ветом!
   Радужные лучи окутывали Бесподобную  Аллу  сверкающим  покрывалом,  потом
вдруг вырастали вокруг нее стеной северного сияния, в нарушение всех законов
физики и здравого  смысла  начинали  струиться  в  стороны  от  божественной
головки. Все решили,  что  это  заслуга  Аллы,  что  это  под  действием  ее
биологических и музыкальных ритмов пространство  изменило  свои  свойства  и
принялось  сворачиваться  в  световые   кульки,   сжиматься   в   плоскости,
скручиваться в рулоны. А время! Оно  исчезло!  И  мир  исчез!  И  ничего  во
Вселенной не осталось, кроме Олимпийского зала на проспекте Мира, кроме Аллы
и смятого,  скомканного,  обесчещенного  ею  пространства.  Никто  из  тысяч
зрителей не мог поручиться, что выйдя из зала,  он  не  окажется  на  пляжах
Копакабаны в лунном кратере Ломоносова  или  в  собственном  детстве.  Автор
присутствовал на этом концерте и может подтвердить - истинно все так и было.
   А Вовушка сидел в укромном уголке и настраивал сумасшедший  свой  прибор,
меняя силу лазерного луча, его направление и  гибкость.  Он  подставлял  под
него стеклянные шарики, колбочки, трубочки, которые выменял  в  Пакистане  у
мусульманских колдунов за блок сигарет. А когда в ход  пошли  выращенные  из
мумие и стирального порошка кристаллы, когда тонкий и  злой,  как  цыганская
игла, луч света  вонзился  в  желтовато-зеленые  додекаэдры  и  трапецоэдры,
дрогнула сама Несравненная Алла и во всеуслышание на весь зал, на всю Москву
и на весь мир объявила, что следующую песню она исполнит в честь  ее  нового
друга из Днепропетровска.
   Вовушка улыбнулся и в знак благодарности поставил  под  свой  адский  луч
такой ромботетраэдр, выращенный из бельевой синьки и лимонного сока, с такой
силой пронзил его пьезоэлектрической  индикатрисой,  а  его  новая  подружка
Аллочка выдала такой шлягер, что религиозные  чувства,  охватившие  публику,
вырвались из Олимпийского дворца, прокатились по Москве, и волна их  до  сих
пор невидимым валом идет по сибирским  просторам  нашей  необъятной  родины.
Правда, не обошлось и без  накладок  -  весь  прилегающий  район  Москвы  на
несколько  часов   остался   без   электричества,   производственные   планы
предприятий оказались сорванными, и  отставание  удалось  наверстать  только
благодаря Всесоюзному субботнику. Что делать, искусство требует жертв.
   Ну вот, подготовка к приему  гостя  в  доме  Анфертьевых  закончилась,  и
теперь можно остановить у подъезда такси и  выпустить  из  машины  высокого,
сутуловатого человека с большим чемоданом  и  длинным  предметом,  обернутым
бумажной лентой.
   Человек постоял с минуту, посмотрел, как выехала со двора машина мелькнув
на прощание красными тормозными огнями. После этого он вошел  в  подъезд  и,
затаенно улыбаясь, поднялся на пятый этаж.
   Да это был Вовушка  Сподгорятинский,  несколько  часов  назад  покинувший
солнечную Испанию, с ее замками, женщинами,  быками,  кабачками,  блюдами  и
песетами. Охваченный светлой  грустью  расставания,  он  пронесся  над  всей
Европой и приземлился в Шереметьеве.
   Когда в прихожей прозвучал звонок, первой  к  двери  подбежала  Танька  и
бесстрашно ее открыла. Да, бесстрашно, потому что,  не  забывайте,  ей  было
шесть лет и она ждала Серого Волка. Волк оказался смущенным и озадаченным.
   - Ой! - сказал он. - А ты кто?
   - Я - Таня. Я здесь живу. Это ты звонил по телефону?
