иву, то  ответ  таков,  -  Вадим  Кузьмич
твердо посмотрел Вовушке в глаза.
   - А дальше? Что дальше? - Вовушка попытался понять -  издевается  ли  тот
над Натальей Михайловной, над ним, Вовушкой, или же над самим собой.
   - Дальнейшее состоит из повторения вышеперечисленного,  -  Вадим  Кузьмич
вскинул голову, словно подставляя лицо под пощечины.
   И Вовушка понял: тому  зачем-то  нужен  сегодняшний  позор,  который  еще
болезненнее оттого, что Вадим Кузьмич признается  в  своем  падении  старому
другу.
   Зачем? - подумал Вовушка. Почему  он  позволяет  жене  говорить  о  своих
унизительных обязанностях, сам находит в них нечто еще более  постыдное?  of
подстегивает  себя,  он  накануне  отчаянного,  может  быть,   безрассудного
решения...
   - Не промахнись, - сказал Вовушка, чтобы про верить свою догадку.
   - Авось!
   - Кавалерийскими атаками в наше время ничего не добьешься.
   - Чем же можно добиться?
   - Терпением. Ежедневными, незаметными постороннему глазу  действиями.  Но
они должны иметь четкую цель,  устремленность  в  будущее.  И  все,  что  ты
говоришь, думаешь, делаешь, все, что ты ешь, пьешь, с кем ругаешься и с  кем
целуешься, должно предполагать эту цель.
   - Совершенно с тобой согласен, - кивнул Вадим Кузьмич.
   - Возможно, есть другие способы, но мне они неизвестны.  Или  же  не  под
силу.
   - Мне тоже.
   - Не промахнись, - повторил Вовушка. - Самые неприятные осложнения -  это
те, о которых даже не догадывался. Люди срываются на  неожиданностях.  Самых
пустяковых. Можно предусмотреть извержение вулкана, но забыть, что при  этом
изменится цвет неба.
   - Или пойти на ограбление и забыть мешок для денег! - с улыбкой подхватил
Вадим Кузьмич.
   - А ты не хочешь вернуться к...
   - Вовушка! - протянула Наталья Михайловна. -  О  чем  ты  говоришь!  Есть
такое понятие - дисквалификация.
   - Ты хочешь сказать, что...
   - Да, с ним это уже давно произошло...
   - Нет, я не  хочу  вернуться  в  горное  дело,  строительство,  геодезию,
картографию, хотя везде  еще  мог  бы  работать.  Мне  нравится  то,  чем  я
занимаюсь.
   - Этого не может быть, - проговорил Вовушка. - Хотя, если подумать...
   - Не надо! - опять вмешалась Наталья Михайловна. -  Не  надо  думать  над
тем, как подсластить пилюлю. Давайте называть вещи своими именами.  Не  всем
дано быть  удачливыми  и  сильными,  не  всем  дано  ломать  обстоятельства,
большинство полностью от них зависит. Радовать алкоголиков, показывая им  их
же физиономии на листочках бумаги, - наверно, и в этом можно находить  смысл
жизни! - Наталья Михайловна расхохоталась хрипло и зло. Можно  сказать,  что
рассмеялась  она  горько  и  безрадостно.  Похоже,  замечательный  портвейн,
который она благополучно приканчивала, потягивая маленькими  глоточками,  не
придал ни великодушия, ни любви. Жаль! Разве не для этого мы пьем? Разве  не
для того мы бегаем за несколько кварталов, чтобы,  выстояв  очередь,  купить
бутылку водки, а потом выпить ее спешно и  скомканно  из  чайных  чашек,  из
мензурок и чернильниц, из граненых  стаканов,  из  стеклянных,  алюминиевых,
керамических пробок, из бумажных кульков, надрезанных перцев, а то и  просто
из горлышка, закусив коркой хлеба, луковицей,  леденцом,  снегом,  выпить  и
ощутить в душе прилив великодушия и любви?
   А иначе зачем пить?
   Вовушка и Вадим Кузьмич  одновременно  почувствовали,  что  наступил  тот
заветный миг, когда можно наполнить рюмки. Их руки  столкнулись  у  бутылки,
оба понимающе улыбнулись друг другу, и эта мимолетная улыбка объединила их и
утешила. А Наталья Михайловна,  нанеся  свой  верный  и  безжалостный  удар,
отвернулась  горделиво,  показав  мужчинам  превосходный   профиль,   слегка
подпорченный, правда, небольшими бородавками,  которые  совсем  еще  недавно
выглядели миленькими родинками.
   Теперь, когда мы взглянули на Наталью Михайловну с  близкого  расстояния,
можно сказать в упор,  подарим  ей  еще  несколько  минут  нашего  внимания.
