чал,  будто  прислушиваясь  к
себе.
   - Да, полегчало. Еще бутылку-вторую, и станет вообще легко.
   - Ты уже был дома?
   - Нет, только иду.
   - Ты что же, пять  часов  добираешься?  -  Может  быть...  Скажи,  что  я
добираюсь пять лет, и я соглашусь с тобой еще охотнее. Не исключено,  что  я
иду к себе уже пять тыщ лет и мне быть в пути еще  столько  же...  Мы  идем,
бежим, едем, хотя заранее знаем, что никто нас нигде не ждет, что топать нам
до самой смерти. А прийти куда-то и убедиться, что мы  на  месте,  что  путь
окончен... Нет, этого нам не суждено.
   Представляешь ужас! Найдем ночевку - и уже считаем, что  мы  дома...  Нам
дадут какой-нибудь похлебки, а мы уже готовы  выть  от  радости,  что  родню
обрели... Где-то на работу взяли, жалованье определили, метлу в руки сунули,
а мы уж кричим, что себя обрели...
   -  Как  ты  думаешь,  -  отрешенно  проговорила  Света,  глядя  на  окна,
разноцветными искорками светящиеся в ее глазах, - как ты думаешь, мог  Борис
Борисович взять деньги?
   - Борис Борисович? Кто это? А, Квардаков... А почему бы и  нет?  Ведь  он
брал их всю свою жизнь и, не случись сегодня этого печального  происшествия,
продолжал бы брать до конца жизни.
   - Ты имеешь в виду зарплату?
   - Назови это зарплатой, жалованьем, пособием, взяткой...  Какая  разница?
Он брал эти деньги из твоих рук, отлично понимая, что не заработал их. Но ни
разу не отказался. Ведь ни разу?
   - Но и ты не отказался.
   - Я - другое дело. Мне платят меньше тех денег, на которые можно прожить.
   - Как же ты живешь?
   - Жена кормит. И потом, я свои деньги все-таки зарабатываю.  Может  быть,
снимки не входят в число основной продукции нашего завода,  но  меня  наняли
делать снимки, и я их делаю. И неплохо справляюсь со  своими  обязанностями.
Свои сто рублей я зарабатываю.
   - Тебе платят сто двадцать.
   - Нет, Света. Это в каких-то ваших бухгалтерских ведомостях  стоит  цифра
"сто двадцать". Но ты хоть раз дала мне эти деньги? Нет. Ты  даешь  мне  сто
рублей, а все почему-то считают, что я получаю сто двадцать.
   - Вот и о деньгах поговорили, - улыбнулась в темноту Света.  '  -  Видишь
ли, мы можем о них говорить, можем о них молчать, можем о них слагать  стихи
или распевать песни - все это не имеет ровно никакого значения,  потому  что
мы о них никогда не забываем, как о собственной смерти. Предстоящей  смерти,
которая все ближе.
   - Так ты никогда не говорил, Вадим, - озадаченно произнесла Света. -  Что
произошло?
   - Большие деньги... Особенно в чужих руках заставляют  смотреть  на  вещи
трезвее. Даже после бутылки этой паршивой водки.
   - Пей коньяк.
   - Коньяк пусть пьет Квардаков. Если его выпустят.
   - А могут и не выпустить?
   - Откуда мне знать, - Анфертьев отгородился воротником плаща и от  Светы,
и от ее вопроса.
   - Подожди, - сказала Света. - Какие-то слова ты произнес недавно,  я  все
время пытаюсь понять, что стоит за ними... Да, ты сказал,  что,  не  случись
сегодня этого  происшествия,  Борис  Борисович  и  дальше  получал  бы  свою
зарплату...
   - Получал бы! - убежденно сказал Анфертьев.
   - Я не о том. Из твоих слов выходит, что ты не веришь в его виновность?
   - Света, - Анфертьев решился наконец положить ей руку на плечо, - так  ли
уж важно, во что я верю?
   - Что же важно?
   - То, как я поступаю. Как ты относишься  ко  мне,  а  я  к  тебе.  Важно,
сколько я  зарабатываю,  потому  что  это  определяет  мой  образ  жизни.  И
определит мой образ смерти.
   - И качество потребляемых напитков.
   - Я не прав?
   - Нельзя же  все  время  говорить  о  собственной  смерти.  Это  попросту
неприлично.
   - Да? Извини. Это все она, - Анфертьев кивнул  в  сторону  светящегося  в
темноте круглого горлышка  бутылки,  оно  напоминало  плавающее  над  землей
колечко.
   - Маленько перебрал... Сказывается отсутствие опыта.
