ьную премию, а
это означало, что в кассе окажется около пятидесяти тысяч рублей.
   Здесь, в лаборатории, Анфертьев решился  наконец  задать  себе  несколько
вопросов, решился ответить на них. Не до конца, не  откровенно,  но  давайте
согласимся, ребята, что даже наедине с самими собой мы стараемся  найти  для
наших поступков причины  поблагообразнее,  такие,  чтоб  не  стыдно  было  в
приличном обществе раздеться, простите, раскрыться. Не  отрывая  взгляда  от
волн проявителя, перекатывающихся от одного края ванночки к  другому,  глядя
на  завалы  металлолома,  которые  возникали  на  снимке   все   отчетливее,
становились все тяжелее и внушительнее, спросил Анфертьев у себя:
   "Скажи, Вадя, на фига тебе сдался этот Кандибобер? Зачем?"
   "Лучше спросить - почему? Потому, что жизнь моя пуста,  я  не  знаю,  как
изменить ее, как измениться самому. Мой  труд  не  дает  мне  ничего,  кроме
зарплаты.
   Но я не могу работать только для зарплаты".
   "Какой бы она ни была?"
   "Да если Подчуфарин будет платить мне не сто рублей, а двести,  триста  -
Общество сказало мне: не стоит жить ради денег. Я убедился, что это правда".
   "Но ты идешь на... ради денег?"
   "Наверное, я запутался. У меня нет сил ждать пока кто-то решит,  что  мне
уже можно жить не на сто рублей, а на сто десять".
   "Ты хочешь бросить вызов?"
   "Разве что вызов самому себе. Я не хочу умирать заводским фотографом".
   "А кем бы ты хотел умереть?"
   "Я согласен умереть и фотографом, но перед этим  должен  хоть  что-нибудь
предпринять, чтобы этого не случилось. Предпринять - это главное. Независимо
от результатов. Зачем люди лезут в горы,  поднимаются  на  вершины,  которые
никому не нужны? Зачем погружаются на морское дно, зная заранее, что,  кроме
рас-ползающихся червяков, там ничего нет? Зачем люди  прыгают  с  парашютом,
зная, что внизу их не ждут ни друзья, ни враги? Зачем?"
   "Ты решил испытать себя Сейфом?"
   "Можно сказать и так, хотя я не уверен, что это будет правильно".
   "Женись на Свете - это и приятнее,  и  безопаснее.  А  тревог,  волнений,
суеты будет не меньше, чем с Сейфом".
   "Я так бы и поступил, приди мне эта мысль раньше".
   "А что мешает сейчас?"
   "Сейф стоит на дороге, я не могу его обойти. И не хочу".
   "Тебе не кажется, что ты тронулся?"
   "Я думал об этом... Очень даже может быть".
   Неожиданно  раздался  несильный,  но  внятный  стук  в  дверь.  Анфертьев
вздрогнул, бросился что-то убирать, но тут же  опустился  на  стул.  Прятать
было не-чего. Кроме мыслей. "Ну даешь, Вадя",  -  пробормотал  Анфертьев  и,
опустив  снимок  с  металлоломом  в  закрепитель,  откинул   крючок.   Света
проскользнула едва приоткрывшуюся дверь, тут же быстро закрыла ее за  собой:
она уже знала, как надо входить в лабораторию, когда  внутри  горит  красный
свет.
   - Привет, - сказала она. - Все ушли на обед.
   - Это хорошо. - Анфертьев поднялся, обнял  Свету  запустив  пальцы  в  ее
волосы. - Какая ты молодец, что пришла... Ты  не  возражаешь,  если  я  тебя
поцелую?
   - Не возражаю.
   - Это хорошо, - повторил он, прижимая ее к себе - Как я тебя люблю,  если
бы ты знала, как я тебя люблю, - шептал Вадим Кузьмич, глядя в ее темные при
красном свете глаза.
   - Скажи лучше, что я тебе нравлюсь.
