село. Уже надев плащ,
он   взглянул   на   себя   в   зеркало,   вдруг   заподозрил   галстук    в
недоброжелательстве и тут же  снял  его,  надел  Другой.  Но  в  чередовании
сине-красных полосок Вадим Кузьмич увидел намек на милицейские цвета,  да  и
узел ему показался каким-то тощеватым, твердым, как желвак, -  сразу  видно,
что человек, у  которого  на  галстуке  такой  узел,  нервничает  и  дрожит.
Следующий галстук оказался не лучше,  в  нем  чувствовалась  расхлябанность,
Анфертьев ощущал себя некрасивым и обреченным. И он снова прошел в  спальню,
раскрыл шкаф и, сев на кровать, долгим  раздумчивым  взглядом  уставился  на
висевшие галстуки.
   Провел по ним рукой, словно проверяя  их  готовность  к  делу  важному  и
рисковому. Рука его сама остановилась на тускло-красном, в котором на изломе
возникала  легкая,  почти  незаметная  голубизна.  Узел  получился   мягким,
свободным, но в то же время достаточно строгим. Внизу галстук  едва  касался
пряжки ремня.
   Это тоже было хорошо. Узел  не  вдавливался  в  шею,  висел  свободно,  с
воздухом.
   Анфертьев содрогнулся, вспомнив, что чуть  было  не  вышел  с  маленьким,
напряженным от усердия узелком, который, кажется, даже лоснился  от  натуги,
во всяком случае, его блеск, его  стянутые  морщины  вызывали  у  Анфертьева
отвращение. А от  этого,  красного  с  голубым  отливом  исходила  спокойная
уверенность.
   Лишь теперь Вадим Кузьмич осмелился взглянуть себе в глаза.  И  удивился,
не  увидев  ничего,  что  обращало  бы  на  себя  внимание.  Ни  страха,  ни
затравленности, ни отчаянной решимости не заметил Анфертьев в своих  глазах.
Пустота, забитость.
   Ну что ж, решил он, может быть, так даже лучше. Пустота и забитость.
   Улучив момент, когда Танька отвернулась, он быстро взял на высокой  полке
под потолком Ключ и опустил его в карман. Ключ улегся  весомо,  вошел  будто
патрон в ствол. Анфертьев сжал его  в  кулаке,  но  Ключ  не  отозвался.  Он
отвергал все эти нежности и оставался холодным, как наемный убийца.
   - Пошли, - сказал Анфертьев. - Пора.
   - Пошли, - отозвалась Танька.
   - Не опоздаем?
   - Уже опоздали.
   - Ну и ладно, - обронил Анфертьев.
   - Они уже привыкли.
   - Кто они?
   - Ну эти... - Танька махнула рукой в пространство. - Воспитатели.
   - Они тебе не нравятся?
   - Не знаю, - ответила Танька с полнейшим равнодушием к вопросу.
   Вот они идут по осенним  лужам,  усыпанным  опавшими  за  ночь  листьями,
Анфертьев держит  Таньку  за  маленькую  холодную  ладошку,  и  это  касание
заменяет им общение. Из котельной со свистящим шумом вырывается пар, и ветер
уносит его рваные клочья. Над пустырем кружатся черные вороны, хриплым  лаем
оглашая окрестности. Из-за поворота время от времени доносится металлический
визг трамвая на повороте. Надо же, подумал Анфертьев, осенью и люди выглядят
неприкаянно, будто их тоже сорвало  ветром  и  несет  куда-то  вдоль  улицы,
заметает в метро, в подземные переходы, загоняет в трамваи... И несутся они,
раскрыв зонтики, ловят этими перепончатыми парусами порывы  ветра,  пытаются
менять направление, управлять полетом, но все равно их несет совсем не туда,
куда они стремятся, куда им хочется...