   - Звонил, - виновато сказал Вовушка, опуская  чемодан  и  устанавливая  в
угол длинный предмет. - А где твои папа и мама?
   - Наводят порядок. Они всегда наводят порядок, когда ждут гостей.
   Вовушка засмеялся, и в это время из комнаты вышел Вадим  Кузьмич.  Увидев
старого приятеля, он протянул навстречу руки,  чувствуя,  как  все  гнетущее
уходит, теряя всякое значение,  и  душа  его  освобождается  для  доброты  и
доверчивости. К нему приехал Вовушка, они выпьют, поболтают о старых  добрых
временах, когда у них не было ни проблем, ни  болезней  и  все  слова  имели
только то  значение,  которое  приводилось  в  словарях.  Мир  был  прост  и
благороден,   а   поджидавшее   их   прекрасное   будущее   позволяло   быть
снисходительными и великодушными. Правда, с тех пор многое изменилось,  как,
впрочем, и у всех нас Прекрасное будущее подстерегало их за каждым углом,  в
каждом женском имени, а в  каждой  бутылке  вина  сидел  джинн  -  посланник
прекрасного  будущего,  светофоры  мигали  из  будущего,  в  будущее  влекли
трамвайные звонки, раскаты грома,  полночный  шепот,  и  все  объявления  на
столбах, заборах, стеклах троллейбусов, надписи в подъездах  рассказывали  о
нем и зазывали, как уполномоченные  по  найму,  -  так  вот  это  прекрасное
будущее неожиданно оказалось где-то далеко позади и все больше отдалялось, а
впереди маячило и раскачивалось нечто тревожное, сырое, знобящее.
   О, эти проявившиеся на пятом десятке мысли, которые не хочется додумывать
до конца, да и не у всех хватает духу представить, осознать  и  смириться  с
тем, что тебя ожидает. И надо  иметь  кое-что  за  душой,  чтобы  оставаться
невозмутимым, когда речь заходит о зарплате,  должности,  ушедших  годах,  о
молодости, промелькнувшей, как яркая картинка за окном  поезда  между  двумя
соседними тоннелями. Неплохо сказано,  да?  Нечто  подобное  можно  увидеть,
подъезжая к Сочи, к Уралу, путешествуя по  Байкало-Амурской  магистрали  или
добираясь по узкоколейке из Холмска в Южно-Сахалинск. Господи, да мало ли на
земле дырок, которые наводят нас на печальные раздумья!
   Не  будем  корить  за  унизительную   показуху   очаровательную   Наталью
Михайловну, которая, сжав душу свою и  гордыню,  с  улыбкой  проходила  мимо
ковров ручной работы, мимо сослуживцев в дубленках, мимо задниц  в  джинсах.
Какие невероятные перегрузки испытывала она годами! И как  жестоко  было  бы
требовать от Натальи  Михайловны  спокойной  уверенности  в  себе,  если  ее
радовала даже жалкая удача - опередив других, плюхнуться на свободное  место
в автобусе и, отвернувшись к окну, насладиться видом  людей,  оставшихся  на
остановке. Простим ее и первой дадим слово.
   - О! Да ты совсем не изменился! - воскликнула Наталья  Михайловна,  целуя
гостя в щеку.
   - Что ты! - зарделся Вовушка. - Я совсем облысел!
   - Лысина тебя красит, - заметил Вадим Кузьмич, обнимая старого  друга.  -
Просто она украсила тебя раньше других.
   - Ну, спасибо, ну, утешил! - совсем застеснялся Вовушка.
   - А что дарят в Испании маленьким детям? -  неожиданно  прозвучал  вопрос
Таньки.
   - Танька! Как тебе не стыдно! - всплеснула ладошками Наталья  Михайловна.
- А ну марш в свою комнату!
   - Зачем? Она задала очень своевременный вопрос.  Ты  любишь  рисовать?  -
Вовушка  присел  перед  девочкой  и  заглянул  в  ее  смятенные  собственной
решимостью глаза.