   - Почему лучше?
   - Меньше ответственности.
   - Я не хочу уменьшать свою ответственность.
   - Как жаль, что у тебя здесь только стул...
   - Я знаю место, где есть и другая мебель, не такая жесткая.
   - Где? - спросила Света.
   - У тебя дома.
   - Кроме мебели, у меня есть еще и соседи.
   - Гори они синим огнем.
   - Хорошо, - сказала Света. - Но мы должны прийти раньше их.
   - Придем.
   В этот вечер Анфертьев впервые побывал у Светы.  Это  была  трехкомнатная
квартира. В одной комнате жили молодожены с неимоверно  крикливым  ребенком,
во второй две сестры, состарившиеся в  этой  коммунальной  квартире.  Сестры
были  на  удивление  одинаковы  в   повадках,   обе   считали   себя   здесь
хранительницами очага,  носителями  нравственности,  обе  ходили  в  длинных
цветастых халатах, шаркали шлепанцами и оберегали Свету.
   План был такой. Света  звонит  в  дверь,  Анфертьев  остается  на  нижней
площадке. Если дома никого нет, Света открывает дверь своим ключом и  входит
в квартиру вместе с Анфертьевым. Они запираются в ее комнате и  делают  вид,
что их там нет. И только вечером, когда сестры, вернувшись из магазинов, где
они работали уборщицами, сядут к телевизору смотреть  программу  "Время",  а
молодожены начнут укладывать своего вампира спать, Анфертьев выскользнет  на
площадку  и  вниз,  вниз  по  ступенькам  на  свободу,  подальше  от  блуда,
распутства, от любви, от счастья и блаженства, пока  цел,  пока  чист  и  не
пойман. Глаза блестят, колотится сердце, плащ распахнут, пояс  болтается  на
одной петле. И по лужам, по листьям, подальше, подальше!
   Все получилось  как  нельзя  лучше.  Дома  никого  не  оказалось.  Света,
приготовив ужин на скорую руку, заперла свою комнату и включила  репродуктор
- вроде бы забытый с утра. У них оказалось три часа чистого времени, которые
они полностью посвятили друг другу. Лампу не включали, в комнате становилось
все  темнев,  наступили  сумерки,  но  это   их   нисколько   не   огорчало.
Сестры-уборщицы обязательно увидели бы свет из-под двери, и тогда Анфертьеву
не удалось бы уйти  незамеченным.  А  так  -  удалось.  Отойдя  от  дома  на
безопасное расстояние, он нашел окно Светы, увидел ее контур, помахал  рукой
и скрылся в свежей листве, освещенной фонарем.
   Для Натальи Михайловны  у  него  была  приготовлена  забавная  история  о
срочной  работе,  неудавшихся  снимках,  перепроявленной   пленке,   которую
пришлось ослаблять красной кровяной солью, но потом  красная  кровяная  соль
дала такое зерно, что пришлось все начинать сначала...  Но  эта  история  не
понадобилась,   поскольку   Наталья   Михайловна   была   озабочена   своими
взаимоотношениями с пылинками - последнее время они  вели  себя  слишком  уж
нахально.
   - Картошка на плите, - сказала она, услышав движение за спиной.
   Анфертьев  пошел  на  кухню,  тщетно  пытаясь  вытравить  из  своих  глаз
сумасшествие любви и счастливой ошалелости. Опасаясь встретиться взглядом  с
Натальей Михайловной, Анфертьев присел к телефону и  позвонил  Вовушке.  Тот
отозвался сразу, неожиданно близко.
   - Привет, старик, - сказал Анфертьев. - Ты не  возражаешь,  если  я  буду
называть тебя дон Педро? - спросил и тут  же  спохватился,  ужаснулся  -  не
сказал ли чего лишнего? У него со Светой установилась игра:
   "Ты не возражаешь, если я расстегну эту маленькую  вредную  пуговицу?"  -
"Не возражаю". - "Ты не возражаешь, если я..." - "Не возражаю",  -  отвечала
она, не дослушав. И сейчас вот вырвалось.
