и  через  две  остановки  умолкли,  пылая  неизрасходованным
гневом. А когда вышли, Анфертьев сдвинул  стекло  в  сторону,  высунулся  из
трамвая и погрозил контролерам пальцем:
   - А квитанцию вы мне так и не дали!
   Аэропорт.
   Сколько, бы вы ни летали, он всегда  вносит  в  душу  тревогу,  и  нельзя
привыкнуть, нельзя до конца смириться с этими ненормальными перемещениями по
планете. Вы входите в  гулкое  здание,  по  которому  громадными  невидимыми
колесами перекатываются  объявления  о  посадках,  приземлениях,  задержках,
вылетах, входите, отдаваясь во власть могущественной  и  наверняка  нечистой
силы. Но будничность происходящего скрашивает таинство, и вы проходите через
все щупы, через гудящие рамы, через  просвечивающие  насквозь  рентгеновские
установки так спокойно, словно никогда ничем иным и не занимались.
   - Девушка, ваш паспорт! Вы летите без вещей? Ах, одна сумка...
   - Пассажиров, вылетающих рейсом Москва  -  Запорожье,  просим  пройти  на
посадку...
   Вместе с молчаливой толпой, пронизанной  предчувствиями,  предрассудками,
суевериями, Света выходит на поле и видит стаю крылатых существ. От их  рева
вздрагивают бетонные плиты, и горячий воздух обдает лицо. Существа  уносятся
в облака, за кромку горизонта, возвращаются, тяжело оседая и дробя воздух.
   Самолеты чем-то озабочены, недовольны, и кажется даже странным,  что  они
соглашаются лететь. Подавленные их  мощью,  мы  вверяем  им  свои  страхи  и
надежды, свои жизни, и дай Бог, чтобы они все это вернули обратно.
   Самолет набирает высоту. Просим пристегнуть ваши ремни. Полет проходит на
высоте десять тысяч метров. За бортом пятьдесят градусов мороза,  фиолетовое
небо, облака,  опасливо  прижимающиеся  к  земле.  За  бортом  вздрагивающие
крылья, быстро темнеющий воздух, сполохи красного прожектора  на  моторах  и
одинокие, почти невидимые, почти несуществующие огни далеко внизу.
   Самолет приближается к  городу  Запорожье.  Это  большой  промышленный  и
культурный центр, это театры, заводы и комбинаты, это  город  металлургов  и
ученых, студентов и строителей, влюбленных фотографов и красивых кассиров.
   Просим оставаться на своих местах до полной остановки. Вещи вы получите в
багажном отделении. В город вас доставят автобусы и такси. В зале ожидания к
вашим услугам Вадим Кузьмич Анфертьев. Вы его узнаете по синему  галстуку  и
взбудораженным глазам.
   - Ну, здравствуй, Анфертьев! - Света протянула руку. - Ты сфотографировал
краны? У тебя прекрасный галстук. Где достал? А в  нашем  городе  дождь.  Он
идет и днем и ночью. Мы летели на высоте десять тысяч  метров.  Сколько  это
будет в сантиметрах? Пятьдесят градусов мороза за бортом.  Это  больше,  чем
было зимой в Москве. Ты похож на международного авантюриста. В твоем  облике
значительность и грусть человека,  который  все  знает  наперед.  Скажи,  ты
действительно все знаешь наперед?
   Анфертьев молча улыбался, наслаждаясь ее голосом, смотрел, как  шевелятся
ее губы, как блестят ее глаза, и не понимал  ни  слова  из  всего,  что  она
говорила.
   Впрочем, главное он все-таки понимал: Света была рада видеть его.
   - Ну, здравствуй, Лунина! - Он привлек ее к себе, прижался щекой к щеке и
прошептал на ухо:
   - Пш-пш-пш.
   - Ты что-то сказал? - Она отстранилась.
   - Да. Я сказал  заветные  слова.  Их  невозможно  повторить.  Неужели  не
расслышала?