   - Это дело наживное, - Света поднялась.  -  Тебе  пора,  Вадим.  Да  и  я
продрогла. Пока.
   - Ты не будешь делать нехороших выводов?
   - Там видно будет. Посмотрю на поведение.
   - Я исправлюсь! - горячо воскликнул Анфертьев.
   Эти  слова  прозвучали  куда  серьезнее,  нежели  требовал   полушутливый
разговор.
   - Вот увидишь, я исправлюсь.
   - Думаешь, это возможно?
   - Надо верить в человека. Света!
   - Ага, значит, все-таки надо во что-то верить.. Пока, Вадим.
   Света взяла ведро и направилась к подъезду. Оглянувшись, она увидела, что
Анфертьев остался сидеть на скамейке. Поколебавшись, вернулась.
   - Прости, - сказал он, вставая. - Задумался.
   - О чем?
   -  О  себе,  о  тебе...  Если  не  возражаешь.  Откровенно  говоря,   это
единственное,  о  чем  я  думаю  последнее  время...  Хотя...  -  он   пьяно
рассмеялся. - Прости, я вспомнил чьи-то слова... Люди  думают  -  что-нибудь
придумают, а мы начнем думать - из раздумья не выходим. Ты не  помнишь,  кто
это сказал?
   - Знаешь, мне вполне достаточно, что эти слове произнес ты. Пока.
   Когда Света, поднявшись на площадку  второго  этажа,  выглянула  в  окно,
скамейка была пуста.
   Пьяные мысли Анфертьева:
   "Самыми жестокими часто оказываются близкие люди. Право на безжалостность
дает им хорошее к тебе отношение. Любя и жалеючи,  они  посыпают  твоя  раны
солью, чтобы убить в них заразу... Сочувствуя напоминают о  самых  постыдных
твоих словах и поступках. Желая видеть тебя и дальше счастливым и' здоровым,
они вынимают тебя из петли, вылавливают в проруби, подсовывают тебе холостые
ружейные патроны - ими ни за что не развалить себе череп..."
   Горечь свершения...
   Печаль исполненности...
   Боль удачи...
   Похолодало.
   Дожди кончились, да и осень, судя  по  всему,  шла  естественному  своему
завершению. Утра стояли ясные и звонкие, желтую  траву  покрывала  изморозь,
листья давно лежали на земле и каждую ночь промерзали насквозь. Они ломались
и хрустели под ногами утренних  бегунов,  первых  прохожих,  под  когтистыми
лапами ворон, вразвалку шагающих у мусорных ящиков.
   Автор хорошо слышал невеселый хруст, и его почему-то тревожил  безобидный
звук ломающихся мерзлых листьев. И белый кот из подвала соседнего дома  тоже
не оставлял Автора равнодушным. Когда-то он жил у хороших хозяев в  этом  же
доме и пользовался самой горячей любовью  всех  членов  семьи.  Но  однажды,
выйдя подышать свежим воздухом и  пообщаться  с  себе  подобными,  он  понял
вдруг, что нет у него никакого желания возвращаться  в  духоту  квартиры,  к
сюсюкающей любви и навязчивым ласкам, он понял, что ненавидит вареную рыбу и
теплую воду из надколотого блюдца. И не вернулся. Стал пить воду из холодных
подмерзающих   луж,   охотиться   за    ленивыми    голубями,    пользовался
благосклонностью чистеньких кошечек всех этажей, несмотря на то, что  шерсть
его потускнела, свалялась  и  стала  весьма  далека  от  той  белоснежности,
которой так гордились его хозяева. Иногда бывало - сядет кот под окна  своей
бывшей квартиры, взвоет страстно и безнадежно, как по  безвозвратно  ушедшей
молодости, но не возникает в нем желания вернуться, нет. А в доме  появилось
немало белых котов, и с каждой весной их становится все больше...
   Ну вот, отвлекся Автор, постоял у окна и снова за работу.
   Набирайся мужества,  Анфертьев.  Самое  тяжелое  впереди.  Самое  тяжелое
всегда впереди.
   Можно было бы подробно рассказать о следствии,  многочисленных  допросах,
свидетельских показаниях, но все  это  нетрудно  представить  по  предыдущим
описаниям, и вряд ли стоит возвращаться к тому, что уже известно читателю. А
вот очная ставка нужна, поскольку она имеет важное значение  для  дальнейших
событий.
   Что, Анфертьев, готов посмотреть в глаза Борису Борисовичу Квардакову?