   Подведя Таньку к калитке детского сада, Анфертьев легонько подтолкнул  ее
в спину и пошел по дорожке  вдоль  забора.  Танька,  вцепившись  пальцами  в
железную сетку, ограждающую двор,  неотрывно  смотрела  ему  вслед,  ожидая,
когда он оглянется. Анфертьеву  хотелось  до  самого  поворота  идти  спиной
вперед, чтобы все это время видеть Таньку, ее лицо, исполосованное  прутьями
ограды. Но он держался и только в конце дорожки обернулся и  помахал  рукой.
Танька не ответила, как бывало обычно. Для нее эти пустые  формальности  уже
ничего не значили. Оба постояли, глядя друг другу в глаза,  и  молча,  почти
одновременно разошлись.
   Сунув руки в карманы плаща, подняв воротник, Вадим Кузьмич брел  дворами,
обходя лужи, усыпанные листьями. Неожиданно он остановился перед торчащей из
земли ржавой скобой и уставился  на  нее  с  напряженным  вниманием,  словно
пытаясь понять какой-то скрытый смысл, заключенный в ней.
   И он вспомнил. Сегодняшний сон. Да, это оно...  Из  белоснежных  облаков,
разрывая их, вывалился громадный, черный Сейф и понесся, понесся вниз слегка
поворачиваясь в воздухе, так  что  Анфертьев,  задравший  голову  где-то  на
маленькой Земле, видел его поблескивающие на  солнце  ручки,  запоры,  видел
днище, затянутое паутиной и заросшее мусором, ржавые колесики по углам. Сейф
приближался с нарастающим пронзительным свистом, а в облаках так и  осталась
рваная дыра, и сквозь нее виднелось страшноватое темно-фиолетовое небо, хотя
вокруг облаков оно  было  обычного  цвета  -  нежно-голубого,  каким  ему  и
положено быть.  И  еще  показалось  Анфертьеву,  что  там,  в  дыре,  что-то
происходило, там  шла  какая-то  возня,  сдвиги,  перемещения.  А  Сейф  все
приближался и никак не мог  достичь  поверхности  земли,  и  Анфертьев  стал
понимать, что он летит из неимоверной дали, чуть ли не из другой  галактики.
Но вот Сейф закрыл полнеба, вокруг Анфертьева потемнело, как  при  солнечном
затмении,  лишь  на  горизонте  осталась  светлая  полоска,  а  все   вокруг
погрузилось в тень. Момент падения Анфертьев не помнил.
   Следующее его воспоминание -  он  подходит  к  лежащему  Сейфу  и  сквозь
подошвы чувствует почву, разогретую ударом. Сейф  упал  в  такие  же  мокрые
желтые листья и почти весь погрузился в землю. Анфертьев подошел ближе, пнул
железный  угол  ногой  и  отшатнулся  -  Сейф  дышал.  Мерно  поднималась  и
опускалась его задняя стенка, причем движение было живое, стенка выгибалась,
как выгибается придыхании спина живого существа. Раздвигая сомкнувшуюся  над
ним  землю,  Сейф  начал  приподниматься,  с  него  сыпались  мокрые  комья.
Анфертьев хорошо запомнил прилипшие к его бокам листья,  хриплое  дыхание  и
выгибающуюся при входе стальную плиту... И бросился бежать.
   Надо же, он начисто забыл  сегодняшний  сон  и,  только  увидев  железную
скобу, вспомнил свои ночные страхи. Ладно, подумал Анфертьев, Сейф  все-таки
рухнул, свалился из заоблачной выси, и не видел Анфертьев, чтобы ему удалось
приподняться. Он рухнул.
   И все. И будем считать, что это был счастливый сон. И потом,  так  ли  уж
важно, как это все кончится, лишь бы кончилось.
   "Лукавите, Анфертьев! - услышал он голос  Следователя.  -  Если  вам  все
равно, как объяснить кропотливую подготовку, на которую  ушло  больше  года,
как объяснить эти кружева из улик, сплетенные вокруг несчастного Квардакова?