   - Я не уверена, что правильно поняла.
   - Ты правильно поняла.
   - Мне кажется, они слишком ко многому тебя обязывают.
   - Да, именно это я и сказал. Тебе на пользу перелеты. Ты вырвалась из-под
власти Сейфа. Он угнетает тебя и заставляет работать на  него.  Это  ужасно.
Так нельзя. У тебя высотный  румянец  и  аэрофлотский  блеск  в  глазах.  Ты
производишь впечатление... - Анфертьев раскрыл перед  Светой  дверь,  и  они
вышли на площадь.
   Был уже вечер, красноватый прохладный воздух заполнял все пространство до
самого горизонта. На свежем весеннем ветру  раскачивались  верхушки  молодых
тополей, покрытых первой зеленью. Желтоватый табун такси  светился  красными
стояночными огнями.
   - Так какое же впечатление я произвожу на запорожцев? -  спросила  Света,
когда они уже сели в машину и поехали в сторону  заводских  труб,  дымов,  в
сторону повисшего над городом темного облака, изредка  озаряемого  сполохами
жидкого металла.
   - Ты похожа на человека, который знается с международными  авантюристами.
Ты вступаешь с ними в преступный сговор, вы встречаетесь в условленном месте
в назначенный час, обмениваетесь  разными  словами,  которые  меняют  судьбы
людей и отражаются на  международных  отношениях.  Твоя  жизнь  -  перелеты,
аэропорты, свидания в гостиницах, ужины в ресторанах,  маленькие  пистолеты,
большие  пачки  денег,  пуленепробиваемые  стекла,  бриллианты,   наркотики,
цианистый калий в перстне, ты служишь великому и могущественному Сейфу, а он
платит тебе черной неблагодарностью. Брось его и переходи к нам.
   - У него  длинные  руки  и  жестокий  нрав,  тебе  не  совладать  с  ним,
Анфертьев.
   Он расправится с тобой.
   - Думаешь, дотянется?
   - На него работает много людей. Оглянись - это все его служители, нам  не
спрятаться от них.
   "При обыске  у  Луниной  нашли  авиабилет  в  Запорожье.  По  времени  он
совпадает  с  вашей  командировкой.  Как  это   понимать?"   -   Следователь
приготовился записывать.
   - Где твой билет? - спросил Анфертьев.
   - В сумочке. А что?
   - Дай мне его.
   - Зачем? Заметаешь следы? Не надо, Вадим. Мне некого опасаться. Я оставлю
его себе на память.
   - Смотри, - обронил он.
   - У меня так мало вещей,  оставленных  на  память.  Программка  какого-то
спектакля, бубновый король - я нашла его на улице, и теперь вот будет билет.
   Шофер поначалу настороженно  прислушивался  к  их  разговору,  но  потом,
отказавшись от попыток что-либо понять, все внимание обратил  на  дорогу.  И
они пронеслись сквозь город,  сквозь  его  огни,  дома,  толпы,  сквозь  его
прошлое и будущее,  пронеслись,  оставляя  за  собой  след  из  опасности  и
недолговечности, след из несбыточных надежд и грядущих разочарований. Что-то
сгорало в них  в  эти  минуты,  перегорало,  и  прохожих,  которым  пришлось
вдохнуть след, оставляемый их такси, охватывало беспокойство, они  бросались
звонить своим близким, друзьям, любимым,  затерявшимся  в  сутолоке  дней  и
забот.  Анфертьев  и  Света  проносились,  оставляя  за  собой   очереди   у
телефонов-автоматов.
   Они вышли у  гостиницы,  где  Анфертьеву  невероятными  усилиями  удалось
выбить номер для Светы. И ее прописали на два дня,  хотя  люди,  знакомые  с
гостиничными порядками, не поверят в это. Света вошла в первый в своей жизни
гостиничный номер, и взгляд ее тут же остановился на кровати. И о чем бы они
ни говорили в этот вечер, как бы  причудливо  ни  петляли  их  шутки,  темы,
розыгрыши, оба неизменно возвращались в мыслях к этой рассохшейся кровати  с
деревянными спинками.