   Очень хорошо. Вот повестка, пожалуйста, к девяти утра будь добр явиться в
кабинет Следователя. Пройди сквозь холодное утро,  по  мерзлым  листьям,  по
булыжникам, покрытым изморозью, скользни взглядом по белому коту  с  желтыми
глазами, по жирным голубям,  роющимся  в  объедках,  оглянись  на  одинокого
бегуна, наматывающего спозаранку круги по школьному стадиону,  помаши  рукой
Таньке, приникшей к  железной  решетке  детского  сада,  подними  воротничок
плаща, сунь руки в карманы и шагай, не оглядываясь. Кто знает,  будут  ли  у
тебя в жизни еще столь радостные впечатления, кто знает? Во  всяком  случае,
Автор еще не решил, как  с  тобой  поступить,  поэтому  кое-что  и  от  тебя
зависит. Деньги пусть пока полежат в той каморке,  вряд  ли  кому  придет  в
голову мысль перебрать тысячи папок, так что можешь не беспокоиться. Там они
могут пролежать и год, и два, и пять, пока не решит Зинаида Аркадьевна сдать
весь этот хлам в макулатуру, чтобы купить Дюма или  Дрюона.  Если  талон  на
книгу дается за двадцать килограммов макулатуры, то за  бухгалтерский  архив
вполне можно приобрести полное собрание сочинений и того и другого.  А  сдав
папку с целлофановым мешком,  наполненным  разноцветными  тугими  пачками  в
банковской упаковке, можно даже попытаться купить пару детективов Автора, но
для этого нужно слишком уж невероятное везение. Оставим это, хотя  Автор  не
прочь пощекотать  собственное  самолюбие  рассуждениями  на  столь  приятную
тему...
   - Входите, Анфертьев, - сказал Следователь, поднимаясь из-за  стола.  Был
он высок, худ,  в  глубоко  посаженных  глазах  таилось  смущение  человека,
вынужденного задавать людям неприличные вопросы,  подозревать  их  по  долгу
службы, уличать в непристойностях.
   - Здравствуйте, - Вадим Кузьмин остановился у двери,  не  зная,  как  ему
быть дальше.
   - Раздевайтесь, разговор у  нас  достаточно  долгий,  -  Следователь  еле
заметно улыбнулся.
   Анфертьев  повесил  плащ,  пригладил  волосы  перед  маленьким  зеркалом,
приколоченным к боковой стенке шкафа, сел на предложенный стул.
   - Прежде чем провести очную ставку с  Квардаковым,  я  хотел  задать  вам
несколько  вопросов.  Это  даже  не  вопросы...   Просто   хочу   поделиться
сомнениями, - Следователь прошелся по  кабинету.  -  Совершенно  невероятное
нагромождение  улик,   понимаете?   Дикое   нагромождение.   Краска,   Ключ,
напильники, опилки... Для того чтобы задержать  человека  и  предъявить  ему
обвинение, вполне хватило бы любой из  этих  улик.  Одной.  А  тут  все  они
вместе, все на поверхности, прямо в кабинете у  Квардакова,  на  нем  самом.
Если он не круглый дурак, то должен был знать, что будут следствие,  обыски,
допросы... А если он круглый дурак, то где деньги?  Что  я  хочу  сказать...
Подготовка проведена очень плохо. Грязно. Безграмотно.  А  все  остальное  -
блестяще. Такое ощущение, что это делали два разных человека. Что вы об этом
думаете, Вадим Кузьмич?
   Анфертьев оказался в сложном положении. Он готов был отвечать на  прямые,
самые жестокие вопросы, но у него  ни  о  чем  не  спрашивали,  его  просили
поделиться соображениями, и он почувствовал подвох.
   - Мне трудно об этом говорить, - начал Анфертьев, но Следователь  перебил
его:
   - Почему?
   - Вы знаете гораздо больше меня...
   - Ничуть! - воскликнул Следователь. - Мои знания никак  не  связаны,  они
рассыпаются в руках, понимаете?
   - Вы говорите  о  подготовке  к  ограблению...  Мне  об  этом  ничего  не
известно.
   Грамотно ли она проделана, проделана ли... Вы сказали,  что  все  сделали
два человека...
   - Как бы два! - в горячности воскликнул Следователь.  -  Как  бы  два!  А
сколько на самом деле... Я этого не знаю.
   - Вы говорите, что вина Квардакова доказана?
   - Да!
   - Мне трудно в это поверить, - осторожно  начал  Анфертьев.  -  Очевидно,
доказательства имеют значение для суда, я же позволю себе... не поверить.  У
меня хорошие отношения с Борисом Борисовичем, и я...
   - Другими словами, вы сомневаетесь в его вине? Вы что-то знаете? Скажите,
помогите следствию... Уж если вы цените свои отношения с Квардаковым, то  вы
не можете безразлично относиться к его судьбе, вы должны ему помочь, верно?