   - Не возражаю, - ответил Вовушка. -  Но  ты  можешь  меня  называть  и  с
приставкой "фон".
   - Побывал?
   - Недолго, совсем недолго. А я уже начал забывать твой голос.
   - Это нехорошо, - заметил Анфертьев. - Нельзя забывать  голоса  родных  и
близких. Как поживает испанский меч?
   - Ничего. Висит, улыбается. Скучает по Толедо. Он тебя помнит, чем-то  ты
ему понравился. Что Танька?
   - Нормально. Спасибо. Леших рисует, кикимор, недавно вурдалака изваяла.
   - А красавица жена?
   - Спасибо.
   - А сам?
   - Спасибо.
   - Старик, что случилось? - спросил Вовушка.
   - Случилось? Ничего. По тебе маленько соскучился.
   - Темнишь!
   - В наши края не собираешься?
   - Собираюсь. Через неделю.
   - Ну, давай! Посидим, поокаем. Хорошо?
   - Хорошо-то хорошо, да чует мое сердце, что ничего хорошего. А?
   - Нет-нет... Полный порядок. - Вадим Кузьмич уже жалел, что позвонил. - В
общем, пока... Будь здоров...
   - Стой! - закричал  Вовушка.  -  Дай  трубку  Наталье!  Хочу  говорить  с
Натальей!
   Вадиму Кузьмичу ничего не оставалось, как  взять  аппарат  и  потащить  к
столику Натальи Михайловны, благо длина шнура позволяла. Он поставил телефон
прямо на ее рукописи, рядом положил трубку.
   - Вовушка, - сказал он.
   Разговор  был  недолгий,  стремительный.  Вовушка  выразил  свою  радость
слышать столь приятный голос. Наталья была счастлива узнать, что  у  Вовушки
все в порядке, на его вопрос о муже, не задумываясь, сказала, что  у  Вадима
Кузьмина дела идут неплохо, он влюбился, и, похоже, всерьез.
   - Ну, тогда у него в самом деле полный порядок, - улыбнулся Вовушка и тут
же застеснялся, сообразив, что говорить жене такие слова не совсем хорошо.
   Наталья Михайловна бросила трубку на рычаги, отодвинула телефон  и  снова
углубилась в бумаги. Когда Вадим Кузьмич попытался что-то сказать ей, решив,
что глаза его приняли нормальное выражение, та сунула ему в руки  телефон  и
сказала, не отрываясь от бумаги:
   - Сгинь!
   Вадим Кузьмич послушно отнес телефон в прихожую, потом прошел в  спальню,
разделся с некоторой острасткой, боясь, что  на  нем  остались  криминальные
следы недавней встречи со Светой. И отправился в ванную. Пока упругие  струи
разбивались вдребезги о  плечи,  о  голову,  у  него  состоялся  разговор  с
Квардаковым. Тот сам начал, и Вадиму  Кузьмичу  ничего  не  оставалось,  как
втянуться в неприятную беседу.
   "Скажи, Вадим, почему именно меня ты решил принести в жертву?" -  спросил
Квардаков обиженно и недоуменно.
   "Мне кажется, Борис Борисович, что вы как раз тот человек,  про  которого
никак нельзя подумать..." "Другими  словами,  ты  топишь  меня  потому,  что
уверен - я не утону?"
   "Можно сказать и так".
   "Ты ошибаешься, Вадим. Тонут все. И потом, чем бы все ни  кончилось,  мне
предстоит пройти через заключение, допросы, через подозрения  и  насмешки  -
это все за что?"
   "А кого бы вы предложили?"
   "Если уж ты решился на этот Кандибобер, попытайся сделать так,  чтобы  ни
на кого не падало подозрение".