Ведь вам стоит потянуть за веревочку, и все эти невинные кружева превратятся
в стальную сеть!"
   И потяну! - подумал Анфертьев. И отстань. Отвали. Потом  поговорим,  если
будет желание. Сейчас не до разговоров. Да и не о чем пока говорить.
   Сразу за щелью  в  заборе  к  Анфертьеву  подошла  Света  -  похоже,  она
прогуливалась по  тропинке,  поджидая  его.  Коснулась  рукой  локтя  Вадима
Кузьмича и молча пошла рядом. На ней было  серое  свободное  пальто,  черные
высокие сапожки, которые великодушные  спекулянты  уступили  ей  за  полторы
месячные зарплаты, и вязаная шапочка. Лицо ее стало строже, во  взгляде  уже
не было той  безоглядной  надежды  увидеть  нечто  счастливое  за  ближайшим
поворотом. Сейчас в глазах Светы застыла полнейшая уверенность  в  том,  что
ничего не ждет ни за этим поворотом, ни за следующим. Разве  что  там  будет
маячить  нескладная  фигура  Анфертьева  в  светлом  плаще  с  коротковатыми
рукавами и поднятым воротником. Потом, когда пройдут годы после сегодняшнего
утра, когда не будет в ее  жизни  Анфертьева,  завода,  Сейфа,  бухгалтерии,
когда это уйдет в далекое  прошлое,  как-нибудь  случайно,  в  хлопотах  она
вспомнит нескладные встречи, свидания в коммуналке за запертыми  дверями,  в
темноте, чтоб соседи не догадались, хотя те прекрасно знали, что  она  дома,
догадывались по шорохам и воровскому шепоту, невнятно доносящемуся из-за  ее
двери, так вот ей покажется, что это и было счастье.  Но  до  прозрения  еще
далеко, пройдет много времени, с ней много чего случится, будут в  ее  жизни
другие мужчины, и получше Анфертьева, и гораздо хуже его,  но  эти  годы  не
войдут в наше повествование, и скомканные ее будущие  свидания,  и  затяжные
встречи,  до  пресыщенности,  до  отвращения,  все  это  нам,   ребята,   не
понадобится.
   - Что скажешь, Анфертьев? - спросила Света свернув  с  дорожки  в  густую
опавшую листву, раздвигая  ее  черными  сапожками  производства  нейтральной
Австрии.
   - Прекрасная погода, не правда ли? - ответил вопросом Анфертьев,  пытаясь
придать голосу игривость.
   - Где? Где прекрасная погода? В небе? Во мне? В мире?
   - А, - улыбнулся Анфертьев. - Хорошее уточнение. Я полагаю...
   - Дальше не надо. Ты ответил достаточно полно. Достаточно  того,  что  ты
полагаешь. Остальное не важно.
   Вадим Кузьмич сошел к Свете в листву, повернул ее к себе. Она  не  отвела
глаза в сторону, но смотрела на него с любопытством. Ну-ну, дескать, что  ты
еще скажешь?
   - Света, давай не будем. Ведь мы с тобой и без этого  еще  понимаем  друг
друга.
   - Без чего?
   - Без выяснений отношений. Слова  мешают  человеческому  общению,  Света.
Надо произносить их как можно реже, в случае самой крайней необходимости.  А
кроме того, далеко не все слова годятся для общения,  большинство  лишь  все
обостряют, углубляют, раздражают...
   Света прошла вперед, под клены с громадными красноватыми листьями. Листья
отламывались от веток со свежим хрустом. Но даже на земле они еще  сохраняли
упругость. Света вошла  в  низкую  ветку  клена,  лицом  коснулась  холодных
листьев и остановилась, ощущая щеками, губами их вязкость;
   - Возможно, я веду себя не так, как тебе хочется... Но я  не  могу  вести
себя иначе, не могу поступать, как  хочется  мне,  -  проговорил  Анфертьев,
глядя ей в спину. Он хотел сказать больше, подробнее, но остановился. Так уж
устроилось в нашей жизни,  что  даже  собственные  чувства  не  кажутся  нам
настолько важными, чтобы о них говорить кому бы то ни было. Мы и таимся,  мы
стесняемся. Как-то незаметно привилась грубоватость. Человек,  обронивший  о
себе что-то искреннее, долго страдает  и  мается,  будто  сморозил  вопиющую
бестактность.