   - Да. Люблю.
   - И что ты рисуешь?
   - Леших.
   - Почему леших?
   - Потому что они водятся в наших лесах.
   - А что еще водится в лесах?
   - Кикиморы болотные, василиски поганые, нетопыри... Много чего водится...
   - И ты их всех нарисовала?
   - Всех, - твердо сказала Танька.
   Водрузив на  стул  свой  чемодан,  Вовушка  принялся  отстегивать  ремни,
щелкать замками, скрежетать "молниями" и, наконец откинув верх, сделанный из
желтой тисненой кожи, пахнущий настоящей, почти забытой кожей,  показал  его
волшебное нутро. Прихожая сразу  наполнилась  запахами  диковинных  покупок,
щедрых подарков, упоительными запахами, на которых настоящие дальние страны,
города и универмаги.
   Подмигнув Таньке, Вовушка запустил загоревшую в пакистанских  пустынях  и
на испанских побережьях руку  под  будоражащие  свертки,  волнующие  пакеты,
похрустывающие упаковки и вынул голубую,  в  радужных  надписях  и  разводах
коробку с фломастерами:
   - Держи!
   - Спасибо, - с достоинством произнесла Танька и тут же попыталась  ногтем
сковырнуть клейкую ленту - Что ты делаешь! - ужаснулась Наталья  Михайловна.
- Пусть целая побудет!
   - Пока не высохнут? - спросила Танька.
   - Все правильно, - Вовушка сам содрал ленту с  коробки.  -  Она  нарисует
самого лучшего лешего подмосковных лесов и подарит мне. И когда  приедет  ко
мне в гости, увидит над столом портрет ее  знакомого  лешего.  И  ему  будет
приятно, и мне, и Тане. Договорились?
   - Заметано! - деловито сказала Танька и умчалась рисовать.
   - А это тебе, - Вовушка извлек из таинственных глубин чемодана... Да, это
было агатовое  ожерелье.  В  свете  тусклой  электрической  лампочки,  среди
потертых обоев, на фоне растерянной физиономии Натальи Михайловны  в  каждом
камне вспыхнул живой огонек.
   - Мне?! - задохнулась в благодарном протесте Наталья Михайловна. -  Ты  с
ума сошел! Нет, Вовушка, ты сошел с ума! Я не могу взять  такой  подарок,  -
продолжала она, прикладывая ожерелье к груди. - Он слишком дорог. Сколько он
стоит?
   - Фу, какой плохой вопрос! - фыркнул Вовушка. -  Ты  надевай  и  зови  за
стол.
   Последний раз я ел часов пять назад в солнечной Испании. Между прочим, на
плацца Майор.
   - Там  что,  исключительно  одни  майоры  разгуливают?  -  спросил  Вадим
Кузьмич.
   - Вадька, ты очень глупый и невежественный человек. Плацца Майор означает
Главная площадь. Центральная площадь,  если  уж  по-нашему.  Вот,  держи,  -
Вовушка нащупал в чемодане еще один предмет  -  довольно  вместительную,  но
какую-то мягкую, будто жеваную бутылку.
   - Какая прелесть! - воскликнула Наталья Михайловна. -  Вадим,  ты  только
посмотри! Умеют же люди, это прелесть! Просто прелесть!
   Вадим Кузьмич взял бутылку, повертел в руках, вчитался в мелкие буквочки.
   - Восемнадцать градусов, - сказал он. - Вроде "Солнцедара". Сойдет.
   В  безудержных  восторгах  жены   Вадиму   Кузьмичу   почудилось   что-то
уничижительное. Но, увидев сверкающие глаза Натальи Михайловны, он  подумал,
что нечасто они бывают такими. Потом  задержался  взглядом  на  агатах...  И
простил жену. Но с радостными воплями  у  нее  явный  перебор,  решил  Вадим
Кузьмич. Она  испускает  такие  фонтаны  счастья,  будто  боится  показаться
неблагодарной.
