шкуре. Твоя шкура та, которая на тебе".
   "Возможно", - длинные полы черного пальто колыхнулись, и хозяин, наклонив
голову так, чтобы со шляпы падали капли дождя, двинулся дальше.
   Маленькие фигурки человека и мохнатой собаки медленно пересекли пустырь и
скрылись за углом большого темного дома. Анфертьев стоял у  окна,  продолжая
их разговор, находя все новые доводы человеку и собаке,  пока  не  запутался
совсем.
   Тогда он ушел на кухню, поставил чайник на газ, как-то внове вслушался  в
игру кремлевских курантов, пытаясь найти в их перезвоне ответы  на  вопросы,
которых у него становилось все больше и от которых ему жилось с каждым  днем
все...
   В этот момент Автор почувствовал за спиной учащенное дыхание - так  может
дышать человек или запыхавшийся, или крайне возмущенный  чем-то.  И  тут  же
Автор увидел, как к странице из-за его плеча протянулась  несколько  увядшая
рука, украшенная громадным перстнем и алыми ногтями. Автор узнал  ее  -  это
была рука литературной оценщицы. Одновременно  раздался  ее  голос.  Дама  с
вежливой издевкой спросила, какое отношение к Анфертьеву имеет  эта  собачья
беседа на пустыре ранним утром. Острый длинный ноготь, укрепленный на  конце
указательного пальца, пронзил страницу, а хрипловатый голос  спросил,  а  не
лучше ли Автору вместо того, чтобы переводить время  и  бумагу  на  описание
паршивой собаки,  по  которой  Давно  плачет  живодерня,  не  лучше  ли  ему
направить свои усилия на разоблачение духовной убогости Анфертьева,  на  то,
чтобы  заклеймить  его  и  предостеречь  подрастающее  поколение?  В   жизни
Анфертьева, в его прошлом наверняка найдутся случаи, которые докажут, что не
сегодня и не вчера стал он на преступный путь, что этот шаг был  подготовлен
всей предыдущей жизнью...
   Автор робко возразил, что  Вадим  Кузьмич  с  искренней  взволнованностью
прослушал утренний перезвон государственных часов,  гимн  своей  Родины,  он
прошел в своей жизни путь, который прошли и  его  сверстники,  -  пионерские
лагеря,  строительные  отряды,  субботники   и   воскресники,   первомайские
демонстрации, митинги и собрания, посвященные борьбе народов  за  свободу  в
различных уголках  земного  шара,  он  возводил  коровники  и  крольчатники,
выполняя Продовольственную программу...
   Обладательница алого ногтя с непонятным  Автору  ожесточением  возразила,
что само  сочетание  имени  Анфертьева  с  этими  святыми  понятиями  звучит
кощунственно.
   Читатель не поймет Автора и осудит его со всей  присущей  ему,  читателю,
принципиальностью. Автору должно быть стыдно затевать  недостойную  кампанию
по восхвалению преступного образа жизни.
   Разумеется, Автор тут же осознал свои ошибки  и  поспешил  заверить,  что
обязательно учтет критические замечания и постарается исправить то  гнетущее
впечатление, которое произвели на даму  слова  черной  собачки,  позволившей
себе усомниться в духовных ценностях  своего  хозяина.  Автор  заверил,  что
прекрасно осведомлен о нехватке бумаги в стране, поэтому разговор хозяина  с
собакой постарался изложить короче и привел по той единственной причине, что
прозвучал он в сознании Анфертьева, который с  некоторых  пор  вел  с  собой
нескончаемый  спор   о   допустимости   задуманного   им,   о   нравственной
ответственности, о  возможных  последствиях.  Буквально  во  всем:  в  цвете
облака, в форме лужи, в лишенных всякого  смысла  словах  Бориса  Борисовича
Квардакова, в случайно выхваченной строчке бухгалтерской ведомости, в словах
удалой  песни,  вырвавшейся  из  репродуктора  -  Анфертьев  искал  приметы,
напрягался, пытаясь понять скрытый смысл поданного ему знака. Увидев однажды
на  дороге  размокшую  игральную  карту  рубашкой  кверху,  он  нагнулся   и
перевернул карту. И огорчился, увидев шестерку пик, - она  означает  дальнюю
дорогу в казенный дом. Все  эти  мелкие  случаи  сам  того  не  замечая,  он
возводил в ранг предзнаменований не потому,  что  был  суеверным,  Анфертьев
хотел найти хоть какое-нибудь одобрение своей затее. Но нет, не находил он в
окружающей действительности никакой поддержки и утешался  тем,  что  пытался
все свести к игре.
   Известно, что многие люди, укладываясь спать,  погасив  свет  и  найдя  в
подушке  заветное  местечко  для   затылка,   начинают   рассказывать   себе
увлекательные сказки. О схватках с хулиганами, о невероятных по  бесстыдству
любовных приключениях, об изобретении нового экономического  закона.  Автору
хорошо знаком один весьма солидный человек не первой молодости,  который  по
ночам тешит себя сказками об открытии собственного памятника. Днем он  ходит
по  городу,  зорко  высматривая,  где  бы  установить  постамент,  и   очень
огорчается, когда облюбованный им сквер  оказывается  занятым  табачным  или
газетным киоском, общественным туалетом, автомобильной стоянкой или, что еще
хуже, памятником кому-то другому.
   Но он человек сильный, быстро приходит в себя и  начинает  поиски  нового
места.