   - Я никогда не останавливалась в гостинице, - сказала Света.
   - Вот и остановилась. Как тебе здесь?
   - Прекрасно. А где твоя комната?
   - Рядом. Мы можем по ночам перестукиваться.
   - И ходить друг к другу в гости?
   - Думаю, мы просто обязаны это делать, -  с  преувеличенной  уверенностью
сказал Анфертьев. Мысли  о  Сейфе  и  мысли  о  Свете  переплетались  в  его
сознании, снова разделялись, шли рядом, одновременно. Мир  вокруг  расцветал
возможностями и соблазнами, в лицо дул  свежий  ветер,  насыщенный  запахами
трав, и морские волны разбивались о  прибрежные  скалы,  и  пылающие  кометы
проносились по ночному небу,  и  вулканы  грохотали,  сотрясая  материки.  А
главное - его отношения со Светой наполнились надеждами, тайнами и  срамными
мечтами, как это  бывает,  когда  человек  влюбляется.  И  здесь,  в  номере
запорожской  гостиницы,  когда  они  стояли  еще  в  плащах  и  обменивались
двусмысленностями, Света прочла его мысли, ничего хитрого в  этом  не  было,
прочла легко, будто все они были написаны шариковой ручкой  на  его  лбу.  И
ужаснулась, и восхитилась тем, что в этот миг открылось перед ней.
   - Вадим, - сказала она ошарашенно, - иногда мне кажется, что я совершенно
тебя не знаю. Будто передо мной стоишь не ты, а незнакомый человек, которого
я никогда не видела. Да и человек ли...
   - Это бывает, - согласился Анфертьев. - Скажу тебе больше. Иногда  я  сам
сомневаюсь в том, что я именно тот, за кого себя выдаю. Ну, вот как если  бы
вселилось в меня другое существо, чужое мне, чуждое. Вселилось и  пользуется
моим телом, что-то делает от моего имени, проворачивает свои  делишки,  а  я
где-то в другом месте... То ли жду, пока освободится мое тело, то ли  я  сам
живу в ком-то... Временно снимая помещение... Вроде этой гостиницы...
   - Тебе надо встряхнуться.
   - Знаешь, наверно, нет человека, которому не требовалось бы встряхнуться,
сменить на время одежды, привычки, убеждения...
   - Убеждения? - Света вскинула брови.
   - Ну, хорошо, не сменить, нет. Но хотя бы забыть на время о них. А  потом
снова вернуться к прежним своим убеждениям, чтобы еще  раз  убедиться  в  их
истинности.
   - Не уверена, - Света покачала головой и повторила:
   - Не уверена, Вадим.
   - Ладно, не будем об этом. Раздевайся. - Анфертьев сделал паузу,  понимая
рискованность своего предложения. - И пойдем поужинаем.
   - Это далеко? - спросила Света, и в ее голосе было облегчение.
   - Здесь, в ресторане, на первом этаже.
   - Ты разоришься. И тебя посадят  в  долговую  яму.  Я  буду  носить  тебе
передачи.  Биточки  из  нашего  буфета.  А  однажды  принесу  тебе   в   яму
увеличитель, и ты сможешь потихоньку погашать свои долги.
   - А тебе не  пришло  в  голову  принести  вместо  увеличителя  веревочную
лестницу?
   - Анфертьев! - шутливо  ужаснулась  Света.  -  У  тебя  преступный  образ
мышления.
   "Скажите, Светлана Николаевна, - медленно проговорил  Следователь,  -  вы
подозреваете кого-нибудь?"
   "Нет. Никого".