   Направляясь в комнату,  Вадим  Кузьмич  неловко  задел  длинный  предмет,
который Вовушка впопыхах поставил у вешалки. Предмет с  грохотом  рухнул  на
пол.
   - Боже! - радостно испугалась Наталья Михайловна. - Что это?
   - Меч, - смущенно засмеялся Вовушка. - Не удержался и в Толедо на  толчке
купил. - Он отмотал бумажную ленту, и взорам изумленных Анфертьевых предстал
полутораметровый меч с алой рукоятью и  кованым  эфесом.  Лезвие  меча  было
украшено фигурами чудищ, крылатых людей и каких-то зубастых растений.
   - Вовушка, - озадаченно проговорила Наталья Михайловна, - это... Зачем он
тебе?
   - А так! - шало рассмеялся Вовушка. - Половину всех своих песет отдал  за
этот меч. Дрогнула душа, не смог пройти мимо.
   - Но ведь... милиция отнимет, - Наталья Михайловна, выбитая из  привычных
представлений о том, что следует покупать  за  границей,  мучительно  искала
верный тон. Она не могла  понять  этой  покупки,  не  могла  допустить,  что
человек, попавший в страну, о которой можно только мечтать, отваливает  кучу
денег за двухкилограммовую железяку... Наталья Михайловна почувствовала себя
униженной. А что, так ли уж редко нас уязвляют разорительные, с нашей  точки
зрения,  покупки,  поступки,  поездки,  подарки  ближних?  Вот   и   Наталья
Михайловна, сама  того  не  замечая  все  увиденное  и  услышанное  невольно
примеряла к себе, словно бы все  в  мире  делалось  только  для  того  чтобы
узнать, как она к этому отнесется. - Это ведь холодное  оружие,  Вовушка!  -
Она решила, что искренняя озабоченность будет вполне уместна.
   - А! - Вовушка  беззаботно  махнул  рукой.  -  Преследуется  не  владение
холодным оружием, а ношение. Я постараюсь не брать его с  собой  на  работу.
Разве уж в крайнем случае, когда все другие доводы будут исчерпаны.
   - Как же тебя таможенники пропустили?
   - Они спрашивают, что это, дескать, такое у  вас,  молодой  человек,  под
мышкой? Боковой меч, говорю, осколок средневековья. Они в хохот. А я  уже  в
общем зале. Представляете, пройдет десять, двадцать, сто лет, и все эти годы
меч будет висеть на почетном месте, и мои внуки скажут: "Этот  меч  наш  дед
привез в прошлом веке из Испании!" Как, звучит?
   - Нет, Вовушка, ты молодец! - воскликнул Вадим Кузьмич. - Честно говорю -
завидую. Я бы не решился. - Он подержал меч  на  весу,  подышал  на  лезвие,
смахнул набежавшее облачко. Взяв меч в правую руку, Вадим Кузьмич повернулся
к зеркалу и принял воинственную позу:
   - Хорош, да?
   - Никогда не видела  ничего  более  несовместимого,  -  холодно  заметила
Наталья Михайловна.
   - Да? - вскинул брови Вадим Кузьмич. - Полагаю, дорогая, ты ошибаешься.
   - Ничуть, дорогой! - весело ответила Наталья Михайловна.
   - Ошибаешься!
   Вадим Кузьмич приблизился к зеркалу так близко, что эфес глухо ударился о
стекло, и пристально посмотрел себе в глаза. Он  увидел  усталость  человека
который  вот-вот  готов  сдаться,  которого  убивает   не   работа,   а   ее
бесполезность.