Наталья Михайловна работала в научном институте, где выполняла очень  важные
исследования, связанные с постоянным разглядыванием в  микроскоп  мельчайших
частиц. Занималась этим Наталья -Михайловна не то десять, не  то  пятнадцать
лет и научилась за это время  узнавать  в  пылинках  такое,  чего  не  могли
разглядеть другие сотрудники, - для нее каждая пылинка  обладала  выражением
лица,  характером,  достоинствами  и  недостатками.  Более   того,   Наталья
Михайловна могла уверенно говорить об их  самочувствии,  намерениях,  знала,
как они себя поведут в том или ином случае, чего хотят. Поговаривали, что  и
пылинки испытывали к  Наталье  Михайловне  особое  расположение,  стремились
понравиться ей, выдавали кое-какие тайны из жизни микрокосмоса.  Способность
к пристальному разглядыванию давала надежду ее начальнику  стать  в  будущем
доктором, а самой Наталье Михайловне обещала звание кандидата наук.  Но  для
этого ей предстояло собрать воедино результаты всех своих наблюдений, научно
объяснить  нравы  невидимых  пылинок,  их  обычаи,  религию,  суеверия,   их
идеологию и политические устремления.
   Но дело осложнялось тем, что пылинки под взглядом Натальи Михайловны вели
себя непредсказуемо, совершали странные поступки, и увидеть в  их  поведении
какие-то закономерности было невозможно. Тут требовался  взгляд  холодный  и
бесстрастный, но Наталья Михайловна этого не знала, а пылинки  такой  взгляд
ощущать  на  себе  не  желали.  Поэтому  работа  застопорилась,  и  можно  с
уверенностью сказать, что до конца нашего повествования  Наталья  Михайловна
не получит звания кандидата наук, а ее начальник  не  станет  доктором.  Что
делать, все мы к окончанию этой криминальной истории останемся теми же,  кем
ее начали.
   Надо, однако, заметить, что  даже  отдаленное  признание  давало  Наталье
Михайловне право вести себя свободно и  раскованно  на  тридцати  метрах  ее
жилой  площади.  Кроме  того,  такое   право   Наталье   Михайловне   давали
многочисленные разочарования -  пожарища,  в  которых  сгорели  ее  мечты  о
красивой жизни. А когда сгорают мечты, когда сгорают самые  неприкосновенные
мечты о нарядах, вечерах в сверкающих залах  среди  знаменитых  людей,  свет
славы которых освещает тебя и дает смысл твоему существованию, тогда сгорают
мечты о просторной квартире  на  зависть  соседям,  родне,  знакомым,  когда
отпылают эти пожарища и рухнут обгоревшие сваи мостов,  соединявших  тебя  с
чем-то недостижимо прекрасным, ты  начинаешь  понимать,  что  на  выгоревших
местах годами не появляются свежие ростки обновленных желаний.
   Черные пятна в душе делают человека, может быть,  даже  сильнее,  но  эта
сила  ???????  ??  ??  ???????  ?  ???????   ????????????,   ???,   ???   ??
??????????(tm) и обид.
   Другими словами, эта сила - от слабости.
   Впрочем, мы отвлеклись.  Если  все  это  как-то  и  относится  к  Наталье
Михайловне, то  лишь  на  время  пребывания  ее  на  тридцати  метрах  своей
жилплощади.
   Во всех остальных случаях она не теряла ни самообладания, ни достоинства.
   А что есть истинное достоинство?
   В чем истинная сила?
   Не  в  том  ли,  чтобы,  наплевав  на  все,  вырвать  положенное  нам  по
инструкциям, правам, льготам,  гласным  и  негласным?  Так  вот,  вырвав  из
чьих-то рук, из чьей-то пасти, из чьего-то кармана,  мы  проявили  силу  или
слабость? Не сильнее ли тот, кто отказался вырывать и выхватывать?
   Но покажите Автору человека, который возьмется твердо  ответить,  кто  из
этих двух сильнее!
   Наталья Михайловна предпочитала вырывать. Она вырывала билеты  на  шумные
спектакли и выступления Божественной Аллы, приглашение на  новогоднюю  елку,
поздравление от руководства. Когда  на  кухне  ломался  кран,  она  вырывала
слесаря из теплой подвальной компании,  не  дав  ему  закусить,  вырывала  у
продавца приглянувшийся кусок ветчины, в месткоме вырывала путевку в лакомое
время года.