   - Ты не можешь жить, как  хочется  мне,  не  живешь,  как  хочется  тебе,
Наталья Михайловна, по твоим словам, тоже от тебя не в восторге... Как же ты
живешь? Для кого? Для чего?
   - Ты забыла упомянуть еще одного человека.
   - Танька? Думаешь, она одобрит тебя, когда все сможет понять?
   - Мне достаточно того, что она не осуждает меня сейчас.
   - Немного же тебе надо.
   - Ты так думаешь? - спросил Анфертьев серьезно, входя в листья и найдя  в
них глаза Светы. - Ты ошибаешься.
   - Я знаю. Я знаю, Вадим. Прости. Я слегка раскисла. Буду исправляться.
   - Ну что ж, давай исправляться вместе.
   - А знаешь, они пахнут. Листья, - Света отломила большой лист клена.
   - Чем?
   - Листьями. Мертвыми листьями.
   - Хороший запах?
   - Да, мне нравится. Он настоящий. Честный. Спокойный.
   - А как пахнут деньги? - неожиданно спросил  Анфертьев  и  сам  испугался
своего вопроса.
   - Деньги? - Света быстро взглянула на Анфертьева и  отчужденно  пошла  по
дорожке. Остановилась, поджидая. А он задержался  немного,  услышав  вопрос,
который задаст Свете Следователь: "Не говорил ли кто-нибудь с вами в то утро
о деньгах?" - "Нет", - ответит она. И в ее глазах будет воспоминание,  может
быть,  даже  понимание.  "Понимание?  -  содрогнулся  Анфертьев.  -  Неужели
понимание?"
   - Пошли, - он взял ее под руку, надеясь, что она забыла о его вопросе.
   - Спрашиваешь, как пахнут деньги, - проговорила Света. - Плохо пахнут.
   Неприятно. От них исходит какой-то нервный зуд. Мечутся из  рук  в  руки,
будто ищут настоящего хозяина и не могут найти. И к кому бы  ни  попали,  им
кажется, что хозяин их недостоин. Лезут в душу, им все интересно, любопытно,
везде гадят, у них мелкий и  пакостный  смех.  Знаешь,  так  может  смеяться
последняя сволочь, поймав хорошего человека на какой-то слабости... При этом
пыжатся изображая из себя нечто значительное. О  нас,  о  людях  они  думают
плохо, пренебрежительно, с издевкой. Я это знаю.
   - А что думают о нас листья?
   - Листья о нас не думают. Они общаются с солнцем, дождем,  ветром...  Мне
кажется, они восприми  мают  людей  как  некую  враждебную  бездумную  силу,
предугадать  действия  которой  невозможно.  Как  мы  воспринимаем   ураган,
землетрясение, извержение...
   Ключ в  кармане  источал  мелкую  дрожь,  словно  в  нем  бился  какой-то
моторчик, то останавливаясь, то снова начиная  работать,  и  его  содрогание
передавалось в ладонь. Анфертьева охватила медлительность, как это бывает  у
спортсменов, которым через некоторое  время  необходимо  проявить  скорость,
силу, безошибочность в принятии решений. Он плелся за  Светой,  едва  волоча
ноги. Проницательный человек, зная о том,  что  задумал  Анфертьев,  мог  бы
подумать, что тот колеблется,  что  его  охватили  не  то  сомнения,  не  то
угрызения совести. Но это была ошибка.