   "Не торопитесь так отвечать. Вы полагаете, что подозревать -  это  низко,
подло, и потому даже думать об этом не хотите. Напрасно. Ведь Сейф-то пуст.
   Пятьдесят тысяч ахнулись. Значит, для подозрений есть основания. Отвечать
вам.  И  скамья  подсудимых  дожидается  вас.  Мне  говорили,  что  вы  были
достаточно близки с этим фотографом... Как его... Анфертьевым, верно?"
   "У нас и сейчас неплохие отношения".
   "Вы не замечали за ним..."
   "Нет".
   "Понимаю. Вы сказали бы нет, даже увидев его с деньгами у Сейфа".
   "Да".
   "У вас не было с Анфертьевым разговора о том, что неплохо бы начать новую
жизнь, что неплохо бы..."
   "Нет".
   "О чем же вы говорили?"
   "Ни о чем". "Молчали?" "Нет, мы говорили ни о чем".
   - Там играет музыка, и мы сможем потанцевать. Должен же я где-то блеснуть
своим новым галстуком. В Запорожье такого нет ни у кого.  Ко  мне  подходили
прямо на улице и предлагали за него большие деньги. А один просил хотя бы на
вечер. Я могу сдавать его в аренду.
   - Но это будут нетрудовые доходы. Конституция против. И потом, я не  хочу
видеть этот галстук на чужой шее. Она осквернит его.
   Этот разговор может показаться игривым и  пустым,  но  это  не  так.  Они
говорили серьезно, ни тени улыбки  не  промелькнуло  на  их  лицах.  Главное
заключалось не в словах, им важно было преодолеть  отчужденность,  вызванную
казенными запахами гостиничного номера,  нужно  было  погасить  преступность
самой встречи, за которой раскачивалась тень предательства и измены.
   Да, мы можем обо всем  говорить  свободно,  по  ходу  вспоминая  забавные
анекдоты и смешные случаи о прыжках с балкона, сидении в шкафу,  стоянии  на
одной ноге под вешалкой, мы готовы назвать это истинным достоинством мужчины
или женщины, умеющих  подняться  над  предубеждениями  толпы,  ценящих  свои
чувства и свою искренность. Но только Богу известно, насколько  это  сложно,
мучительно, тягостно, когда дело касается нас  самих.  А  если  это  нам  не
сложно, не мучительно, не тягостно, то о чем речь? Тогда об этом и  говорить
не стоит.
   Тогда, ребята, что-то очень важное кончилось в нас... Или кончается...
   Ужин в ресторане.
   Еле  сдерживаемое  пренебрежение  жирного  официанта  в   отвратительном,
замусоленном галстуке, громыхающий  оркестр,  жаждущий  заказов  и  подачек,
развеселая  компания  пожилых  пьяных  женщин,  отмечающих   какой-то   свой
конторский праздник, - для них ужин кончится слезами и  надрывными  песнями,
упившийся командированный, который после каждой рюмки смотрел на женщин  все
доброжелательнее и заинтересованнее, нарядные,  румяные,  плотные  мальчики,
решившие в этот вечер хватить красивой жизни. Анфертьев  и  Света  несколько
раз станцевали и были благодарны этому надсадному оркестру, который  избавил
их от необходимости что-то говорить. Потом, притихшие, поднимались по мягкой
ковровой лестнице, понимая,  что  каждая  преодоленная  ступенька  неумолимо
приближает их к тому запретному, к чему  они  катились  второй  год.  Молча,
пряча глаза, прошли мимо напряженного взгляда дежурной.
   Первым по коридору был номер Светы. Она  остановилась,  нашла  в  сумочке
ключ, открыла дверь. Анфертьев вошел следом. И, обняв  Свету,  подумал:  как
странно  поцелуй  меняет  лицо  женщины,  в  нем  появляется   отрешенность,
одухотворенность.
   Нет,  не   будем   заглядывать   в   чужие   спальни,   показывать   свою
осведомленность или богатство  воображения.  Может  быть,  это  интересно  и
поучительно, но к нашему повествованию не имеет никакого отношения.