   "Тогда  виноватой  окажется  Света.  Мне  бы  этого  не  хотелось.  Когда
пропадают деньги, а все вокруг чисты, значит, их взял кассир".
   "Но почему я?!"
   "С вами все удобнее проделать. Вы, Борис Борисович  слишком  простодушны,
мне легче с вами".
   "Но у меня своя жизнь, надежды... Тебя это не смущает?"
   "Не настолько, чтобы все  переигрывать.  И  чего  вам,  в  конце  концов,
опасаться - деньги-то возьмете не вы! Их возьму я. Мне и дрожать. А  истина,
истина восторжествует".
   "Ага, тебе дрожать, а мне отвечать?"
   "Разделение труда,  товарищ  Квардаков.  Кому-то  надо  быть  директором,
кому-то  фотографом,  кому-то  принимать   позы,   а   кому-то   прыгать   с
фотоаппаратом. Все, Борис Борисович, все. Отстаньте".
   Голос Квардакова смолк, и Анфертьеву  стало  одиноко.  Он  включил  воду,
отодвинул в сторону красноватую штору и посмотрел на себя в зеркало.  По  ту
сторону стекла стоял тощий человек с бледным телом и  мокрыми  волосами,  он
выглядел несчастным, и была в его глазах обреченность. Анфертьев  улыбнулся,
но и улыбка получилась какая-то ненастоящая, будто кто-то  сзади  подошел  и
пальцами растянул его рот в стороны.
   - Ты еще там не утоп? - Наталья Михайловна постучала в дверь.
   - Как знать, дорогая, как знать, - ответил Анфертьев, не в силах оторвать
взгляд от зеркала.
   Однажды Анфертьев  испугался  того,  как  легко  все  у  него  идет,  все
стыкуется.
   Нет ли в его действиях некой очевидности, которую  Следователь  установит
сразу?
   Может быть, уже давно ясна его затея и все только посмеиваются  да  ждут,
когда он раскроет себя губительно и необратимо? А тогда уж вволю  посмеяться
над бедолагой. Оперативники не смогут даже надеть на него наручники - так их
будет корчить от смеха над его тупостью и самонадеянностью...
   Но, поразмыслив, Анфертьев решил, что страхи напрасны. Все  его  действия
до  того  момента,  когда  он  открыв  Сейф,  возьмет  первую  пачку  денег,
совершенно  невинны.  Подумаешь,  поцарапал   стол   Квардакову,   подбросил
напильнички в нижний ящик, паркетную плашку слегка потревожил... Ну и что?
   Уверившись, что  все  предыдущее  прошло  гладко,  Анфертьев  решился  на
следующий шаг. Если уж выразиться точнее, то к  этому  шагу  его  подтолкнул
Автор, прожженный лицедей и провокатор.
   Света решила купить швейную машинку, поскольку угнаться  за  нарядами  со
своей зарплатой никак не могла. А за модой Света следила, старалась  в  меру
сил  следовать  ей,  но,  сами  понимаете,  возможности   ее   были   весьма
ограниченны. О чем говорить, если  платье  сафари  из  выбеленной  мешковины
стоило ей примерно месячной зарплаты! Как-то взяв у соседей машинку, она  за
один вечер сшила себе роскошное платье из двух завалявшихся льняных  мешков.
Даже фирменный лоскуток встроила в карман. Бухгалтерия ахнула, увидев  ее  в
новом  наряде,  и  все  почему-то  посмотрели  на  Анфертьева,  будто  знали
наверняка, что такое платье мог подарить Свете только он.
   -  Вадим,  -  сказала  Света  с  решительностью,  которая  обычно  выдает
неуверенность, - ты должен мне помочь.
   - С радостью, - ответил он так твердо, что  согласие  еще  ни  о  чем  не
говорило.
   - Как ты себя чувствуешь физически?
   - Я? - Анфертьев так на нее посмотрел, что Света смутилась.
   - Да нет, - сказала она. - Я имею в виду твои  способности  по  переноске
тяжестей. Хочу купить машинку, понимаешь... Швейную. Это недалеко. Как ты?