   Такого поворота в разговоре Анфертьев не ожидал.  Он  помолчал,  глядя  в
пол, перекинув ногу на ногу, исподлобья посмотрел на Следователя:
   - А как отнесся к вашим доказательствам сам Борис Борисович?
   - У меня такое ощущение, что он все время думает о  другом.  Мои  вопросы
словно отрывают его от  более  важных  мыслей...  Он  как-то  спросил  меня,
допрашивал ли я вас... Потом  поинтересовался  показаниями  Луниной,  вашего
кассира... Мне кажется, что он не всерьез  относится  к  тому  положению,  в
котором оказался. Как если бы слишком затянулась неудачная шутка, и  вот-вот
все прояснится и станет на свои места.
   Ввели Квардакова.
   Борис Борисович был все в том же своем мохнатом пиджаке, но  теперь  ворс
совсем погас, свалялся комьями. Однако вошел он  легко,  увидев  Анфертьева,
быстро шагнул к нему и, двумя руками сжав ладонь  Вадима  Кузьмича,  пытливо
посмотрел в глаза, словно хотел спросить о чем-то,  но  так  и  не  спросил.
Анфертьев отметил про себя, что Борис  Борисович  похудел,  черты  лица  его
обострились, глаза стали еще ближе друг к другу, сделались меньше, и  в  них
появилась смятенность.
   Квардаков сел на приготовленный для него стул, уставился  в  стену  прямо
перед собой, ожидая вопросов.
   - Вадим Кузьмич Анфертьев - единственный человек, который не верит в вашу
виновность, - бесстрастно произнес Следователь.
   - Да? - живо обернулся Квардаков и посмотрел на  Анфертьева  с  некоторой
подозрительностью. - Это правда, Вадим? Но почему ты не веришь очевидному?
   - Что очевидно, Борис Борисович? - с чувством произнес Анфертьев и  вдруг
осознал, что вот эти его слова, произнесенные так сочувствующе, едва  ли  не
самое подлое из всего, что он сделал. Он мысленно усмехнулся своему падению,
но не возникло в нем ни раскаяния, ни  сожаления.  Он  начинал  привыкать  к
этому нервному типу с бледным лицом и хорошим галстуком. Хотя прошло  больше
месяца после происшествия в заводоуправлении, Анфертьев не  торопился  брать
деньги из папки.
   Но все чаще ловил себя на  мысли,  что  и  затягивать  с  этим  делом  не
следует. Ему стали видеться кошмары, от которых  он  просыпался,  вцепившись
пальцами в подушку, -  какие-то  люди  очищали  архив,  выбрасывали  в  окно
пыльные папки, грузили в грязные машины, вывозили на городскую свалку и  там
сжигали их.  А  грузчики  были  неестественно  веселы,  они  не  знали,  что
ворочается в толстой папке, отчего из-под ее  картонок  просачивается  такой
тяжелый стелющийся дым - желтый, зеленый, фиолетовый. Струи  его  свивались,
заворачивались в спирали и походили на галактики,  которые  Анфертьев  видел
когда-то в школьном учебнике по астрономии. И эти  зеленые,  красные,  синие
вселенные вертелись у него перед глазами, как  шутихи  в  праздничном  небе,
сталкивались, кружились, возникали  и  гасли  звезды,  и  миллиарды  лет  со
свистом проносились мимо него, и миры корчились в денежном дыму, рождаясь  и
умирая в тяжелом  воздухе  городской  свалки...  -  А  что  очевидно,  Борис
Борисович? - с чувством произнес Анфертьев, протянул руки к Квардакову, даже
пальцами своими пытаясь послать волны сочувствия и скорби.
   - Но столько улик, Вадим! Откуда они?
   - Для меня  их  не  существует!  -  и  ответил,  и  уклонился  от  ответа
Анфертьев.
   - Почему? Почему ты им не веришь, если уже я начинаю принимать  их,  если
мне они уже кажутся убедительными?
   - Я видел вас все  обеденное  время.  До  последней  минуты.  Мы  с  вами
договаривались ехать в театр. Может быть, для  кого-то,  -  он  покосился  в
сторону Следователя, - эти напильнички имеют значение, но я знаю  совершенно
твердо - у вас не было времени со| вершить все это.
   - А краска? - напомнил Следователь.
   - Неужели она была в бутылке с кефиром? - вскинулся надеждой Квардаков.
   - Но я тоже держал ее в руках, - заметил Анфертьев.