   Никаких сомнений Вадим Кузьмич не испытывал. Он молча прощался со Светой,
понимая, что сегодняшний его Кандибобер сомнет все его нынешние отношения  с
людьми и весь мир после обеда будет другим, он перешагнет какую-то  черту  и
окажется там, где никогда не был до сих пор и  где  ему  предстоит  остаться
навсегда. Может быть, в том мире Земля окажется плоской, может быть,  звезды
там похожи на окна и все небо усыпано этими окнами, как новые микрорайоны  в
Москве в праздничный вечер. А этот мир, где Земля круглая а звезды похожи на
острия цыганских игл, мир, где красть плохо, а честность угнетает и  кажется
неподъемным  грузом,  где  Света  все  недоступнее  и  желаннее,  этот   мир
отшатнется куда-то в сторону Тибетских гор, Марианской впадины,  Бермудского
треугольника, отшатнется и пропадет.
   Ну и черт с ним, вяло подумал Анфертьев. Может быть, по ту сторону  Сейфа
мне повезет больше. Там идет другая жизнь, и я там другой... Разберемся.
   В бухгалтерию Анфертьев вошел порывисто,  приветствовал  женщин  поднятой
рукой, и те тоже заулыбались, загалдели. Трудовой день еще  не  начался,  и,
сидя на своих протертых, покрытых тряпочками стульях, они впихивали в волосы
железные скобы, выравнивали перед зеркальцем носы, брови, губы, дорисовывали
недостающее, закрашивали излишнее, одергивали кофты, у всех  почему-то  были
тесные кофты, раскладывали бумажки с  таким  нечеловеческим  старанием,  что
Анфертьев, увидев все это, сказал про себя - надо. Только так ты сможешь все
поставить на место и восстановить в себе хоть какое-то  равновесие.  Сдвинут
ты, Вадим, перекошен, искорежен и жить дальше в этом состоянии  не  сумеешь,
загнешься.
   Не  было,  конечно,  в  душе  Анфертьева  радости  от  встречи  с  родным
коллективом бухгалтерии, он притворялся, причем так увлеченно, что  Света  с
удивлением посмотрела на преобразившегося Анфертьева. Но ничего не сказала.
   Войдя в лабораторию, Анфертьев заперся, снял  плащ,  повесил  на  гвоздь.
Ключ от Сейфа  переложил  в  карман  пиджака.  Нашел  коробочку  с  крашеной
мелочью. Из-за увеличителя достал еще два ключа - от кабинета  Квардакова  и
от соседней двери в архив. Все эти  заботы  и  приготовления  как-то  гасили
нервную Дрожь. Выключив верхний свет, оставив лишь красный фонарь, он сел на
единственный стул и вжался в угол. Он просидел так не  меньше  получаса,  не
находя сил подняться. А когда все-таки вышел с  фотоаппаратом  через  плечо,
глаза его  были  беспомощно  сощурены  от  яркого  света,  на  губах  играла
добродушная улыбка. За то время  солнце  рассеяло  осенний  туман  и  теперь
заливало большую комнату бухгалтерии. Яркий свет слепил  пожилую  женщину  у
окна, и Анфертьев заботливо задернул штору.
   - Спасибо, Вадик,  -  сказала  женщина,  продолжая  перебирать  короткими
пальцами бумажки, сжатые громадной  канцелярской  скрепкой.  Глядя  на  нее,
Анфертьев вдруг ясно вспомнил, как  давным-давно,  когда  он,  босоногий,  в
одних лишь длинных черных сатиновых трусах, бегал по глиняным кручам, к  ним
во двор заглянул старик с ящиком, на котором сидела белая крыса  с  красными
глазами и маленькими  лапками  выдергивала  из  ящика  почти  такие  же  вот
бумажки. Развернув их, можно было прочитать, что тебя  ожидает  в  ближайшем
будущем. Тогда за кусок хлеба, который  он  отдал  старику,  крыса  вытащила
пустую бумажку. Старик  предлагал  ему  попытаться  еще  раз,  но  Анфертьев
отказался. Он не хотел знать своего будущего, оно страшило его.