   Поможешь?
   - А рубашку сошьешь?
   - Договорились.
   - Только из таких же вот мешков.
   - У меня больше нет таких...
   - Мешки за мной. Я знаю один завалящий хозмаг, там их навалом.
   - Тогда и на мою долю.
   - Заметано, - сказал Анфертьев и тут  увидел,  как  из  глубины  коридора
приближается Борис Борисович Квардаков, посланный непутевой своей судьбой. И
сразу сложная цепочка из слов, жестов, поступков и явных  и  тайных  смыслов
пронеслась перед Анфертьевым, и еще до того, как понимающе-злорадная  улыбка
созрела на лице зама, Анфертьев уже знал, что сейчас скажет, что  услышит  в
ответ и чем все кончится.
   - Все воркуем? Все никак не наворкуемся? Ох, быть аморалке!  -  Квардаков
приближался большими шагами прыгуна, его мохнатый пиджак  светился  на  фоне
окна, узко поставленные глазки сверкали отблеском чужой тайны.
   - Борис Борисович! - воскликнул Анфертьев. - Вы единственный  человек,  к
которому можно обратиться за помощью.
   - Ну что вы! - смутился Квардаков. - В  нашем  коллективе  много  хороших
людей. Мне,  конечно,  приятны  ваши  слова,  но  должен  сказать...  должен
сказать...
   Так в чем дело?
   - Людей у нас много, но таких, у которых есть "Жигули",  можно  сосчитать
по пальцам, - уверенно шел Анфертьев по открывшемуся перед ним пути.
   - Машина? А какое она  имеет  отношение  к  моим  Душевным  качествам?  -
насторожился Квардаков.
   - Дело в том, Борис Борисович, что Света,  кормилица  наша,  которая  два
раза в месяц дает нам пропитание, попала в безвыходное положение и...
   - Света?! В положение?!
   - Борис Борисович, у вас ложное направление мыслей. Трудности у нее чисто
транспортные. Света решила приобрести недвижимость.
   - Дом? - буркнул Квардаков.
   - Пока нет! - рассмеялась Света. - Машинку, швейную машинку.
   - Фу! - облегченно вздохнул Борис Борисович и тем  самым  замкнул  вокруг
себя нерасторжимую цепь улик. Что  может  спасти  его  после  того,  как  он
произнес это свое "фу"? Если откровенно, то теперь его уже ничто не  спасет.
А впрочем, не для того ли он здесь появился, чтобы в конце концов  оказаться
офлажкованным хитроумным фотографом? - А я уж подумал что за положение такое
у нашей Светы...
   Значит, так нет ничего проще. Я большой знаток  швейных  машинок  и  буду
рад, если мои знания и опыт окажутся полезными.  Итак,  -  он  посмотрел  на
часы, как полководец перед боем, - мы заканчиваем  в  семнадцать  ноль-ноль.
Магазины работают  до  девятнадцати.  Времени  предостаточно.  В  семнадцать
пятнадцать я жду вас в машине. Договорились?
   - Договорились! - Света, не сдержавшись, поцеловала Квардакова  в  щечку,
чем привела его в счастливое смущение.
   -  А  знаете,  аморалка  все-таки  не  исключена!  -  зловеще  проговорил
Анфертьев.
   - А знаете, - ответил Квардаков,  -  я  не  против,  если  мы  со  Светой
свалимся в какую-нибудь историю, то пострадаете прежде всего вы,  Анфертьев!
Такое у меня возникло подозрение.
   - Чему быть, того не миновать, - сокрушенно развел руками Вадим Кузьмич и
подумал:  сколько  же  сил  скопилось  в  этом   человеке,   сколько   жажды
деятельности и как же он одинок, если такая  ничтожная  просьба  всколыхнула
его, если вспыхнули его белесые глаза, заострилось лицо,  как  перед  чем-то
рисковым, на что он идет с радостной самоотверженностью!