   - Да, верно... Пока я ходил за деньгами, ты держа ее в руках. И твои руки
остались чистыми. Ты был театре? - спросил Квардаков.
   - Был, - кивнул Анфертьев. - Им понравились мои снимки, они сказали,  что
у меня золотые руки.
   - Тебя берут? - спросил Квардаков с таким  напряжением,  будто  для  него
сейчас не было ничего важнее.
   - Берут. Я сказал, что буду с месяц занят... Пока идет следствие. А потом
готов отдать себя в полное и распоряжение.
   - Ну и слава Богу, - облегченно откинулся Квардаков. - Хоть это  удалось.
А что Света?
   - Нормально. Подписка о невыезде... Мы с ней почти не видимся.
   - Почему?
   - Не знаю. Она... переживает... От разговоров уклоняется.  С  ней  что-то
происходит... Мне так кажется...
   - Вы не могли бы  мне  устроить  очную  ставку  с  Луниной?  -  обратился
Квардаков к Следователю.
   - Зачем? У вас нет расхождения в показаниях. A устраивать из очной ставки
свидание... Так не принято.
   - Я хочу ее видеть! Поймите, - Квардаков прижал руки к груди,  -  у  меня
нет других просьб, жалоб, нареканий... Мне нужно ее  увидеть.  Хотя  бы  для
того, чтобы попрощаться. А?
   - Скоро будет суд. Она вызвана  в  качестве  свидетельницы.  Увидитесь  и
попрощаетесь. Взглядами, жестковато ответил Следователь.
   - Вы думаете, будет суд? - спросил Квардаков странной улыбкой.
   - Совершенно в этом уверен.
   - Суда не будет, - твердо сказал Квардаков, глядя невидяще в стенку прямо
перед собой. - Вадим, скажи Свете, что суда не будет.
   - У вас есть доказательства  вашей  невиновности?  -  растерянно  спросил
Следователь.
   - Да. Есть.
   - Так предъявите их!
   - Я сделаю это, когда сочту нужным. А теперь прошу отвести меня в камеру.
Я устал.
   Квардаков вышел, не взглянув на  Анфертьева,  Ближайшей  ночью  Квардаков
покончил с собой в тюремной камере.
   Он  повесился  на  оконной  решетке,  использовав  жгут,  сплетенный   из
собственной рубашки, которую купил когда-то исключительно ради Светы, и  был
несказанно рад, когда она  заметила  его  обнову.  На  рассвете  сокамерники
увидели раскачивающееся тело, подняли крик, вызвали дежурного. Срезали жгут,
освободили шею, но было  уже  поздно.  Борис  Борисович  провисел  несколько
часов.
   Накануне  он  затребовал  нотариуса  и  по  всем  правилам   юридического
искусства составил дарственную. Отныне его машина  принадлежала  Анфертьеву.
Это  были  "Жигули"  красного  цвета,  в  отличном   состоянии,.   поскольку
Квардаков, слегка  злоупотребляя  служебным  положением,  время  от  времени
поручал лучшим механикам  завода  посмотреть  машину.  Да  и  стояла  она  в
заводском гараже - в безопасности, в тепле, всегда смазанная и заправленная.
   А Свете завещал несколько подписных  приложений  к  журналу  "Огонек"  на
будущий год и японский магнитофон.
   Произошло событие настолько значительное, что оно  потребовало  отдельной
главы, подробного описания душевного смятения Бориса Борисовича  Квардакова,
чувства безысходности, охватившего его, возникла необходимость рассказать  о
тюремной камере, ее гнетущей обстановке,  о  сокамерниках,  этих  непрошеных
советчиках, которые и убедили Квардакова в безнадежности его  положения.  Но
Автору пришлось, не без  колебаний  правда,  отвергнуть  эти  соблазны.  Они
нарушили бы все повествование, перекосили бы его в криминальную  сторону.  А
кроме того, описывать, как Борис Борисович, в ужасе перед судом, на  котором
ему пришлось бы  предстать  опасным  преступником,  безнравственным,  падшим
человеком,  расхитителем  народного  добра,  не  выдержал  душевных  мук   и
повесился  -  работа  тяжелая  и  неблагодарная.  Эти  страницы  обязательно
вычеркнет знакомая нам литературная дама, и правильно сделает. В самом деле,
только представьте: Квардаков раскачивает тюремную решетку, чтобы убедиться,
что она выдержит его вес, небольшой в  общем-то  вес  заместителя  директора
ремонтного завода, рвет на полоски белую рубашку, с которой у  него  связано
столько воспоминаний и надежд, плетет из полосок жгут, захлестывает  его  на
собственной шее и под равнодушный храп преступников...
   - Нет, так