   - Что нового на финансовом фронте? - спросил Вадим Кузьмич весело.
   - Ну как же! - укоризненно воскликнула женщина с  тощим  узлом  волос  на
затылке. - Вот Свету отряжаем за деньгами.
   - Донесет ли?
   - Люди добрые помогут.
   Разговор продолжался безобидный и необязательный, обычный разговор в день
зарплаты - о том, что неплохо бы сбегать за бутылкой и  отметить  премию,  о
том, что у кого-то в баночке остались соленые  грибочки,  но  проделать  это
безнравственное  мероприятие  лучше  после  обеда,   когда   начальство,   и
Подчуфарин   и   Квардаков,   сами   отправятся    куда-нибудь    пропустить
стаканчик-другой, когда можно будет попросту закрыть бухгалтерию  на  часок,
да и посидеть, попригорюниться в тесном женском кругу. Анфертьев, участвуя в
этом разговоре, подшучивая и подтрунивая, ни на секунду не прекращал  беседы
со Следователем.
   "Скажите,  Анфертьев,  вы  ничего   странного   не   заметили   утром   в
бухгалтерии?"
   "Как же, заметил. Царило всеобщее оживление. Это был день зарплаты, кроме
того, обещали выдать квартальную премию".
   "Да, это  я  знаю.  Послушайте...  Единственное  окно,  через  которое  с
заводского двора можно видеть все происходящее в бухгалтерии, было задернуто
шторой. Остальные окна выходят на глухую стену цеха. Вам не кажется, что все
это было продумано? Некоторые свидетели утверждают, что это  окно  задернули
вы?"
   "Если свидетели утверждают, значит, так оно и есть".
   "Зачем вы это сделали?"
   "Солнце светило в глаза женщине, которая работает за столом у окна...  Но
если это сделал действительно я, то в самом начале рабочего дня, потому  что
потом солнце уходит за цех".
   "Видите ли, в чем дело... Женщина  эта  подтверждает,  что  вы  задернули
штору, но она настаивает на том, что отдернула ее через час, поскольку в ней
уже не было надобности.  Но,  когда  я  пришел  в  бухгалтерию,  штора  была
задернута. Как вы это объясняете?"
   "Можно допустить, что кто-то задернул  штору  после  всего  случившегося,
чтобы рабочие, столпившиеся у окна, не мешали следствию".
   "Да, пожалуй".
   Не услышав больше вопросов от Следователя, Анфертьев вышел из бухгалтерии
и направился к заместителю директора Квардакову Борису Борисовичу.
   - А! - закричал тот, едва Анфертьев появился в дверях. - Заходи!
   - Здравствуй, Борис Борисович, - сдержанно поздоровался Анфертьев.
   - Привет! Слушай, я говорил тебе о театре. Берут.  Ты  понял?  Я  показал
твои снимки, целую папку вывалил. Они ошалели.  Они  пришли  в  восторг,  ты
понял?! Они никогда не видели ничего  подобного.  Понял?  Подобного  они  не
видели. И не увидят.
   Говорят, эти снимки делал большой мастер своего дела, настоящий художник.
   - Это я, что ли? - не то удивился, не то озадачился Анфертьев.
   - Ну не я же! - расхохотался Квардаков,  и  ворс  его  мохнатого  пиджака
приподнялся дыбом от нахлынувших чувств. - Сегодня же, понял? Сегодня  после
обеда мы едем с тобой в театр. Они хотят тебя видеть.
   - Думаешь, стоит?
   - Да тут и думать нечего! Ты будешь работать в театре,  снимать  актеров,
ездить на гастроли, твои снимки будут печатать газеты и журналы! Глядишь,  и
меня когда-нибудь тиснешь, а? По старой памяти в знак благодарности. А какая
там у них фотолаборатория,