   Он мог любить ее, отдаваться без остатка, мог сгорать на работе,  но  это
ничего не меняло в его жизни. "Что ж, дорогой товарищ, все идет к тому,  что
тебе придется принимать решение, - сказал себе Анфертьев. - Да,  ты  кое-чем
рискуешь... Но надо же за что-то  и  уважать  себя...  Мужайтесь,  гражданин
Анфертьев".
   - Пошли, Вовушка, водку пить, - сказал Вадим Кузьмич. Не взглянув  больше
на меч, он отставил его к вешалке, прошел в комнату. Впервые за  весь  вечер
промелькнуло в нем что-то новое, жесткое,  и  Вовушка  успевший  бросить  на
друга стыдливый взгляд, поспешно отвернулся. Но через минуту видел в  глазах
Вадима Кузьмича лишь радость встречи и  нетерпение  -  пора  наконец  начать
застолье.
   Вряд ли стоит подробно говорить о том, что они пили, в каком порядке, чем
закусывали. Содержимое  стола,  накрытого  Анфертьевым,  мы  знаем:  бутылка
водки, свекольный салат, жареная картошка,  полкило  колбасы  по  два  рубля
двадцать копеек и банка сайры  в  качестве  холодной  закуски  и  украшения,
призванного показать уважение к гостью. Да, и бутылка диковинного  портвейна
в мятой бутылке - Наталья Михайловна поставила ее возле  себя,  предупредив,
что будет пить исключительно испанское зелье.  Это,  дескать,  утешит  ее  и
позволит приобщиться к прекрасной стране, в которую  одни  ездят,  а  другие
лишь мечтают об этом. Вовушка виновато улыбнулся, будто  от  него  зависело,
поедет ли Наталья Михайловна на Пиренейский полуостров  или  останется  дома
заниматься постирушкой.  В  несильном  свете  торшера  на  груди  ее  тускло
переливались зерна агата. В каждом камешке мерцала  красноватая  загадка,  и
казалось, огоньки не стоят на месте, они то собираются по несколько в  одном
камне, то вдруг покидают его, оставляя пустым и холодным, то затевают  гонку
по ожерелью, сверкая обжигающими взгляд искрами.
   Наталья Михайловна заставила Вовушку подробно Рассказать о его  встречах,
открытиях и  потрясениях.  И  как  раз  в  тот  момент,  когда  он,  покинув
гостеприимную Севилью, сквозь оливковые  рощи,  по  солнечному  шоссе,  мимо
замков и рекламных быков отправился  по  Андалузским  горам  в  Гранаду,  из
маленькой  комнаты  вышла  Танька  и  молча  протянула  Вовушке  изображение
русского леса, исполненное в испанских красках.
   - Ой! - со  счастливой  улыбкой  воскликнул  опьяневший  Вовушка.  -  Как
здорово!
   Это же надо! А почему у лешего волосы стали дыбом?
   - Это не леший, это пень. Леший вот сидит, в  сторонке.  А  это  кикимора
болотная. Она пришла к лешему в гости, им очень грустно, потому  что  у  них
нет детей, а идет дождь, и никто их не жалеет, - с  опасливой  доверчивостью
пояснила Танька, боясь,  что  Вовушка  чего-то  не  поймет  или,  еще  хуже,
поднимет на смех. Но  тот  сам  запечалился,  проникшись  невеселой  судьбой
лешего. Склонив голову, с минуту рассматривал повлажневшими глазами  цветные
разводы.
   - Спасибо. Мне очень нравится. Только почему у лешего нет детей?
   - У него  были  дети,  -  не  задумываясь,  ответила  Танька,  -  но  они
баловались, он их отшлепал, они убежали в лес и заблудились.
   - И леший никогда их больше не видел?
   - Нет, -Танька покачала головой.
   - Это очень грустно. Мне его жалко.
   - Мне тоже. Поэтому я нарисовала ему кикимору болотную. Они вместе  будут
жить. А однажды он встретит в лесу своих детей, но не узнает их, потому  что
они станут большими и даже старыми лешими.