   Не ощущая ничего, кроме торжества справедливости, она вырывала  последний
экземпляр пустячной книги из рук разини-покупателя. О, этот  книжный  бум  в
конце второго тысячелетия новой эры! О, эти хрустальные, ковровые, питейные,
обойные, кожаные, марлевые,  джинсовые  бумы!  Кто  мог  устоять,  сохранить
душевное  равновесие?  Кому   удалось   пренебречь   этими   сокрушительными
доказательствами собственной значительности? Ковер, черт подери,  полыхающий
на стене, свидетельствует о  вашей  сокрушительной  победе  над  временем  и
пространством, земными недрами и  океанскими  глубинами,  над  алкоголизмом,
хандрой, старческим слабоумием, общественным транспортом, но самое главное -
над соседями на площадке!  И  у  Натальи  Михайловны  стена  ворсилась  алым
ковром, второй упругим бревном стоял в углу, дожидаясь своего часа, когда он
развернется во всю ширь и затмит не только небесный свод, но  и  ненавистные
рожи соседей, хапнувших по случаю хрустальную крюшонницу.
   А кто осудит Наталью Михайловну? Кто первым бросит  камень?  Кто  решится
упрекнуть ее, когда она скажет что вынуждена вырывать из чьих-то рук колбасу
и бублики, селедку и лифчики, творог для Таньки и носовые платки  для  мужа,
иначе ей ничего не достанется, кто? Автор? Нет! И потом,  не  ее  вина,  что
наши  с  вами  духовные  устремления  и  жажда  справедливости   свелись   к
удовлетворению добычных способностей. Как еще выразить себя, заявить о себе,
утвердиться в мире? Как показать силу ума и огонь души? А страсти,  что  нам
делать со страстями, ребята?
   Наталья Михаил овна давно покончила с молодыми страстями,  заставив  себя
забыть о волнующих  встречах,  лунных  ночах,  дальних  странах.  Попадая  в
залитые хрустальным светом залы,  она  терялась,  жалась  к  стенам,  искала
укрытие за колоннами и спинами. Невинное  замечание  будущего  доктора  наук
надолго  вышибало  ее  из  равновесия,  заставляло   нервничать   и   искать
собственные промахи.
   Рассказывая мужу о том, как удалось купить ему  подштанники  производства
Арабской Республики Египет, она  волновалась,  трещала  пальцами,  глаза  ее
сверкали, щеки заливал румянец, слова свои она прерывала счастливым  смехом,
и Анфертьев, слушая вполуха, любовался ею, как в  былые  годы  на  "Чертовом
колесе" в парке имени Шевченко.
   А что касается пепелищ, то у кого их нет? У кого прошлое без осмеянных  и
оскверненных мечтаний, разоренных и разграбленных надежд,  сгоревших  заживо
желаний? Но Наталья Михайловна отличалась тем, что и сама всегда  помнила  о
них, и другим не забывала напомнить. Оглядываясь иногда назад, усилием  воли
поднимая в себе маленькие смерчи из праха былых страстей, Наталья Михайловна
испытывала  странное  наслаждение,  остывшие  пожарища  давали  ей  ощущение
правоты, доставляли сладкую  боль  незаслуженной  обиды,  нанесенной  людьми
глупыми и недостойными.
   Можно увлекательно рассказать о воспоминаниях, которым  предались  старые
друзья, о воспоминаниях  составляющих  часть  их  жизни,  возможно,  они  бы
всплакнули, окажись у них еще одна бутылка. Интересен был рассказ Вовушки  о
барах Испании, о старом городе Кордове, о том, как заблудился  он  в  центре
Мадрида и тем до сих пор счастлив, о злачных подвальчиках плацца  Майор,  об
оружейных лавках Толедо, о полотнах  трагического  художника  Эль  Греко,  о
королевском дворце неописуемой роскоши, который тем не менее  явно  уступает
Эрмитажу, и, наконец, об  универмагах,  толчках,  распродажах.  О  последнем
Вадим Кузьмич слушал с иронической улыбкой, чего нельзя  сказать  о  Наталье
Михайловне.
   Прижимая ладошки к раскрасневшимся щекам, охлаждая ими горячие  уши,  она
уточняла, сравнивала, сопоставляла цены, расцветки, модели, зарплаты, фасоны
и, наконец насытившись милыми ее сердцу сведениями,  обессиленно  откинулась
на спинку стула, глядя отрешенно и расслабленно куда-то  в  далекую  даль  и
видя солнечную Испанию и себя там -  нарядную,  веселую,  счастливую.  Почти
въяве  увидела  Наталья  Михайловна  себя  на  набережной  Гвадалквивира   -
охваченная нетерпением, она торопилась куда-то, где ее ждали, где все о  ней
опрашивали  и  волновались,  спешила  мимо  Золотой  башни,  и  оглядывались
священники в черных  сутанах,  останавливались  парочки  почти  неодетые,  а
владельцы лавок смотрели ей вслед, и была в их глазах безнадежность.