   А кроме того...
   Что делать, Автор в силу некоторой испорченности мышления, но  без  злого
умысла дал понять, что между Светой и  Вадимом  Кузьмичом  нечто  произошло.
Ничего не было. Не получилось.  Анфертьев  просидел  в  ,  номере  Светы  до
глубокой ночи, они рассказывали  о  себе  все  или  почти  все,  между  ними
возникло нечто вроде духовной близости и разрушить ее, предаться... Нет,  не
смогли ни он, ни она.
   Казнясь и проклиная себя за нерешительность и в то же время понимая,  что
не может поступить иначе, Анфертьев во втором часу ночи поднялся и с  жалкой
улыбкой вышел из номера. В  растерянности  он  прошел  в  конец  коридора  и
оказался возле столика с дежурной - крепкой, плотной, не старой еще  женщины
в тесной кофточке, тесной юбке, да и цепочка на шее была у нее тесноватой. В
ее взгляде было понимание человеческих пороков, но не было их осуждения.
   - Что? - спросила она. - Глухо?
   - Глухо, -  подтвердил  Анфертьев,  не  удивившись  вопросу.  Но  тут  же
спохватился:
   - А вы откуда знаете?
   - Свет из-под двери... Вы не выключали свет.
   - А-а... Вообще-то да... Я и не подумал...
   - Выпить не хочется?
   - Хочется.
   - Чего ж молчишь,  -  проворчала  женщина.  Открыв  тумбочку  стола,  она
достала початую бутылку водки и две чайные чашки. Налила поровну  и  себе  и
Анфертьеву.
   Пошарив рукой в глубине тумбочки, пошуршав там ломкой бумагой, она вынула
засохшую, осыпающуюся вафлю. Анфертьев с обостренной четкостью  увидел,  как
крошки падали в чашки, размокали и медленно опускались на дно.
   - Будем живы, - дежурная ткнулась  своей  чашкой  в  чашку  Анфертьева  и
буднично выпила. Откусила вафлю, пожевала ее, взглянула на Анфертьева:
   -  Пей,  не  тяни.  А  то  выйдет  мой  начальник  или  твоя  красотка...
Оконфузимся. Все хорошо.
   Точно говорю - все хорошо. Выйди все, как хотелось, -  глядишь,  и  конец
наступил бы. Атак все хорошо, все продолжается.
   Анфертьев выпил, не ощутив ни горечи, ни крепости водки, сел на диванчик,
пожевал вафлю. Отряхнул ладони, откинулся на спинку, закрыв глаза.
   - Еще? - спросила дежурная.
   - Нет, что вы... Хватит.
   - Все равно не берет... Ни меня, ни тебя.... А?
   - Раз не берет, то можно, - сказал Анфертьев, хотя почувствовал, что  его
все-таки берет. В душе что-то размякло, и та  напряженность,  с  которой  он
вышел из номера Светы, уже не резала грудь.
   - Понимаешь, как получается, - дежурная убрала в тумбочку чашки и  пустую
бутылку, - чем девушка лучше, тем все сложнее...  Другая  сама  бы  тебя  не
выпустила, а эта небось и слова не сказала?
   - Сказала. Иди, говорит.
   - Правильно. Все правильно. Иди отдыхай. Или к ней стучаться пойдешь?
   - Нет, погуляю. Меня выпустят?
   - Отчего ж... Жилец ты трезвый, - усмехнулась дежурная. - И  выпустят,  и
обратно впустят.