   - Боже, какой ужас! - Вовушка схватился руками за  голову  и  непритворно
застонал. - Нет, я больше не могу слушать про этого бедолагу!
   После этого Таньку увели спать, уложили дружными усилиями, и она  заснула
у всех на глазах, зажав в руке яркую коробку с фломастерами и  пообещав  уже
заплетающимся языком нарисовать Вовушке картинку повеселее.
   Остатки питья и закуски перенесли на кухню, чтобы освежить  обстановку  и
не будить Таньку. И некоторое время,  наверное  не  меньше  часа,  просидели
молча.
   Вообще-то  и  Вовушка,  и  Анфертьевы  произносили  слова,   обменивались
житейским опытом,  который  усвоили  из  газет,  телевизионных  передач,  из
анекдотов, расхожих историй и испытали на собственной шкуре, на шкурах своих
близких. Но эти разговоры не  затрагивали  важного,  что  заставляло  бы  их
настаивать на своем,  бледнеть  и  злиться,  повышать  голос  и  употреблять
рискованные слова. Случаи, которыми они  потешали  друг  друга,  можно  было
объединить в некую развлекательную программу вечера,  когда  все  благодушно
выслушивают благозвучные благоглупости, зная, что главное впереди.
   Наконец Вовушка, отодвинув рюмку,  тарелку,  вилку,  освободив  на  столе
пятачок и поставив на него локоток, посмотрел  Вадиму  Кузьмичу  в  глаза  и
спросил смущенно:
   - Ну, хорошо, Вадим, а все-таки... чем живешь?
   - Чем живу... - Анфертьев потер ладонями лицо, вздохнул.
   - Фотографией он живет! - неожиданно резко выкрикнула Наталья Михайловна,
будто  давно  ждала  этого  вопроса.  -  Снимает   передовиков,   новаторов,
рационализаторов, инициаторов, победителей соцсоревнования, снимает токарей,
у которых на верстаке стоит флажок,  причем  насобачился  снимать  так,  что
видны и флажок, и станок, и счастливая физиономия, и совершенно  потрясающая
болванка. И все в  одном  кадре,  представляешь?!  Я  правильно  понимаю?  -
Наталья Михайловна обернулась к мужу.
   - Почти, - отчужденно ответил Вадим Кузьмич. - Не считая того, что токари
не работают за верстаками.
   - Ну, такая ошибка простительна. Сути не меняет.  Так  вот,  помимо  этих
сугубо производственных сюжетов, Вадим Кузьмич последнее время смело берется
за  освоение  новых  тем  -  фотографирует  похороны  директорской  бабушки,
вступление в  пионеры  дочки  главного  инженера,  свадьбу  сына  технолога,
прибавление семейства у секретарши, а они за это здороваются с  ним  и  даже
улыбаются при встрече, если, разумеется, замечают его.  А  недавно  какой-то
двадцать пятый заместитель начальника гаража пожелал сняться для паспорта, а
заводскому электрику  пришла  блестящая  мысль  оформить  стенд  по  технике
безопасности... Я ничего не путаю, Вадим?
   - Нет, дорогая, ты ничего не путаешь. Только забыла  упомянуть,  что  мне
частенько приходится фотографировать заводские свалки, бракованные  болванки
для витрины "Не проходите мимо". Среди моих клиентов  -  заводские  пьяницы,
мне поручено делать их портреты в злачных местах.  Наутро,  протрезвев,  они
приносят мне бутылки, трешки,  пятерки  и  просят  не  вывешивать  их  мятые
мордасы у проходной. И я беру все, что они мне дают, и снимки,  естественно,
отдаю не "Комсомольскому прожектору", а  им  самим  на  память  о  прекрасно
проведенном вечере. Делаю я это не только ради трояков -  не  нравится  мне,
когда расклеивают изображения пьяных людей в общественных  местах.  Если  ты
имел в виду это, спрашивая, чем я ж