   Куда деваться, одно лишь упоминание  о  мадридском  универмаге  Пресъядос
всколыхнуло что-то важное в душе Натальи Михайловны. Она быстро поднялась  и
с загадочной улыбкой удалилась в комнату, а через минуту появилась в  туфлях
необыкновенной красоты. Они, правда, слегка жали ноги,  особенно  правую,  а
высота каблука заставляла придерживаться за стены, но это не смущало Наталью
Михайловну.
   - Как? - спросила она, задорно глядя на Вовушку.
   -  Потрясающе!  Вадька!  Посмотри  на  свою  жену!  Ты  видел  что-нибудь
подобное?
   - Конечно, нет, - серьезно ответил Вадим Кузьмич.
   Надо  сказать,  что  в  Вовушке,  измученном  постоянной   необходимостью
скрывать  неуверенность,  выработалась  удивительная  способность  управлять
своими чувствами, настроением,  даже  выражением  лица.  Он  всегда  говорил
искренне, прекрасно владея и восторгами, и растерянностью, без особых усилий
произносил все приличествующие слова, частенько забывая,  когда  говорит  от
своего имени, а когда от имени человека, за которого его принимают.
   - Это еще что!  -  Вдохновленная  портвейном  и  Вовушкиными  рассказами,
Наталья Михайловна умчалась в комнату и тут же вернулась... Как вы  думаете,
в чем? В джинсах? В платье типа сафари? В марлевке? Нет. Наталья  Михайловна
вернулась в ночной сорочке. Крутнувшись  на  одной  ноге,  она  остановилась
перед Вовушкой, уперев  руки  в  бока  и  выставив  вперед  ногу  с  вызовом
танцовщицы, исполняющей роль Кармен, той самой Кармен,  которая  работала  в
Севилье на табачной фабрике, - не  далее  как  вчера  Вовушка  разочарованно
рассматривал это  унылое  здание  буроватого  цвета.  -  Каково?  -  Наталья
Михайловна нетерпеливо топнула  ножкой.  Несмотря  на  изощренное  искусство
владеть собой, Вовушка не смог  ничего  ответить,  -  смущение  овладело  им
настолько, что он лишь беспомощно посмотрел на Вадима  Кузьмича.  Как  быть,
куда деваться?
   -  Хорошая  сорочка,  -  промямлил   он,   стараясь   не   .смотреть   на
просвечивающие груди Натальи Михайловны,  на  темнеющий  пупок,  на  все  те
выступы   и   впадины,    которые,    будучи    расположенными    в    некой
последовательности, создавали срам. - Очень хорошая! - добавил  Вовушка  уже
тверже.
   - Какая сорочка?! - возмутилась Наталья Михайловна.  -  Это  платье!  Это
вечернее  платье!  Сам  понимаешь,  носить  его  на  кухне...  Хо-хо-хо!   -
возбужденно хихикнула Наталья Михайловна,  увидев  собственное  тело  сквозь
складки платья. - Да оно еще лучше, чем я думала!
   Молча, с  застывшей  улыбкой,  поднялся  и  вышел  Вадим  Кузьмин.  Скоро
послышался  грохот  выдвигаемых  ящиков,  хлопанье  дверей,  что-то   упало,
покатилось.
   При звоне разбитого стекла Наталья Михайловна  окаменела  и  пребывала  в
этом состоянии, пока на пороге не появился Вадим Кузьмин. Он вошел на  кухню
с ворохом нижнего белья, штанов, простынь, носков, галстуков, на голове  его
красовалась пушистая папаха из песца, а  может  быть,  даже  из  соболя  или
верблюда, во всяком случае, папаха была большая и пушистая.
   - Вот, - сказал Вадим Кузьмич, бросая все на пол.
   Только дергающиеся губы да бледные щеки позволяли судить о его состоянии.
- Я сейчас... Минутку... Разберусь только... Значит,  так,  это  мои  штаны.
Очень хорошие штаны,  я  их  купил  возле  Савеловского  вокзала  совершенно
случайно. Но лучше бы я их не покупал, потому что они  мне  велики  и  возле
коленей болтается то, чему положено быть гораздо выше. Так... Это  полотенце
нам  достала  и  втридорога  сбыла  соседка  с  первого  этажа.  Ее  дальняя
родственница работает не то в ГУМе, не то в ЦУМе. А вот  этот  галстук  тоже
непростой. Присутствующая здесь моя жена Наталья  Михайловна  Анфертьева,  в
девичестве Воскресухина, простояла за ним больше часа, но надеть его за  три
года обладания мне не пришлось по причине отсутствия костюма, подходящего  к
этому галстуку. Между нами говоря,  я  не  уверен,  что  в  мире  существует
костюм, который подходил бы к этой отвратительной  швабре.  А  вот  носки...