   Город был пуст, тих, светел. Горели фонари, круглая луна висела прямо над
головой, со стороны заводов полыхали  зарева,  иногда  доносился  неприятный
грохот, и казалось, там всю ночь извергается  небольшой  местный  вулкан.  В
прохладном воздухе  явственно  ощущался  запах  металлической  гари.  Пройдя
квартал, Анфертьев оказался на  мосту  над  железнодорожной  веткой.  Отсюда
лучше  были  видны  контуры  заводов,  подсвеченные  льющимся  металлом.  Не
удержавшись, Вадим Кузьмич  по  привычке  щелкнул  несколько  раз  затвором,
навсегда запечатлев в себе  клубы  дыма  над  печами,  мерцающие  в  темноте
красноватые  прочерки  рельсов,  огни  приближающегося  состава,   пустынный
проспект,  зеленую   искорку   такси,   мост,   вздрагивающий   от   тяжести
проносящегося  под  ним  состава  со  стальными   слитками,   себя   самого,
неприкаянного и хмельного...
   "Скажите,  Вадим  Кузьмич,  находясь  в  близких  отношениях  с  кассиром
Луниной,  вы,  очевидно,  имели  возможность  рассмотреть  Ключ  от   Сейфа,
подержать его в руках?"
   "Очевидно,  имел",  -  Анфертьев  пожал  плечами,   показывая   полнейшее
равнодушие к вопросу.
   "И при желании могли снять отпечаток с Ключа?"
   "А зачем?"
   "Хорошо, оставим это. Вы не замечали у Луниной стремления к  иной  жизни,
скажем, более свободной, раскованной, обеспеченной?"
   "Замечал. Как и у всех других людей, с кем мне приходилось встречаться за
последние сорок лет".
   "Она не делилась с вами своими планами, надеждами на будущее?"
   "Делилась".
   "И что же?"
   "Ее надежды никоим образом не касались ни Сейфа, ни его  содержимого",  -
веско произнес Анфертьев и мгновенно перенесся из  кабинета  Следователя  на
вздрагивающий мост, к гостинице, в которой на следующую ночь он останется  у
Светы. Купив в соседнем гастрономе бутылку коньяка, кулек  яблок  и  коробку
конфет, они еще засветло уединятся в номере. И проснутся одновременно, когда
на проспекте громыхнет в темноте первый, пустой еще трамвай, и Вадим Кузьмич
почувствует губами на щеках Светы слезы - что-то приснилось ей,  грустное  и
безнадежное. Но что  именно,  она  не  сказала.  А  может  быть,  не  смогла
вспомнить.
   Вернулись.
   Первым утренним самолетом в понедельник.
   Летели в темноте. Рассвело, когда самолет уже шел на посадку во Внукове.
   Взяли такси. Всю дорогу молчали.
   Безоглядной радости не было. В душе какая-то смятость,  подавленность.  И
такое  чувство,  будто  тайна,  так  долго  волновавшая,  оказалась  дешевым
розыгрышем.
   - Как тебе Запорожье? - наконец спросил Анфертьев, когда они уже  мчались
по Садовому кольцу.
   - Ничего город. Вполне.
   - Не жалеешь?
   - Не знаю, - она положила руку на его ладонь.  -Пока  не  знаю...  Как-то
пустовато. Но это пройдет.
   - Я выйду раньше.
   - Все в порядке, Вадим, - она сжала его ладонь. - Все в порядке. Просто я
должна прийти в себя. Да и тебе это не помешает, - она  участливо  взглянула
на него.
   - Похоже на то, - усмехнулся Анфертьев. - Остановите здесь,  -  Анфертьев
тронул водителя за плечо, когда машина приблизилась к  подземному  переходу,
над которым бледным факелом светилась буква М.  Выйдя,  он  резко  захлопнул
дверь и, не оглядываясь, сбежал  вниз  по  ступенькам.  Москвичи  торопились
навстречу, обгоняли, толкали, но  Анфертьев  ничего  не  замечал.  Откуда-то
из-под земли доносилось  нарастающее  завывание  поездов,  у  автоматов  уже
звонили, эскалатор бежал вниз, резиновые перила вздрагивали,  двери  вагонов
хлопали мягко и необратимо, в