   Анфертьев наверняка знал, что Квардаков не откажет в просьбе.  Жил  Борис
Борисович в однокомнатной квартире, был одинок, ездил в  красных  "Жигулях",
любил потолкаться в заводском гараже, потрепаться с водителями о  запчастях,
бензине, правилах движения и прочих тонкостях, в которых он разбирался лучше
любого шофера. А вот в заводоуправлении его сторонились, видя в нем человека
временного, да и директора Подчуфарина остерегались, зная, что тот относится
к Квардакову неодобрительно.
   Квардаков откинулся на спинку сиденья,  вперед  смотрит  внимательно,  но
все-таки находит возможность улучить секунду-вторую и взглянуть на  Свету  -
она сидит рядом. На заднем сиденье расположился Анфертьев с сумочкой  Светы.
Он сам взял ее, чтобы она от избытка чувств не потеряла ее, не  оставила  бы
где-нибудь.
   Тут же на заднем  сиденье  стоит  коробка  со  швейной  машинкой.  Машина
въезжает  во  двор,  мягко  останавливается.  Анфертьев   выносит   машинку,
захлопывает дверцу.
   Света благодарно целует Бориса Борисовича, тот опять смущается, его глаза
влажнеют.
   - Ребята, - говорит он. - Понимаете... Как-то не так мы живем, как-то все
у  нас  косо-криво...  Надо  по-другому,  иначе...  так  нельзя,   нельзя...
Приезжайте ко мне, а? Хоть сейчас! Поехали!  У  меня  холодильник  есть,  он
неплохо работает, поехали, а?
   - Спасибо, Борис Борисович, - Света в растерянности, она готова ехать, но
Анфертьев непреклонен. Он твердо знает, что сегодня позволено, а что - ни  в
коем случае.
   - Свете надо с покупкой разобраться, - говорит Вадим Кузьмич. - Мне нужно
дите в саду забрать... Не получается, Борис Борисович.
   - Давайте завтра! А что - прекрасный день! Дите заберем заранее,  машинку
Света к тому времени освоит, а?
   - Мы же завтра увидимся, - говорит Анфертьев. - И договоримся.
   - Пусть так! - соглашается Квардаков. - Главное,  чтобы  мы  не  забывали
друг о  друге,  чего  не  бывает  в  жизни,  ребята!  Если  бы  вы  знали...
Договорились, а?
   Квардаков мимолетно обнимает  Свету,  жмет  руку  Анфертьеву,  садится  в
красную машину, хлопает дверцей, улыбается,  машет  рукой  и  отъезжает.  Не
заметив Даже, вот простак! Не заметив даже, что на заднем  сиденье  осталась
сумочка Светы с проездным билетом удостоверением кассира и ключами от сейфа.
До  сумочки  ли  ему,  если  у  него  появились  друзья,  они   договорились
встретиться, если завтра, ну, не завтра, на следующей неделе к  нему  придут
гости, он будет их  угощать,  доставать  из  холодильника  бутылки,  пакеты,
банки, комната наполнится  смехом  Светы,  ее  словами,  духами,  она  будет
смотреть на него своими  глазами,  что-нибудь  расскажет  этот  Анфертьев  -
незадачливый фотограф, но, похоже, неплохой парень. И Свету можно понять: до
сумочки ли ей, если она купила наконец машинку и сможет шить себе наряды  из
чего только душа ее пожелает, до сумочки ли ей! А Анфертьев! Ему ли думать о
чужих сумочках, если он все сделал, о чем его просили: достал машину,  помог
выбрать покупку, сейчас тащит ее  на  какой-то  там  этаж,  распаковывает  и
устанавливает на столике... Какая сумочка, ребята, о чем вы говорите!
   Наутро Анфертьев зашел за Светой, но та была очень расстроена  -  пропала
сумочка. Вадим Кузьмич как мог успокоил  ее,  сказал,