Этим носкам цены нет - точно в  таких  уже  не  первый  год  ходит  директор
института, в котором работает вышеупомянутая Наталья Михайловна  Анфертьева,
в девичестве Воскресухина... Подштанники... Правда, ничего?
   Египетские. Вот носовые  платки,  я  сморкаюсь  в  них,  когда  возникает
надобность. А когда надобности нет - не сморкаюсь. Эти чулки с ромбиками,  в
которых ноги кажутся покрытыми язвами, мы за большие деньги достали...
   - Вадим! - звонко сказала Наталья Михайловна -  Прекрати  сейчас  же!  Ты
меня слышишь? Я кому сказала - прекрати!
   - Прости, дорогая, - Вадим Кузьмич невинно посмотрел на жену, оторвавшись
от наволочки в цветочках. - Ты о чем?
   - Прекрати! - На этот  раз  в  ее  голосе,  как  ни  прискорбно  об  этом
говорить, послышались истерические нотки.
   - Видишь ли, дорогая, я просто осмелился последовать  твоему  примеру,  -
промолвил Вадим Кузьмич с хамской вежливостью. - Я показываю  нашему  общему
другу Вовушке некоторые приобретения последних лет, чтобы он не подумал,  не
дай Бог, будто мы с тобой лыком шиты, будто нам надеть  нечего  и  мы  живем
хуже других.
   Вовушка все так и понял, верно, Вовушка?
   - Если ты не прекратишь... Если ты не прекратишь... - Наталья  Михайловна
круто повернулась, всколыхнув прозрачным  платьем  производства  нейтральной
Австрии кухонный воздух до самых  укромных  уголков,  где  у  нее  хранились
картошка, чеснок, свекла и лук,  обвела  взглядом  стены  в  поисках  не  то
нужного слова, не то предмета, который  не  жалко  запустить  в  бестолковую
голову Вадима Кузьмича.
   Положение спас  Вовушка.  Он  подошел  к  Наталье  Михайловне,  осторожно
погладил по щеке, по волосам и очень  грустно  посмотрел  в  глаза.  Наталья
Михайловна, поразмыслив секунду, решила, что сейчас лучшее - расплакаться  у
Вовушки на плече. Так она и поступила.  Новоявленный  дон  Педро  вздрогнул,
ощутив некоторые выступы ее тела, но самообладания не потерял.
   - Не надо так, - бормотал Вовушка. -  Так  не  надо.  Нужно  любить  друг
друга, уважать, жалеть... И все будет хорошо. Вы еще молодые, у вас  родятся
дети... Их надо воспитывать, они вырастут хорошими людьми, членами общества,
станут приносить пользу...
   Растроганная этими словами, Наталья Михайловна рыдала  навзрыд,  а  Вадим
Кузьмич задумчиво рассматривал на свет свои почти новые трусики в горошек.
   А закончить рассказ о встрече давних друзей лучше всего, пожалуй, фразой,
которую произнес гость поздней ночью, когда Вадим Кузьмич укладывал  его  на
раскладушке.
   - Какая же у тебя напряженная, нервная жизнь, - сказал Вовушка, стесняясь
оттого, что высказывает суждение о другом человеке. - Я бы так не смог.
   - Думаешь, я могу? - вздохнул Вадим Кузьмич. - Так никто  не  может...  А
живем. И ничего. Даже счастливыми себе кажемся. А  может,  и  в  самом  деле
счастливы, а? - с надеждой спросил он.
   Вовушка не ответил. Он спал, и по губам его блуждала улыбка  -  он  снова
шагал по залитым солнцем каменным  улочкам  Толедо,  пересекал  острую  тень
собора и входил в маленькую лавочку. Он знал, что сейчас увидит в углу меч с
алой рукоятью. Миновав Ворота Солнца, он шел к  нему  через  весь  город,  и
счастье наполняло все  его  тело,  покалывало  электрическими  разрядами.  В
облаке озона, легкий, почти невесомый, он  входил,  скорее  даже  вплывал  в
лавку и сразу направлялся в угол, где, он это знал наверняка, стоит  длинный
меч с алой  рукоятью,  кованым  эфесом  и  с  чудищами  на  лезвии.  Вовушка
приценивался, денег ему не хватало, и он  снова  высыпал  в  го