еще и этот заводик из дыры вытащу.
   А может быть, моя затея вовсе не подлость? Но то,  что  я  делаю  с  этим
убогим замом, иначе не назовешь. С  другой  сторон",  высокопарная  лживость
освобождает нас, и несправедливость освобождает нас, и молчание, и умолчание
освобождает нас... Черт с ним, с этим Сейфом, но  если  я  начинаю  послушно
восторгаться вещами, над которыми  вчера  смеялся,  презирать  людей,  перед
которыми преклонялся, если я стыжусь собственных желаний, вместо того  чтобы
гордиться ими, - разве это лучше? Нет. Безопаснее. И только.
   Придумывая уловки и ложные ходы, предугадывая будущие вопросы Следователя
и заранее готовя ответы на них, выстраивая свои отношения с людьми в расчете
на будущее, я все дальше удаляюсь от самого себя...
   Или приближаюсь к себе истинному?
   Во всяком случае, похоже на то, что сегодня я  уже  не  тот,  каким  меня
знают приятели, жена, сотрудники заводоуправления...
   И так ли уж важно - возьму я Сейф или нет...
   "Скажите, Анфертьев, вы знаете, как открывать  Сейф,  закрывать  его?  Вы
подходили к нему?"
   "Я подходил к кассиру, следовательно, подходил и к Сейфу".
   "Вы смогли бы открыть его?" "А почему нет?  Образование  позволяет,  есть
опыт общения с техникой, в том числе с точной техникой".
   "А вам никогда не хотелось забраться в Сейф?!"
   "Отчего же, я постоянно  испытывал  желание  вскрыть  его.  Мне  казалось
несправедливым, что без дела валяется такая куча денег".
   В красном сумраке лаборатории были видны только лицо  Анфертьева  -  лицо
мыслителя,  мастера,  мистика  -  и  его  руки,  покачивающие   ванночку   с
проявителем.
   Остальное как бы растворялось в темноте, как бы  не  существовало  вовсе.
Анфертьев прощался с жизнью, которая еще  имела  для  него  значение,  но  с
каждым днем отдалялась.  Зато  все  ближе  становилось  нечто  угрожающее  и
бесформенное. Оно  притягивало  к  себе,  как  пропасть.  Анфертьев  не  мог
остановиться, все ближе подползая к  ее  краю,  чувствуя  шорох  камней  под
собой, пытаясь вытянуться вперед, руками нащупать провал. И наступил момент,
когда его ладони ощутили пустоту - пропасть  была  на  расстоянии  вытянутой
руки. Другими словами, через неделю обещали зарплату и квартал