   Вдавив голову во влажную подушку, он квартал за кварталом  обходит  .весь
центр города, передвигает уже установленные памятники, случается, сбрасывает
с понравившегося постамента чей-то бюст и,  поднатужившись,  водружает  туда
свой - с широким лбом, покатыми  плечами,  пронзительным  прищуром  глаз,  с
лицом обветренным и мужественным,  лицом  воина  и  мыслителя.  Он  насыпает
высокие холмы,  сеет  на  них  газонную  траву,  везет  из  карельских  скал
гранитные глыбы, размер которых  позволил  бы  высечь  его  в  полный  рост,
величественного и непогрешимого. И наконец засыпает в разгар  торжественного
митинга, под мягкий стрекот  телекамер,  под  шелковый  шелест  знамен,  под
клятвенные слова, которые выкрикивают пионеры, вскинув руки в салюте.
   Знаком Автору и другой человек, который, едва коснувшись головой подушки,
начинает отстреливаться из  узких  окон  своей  квартиры  от  многочисленных
врагов, окружающих каждую ночь.  Толстые  стены  старого  дома,  винтовка  с
оптическим прицелом и прибором для ночного видения, запас патронов позволяют
ему держаться, пока не придет подмога. Он во всех подробностях представляет,
как его пули настигают косорылых злодеев и за толстым деревом, на голубятне,
в слуховом окне чердака соседнего дома,  за  мусорными  ящиками.  И,  только
уложив десяток-второй кровожадных врагов, он наконец засыпает, обессиленный,
выронив из рук тяжелую надежную винтовку.
   И Анфертьев едва ли не каждую ночь представлял  себе,  как  он  провернет
этот Кандибобер - свою затею он про себя называл Кандибобером. Невинно  так,
шаловливо. Озорство, дескать, и ничего больше.
   Пока Наталья Михайловна знакомилась перед сном с международными новостями
и, шурша газетой, переживала победы  и  поражения  многострадального  народа
Намибии, ужасалась жертвам землетрясения в Мехико, Анфертьев искал  затылком
то место на подушке, с  которым  ему  предстояло  породниться  на  ближайшие
восемь часов. Пока Наталья Михайловна  ведьмой  носилась  в  вихрях  мировых
событий, Вадим Кузьмич, вытянувшись под холодной простыней, тихонько  входил
в бухгалтерию, прикрывал за собой дверь и  для  верности  задвигал  щеколду.
Некоторое время он стоял неподвижно, прислушиваясь  к  голосам  в  коридоре.
Убедившись, что в окно с пустынного заводского проезда никто не наблюдает за
ним, Анфертьев задергивал мохнатую от пыли  штору  и,  сжимая  кулаке  Ключ,
вылизанный  наждачными  шкурками  до   ювелирного   совершенства,   медленно
приближался неприступной громаде Сейфа.
   Этот важный  момент  Вадим  Кузьмич  растягивал  сколько  мог.  Из  узкой
заглатывающей скважины Сейфа  с  тихим  свистом  дул  сквозняк,  от  темного
воздуха, настоянного  на  запахе  денег,  пробирала  дрожь.  Ключ  входил  в
скважину, и каждая его зазубрина была  паролем,  каждая  щеколда,  задвижка,
убедившись, что пароль знаком, пропускали его все дальше  к  тайнам  запора.
Ключ притворялся своим,  убеждал,  что  его  не  стоит  опасаться,  что  все
пружины, стержни, рычаги запора  могут  ему  довериться.  Наконец  где-то  в
недрах Сейфа он упирался и... Раздавался  еле  слышный  щелчок.  Да,  Ключу,
сработанному  золотыми  руками  Вадима  Кузьмича  Анфертьева,  сына  умельца
Кузьмы, удавалось обмануть хитроумные устройства Сейфа.
   Вдавив голову в подушку, закрыв глаза, сведя брови  к  переносице,  Вадим
Кузьмич  не  слышал  ни  бомбардировки  Фолклендских  островов,  ни  взрывов
иранских танкеров, ни пулеметной стрельбы в джунглях Никарагуа,  куда  опять
пробрались американские наемники, он  слышал,  как  с  легким  металлическим
шорохом уходили из пазов стальные стержни замка. Они  покидали  свои  стволы
точно так же, как стальные тела ракет уходили из катеров,  подводных  лодок,
самолетов и подземных бетонированных шахт в  засыпающем,  гаснущем  сознании
Натальи Михайловны.
   Наступал момент, когда Анфертьев, положив  ладонь  на  холодную  латунную
ручку, с силой тянул ее на себя и открывал вход  в  пасть  мастодонта.  Даже
сейчас, под одеялом, у  него  бешено  билось  сердце,  когда  он  видел  его
беззащитные внутренности. В глубине  Сейфа  матово  светились  тугие  пачки,
сложенные Светой.
   Анфертьев брал их, ощущая упругость, вес, плотность пачек, слышал, как  с
легким шуршанием падают  они  в  приготовленный  целлофановый  пакет.  Потом
закрывал опустошенный, оскверненный Сейф...
   И, утомленный, засыпал. Представить во всех подробностях пути  отхода  он
уже не мог, не было сил.
   Он долго ходил вокруг магазина хозяйственных  товаров,  а  когда  наконец
решился, то подошел вначале к посудному отделу,  хотя  наверняка  знал,  что
никто за ним не следит. Анфертьев с показным вниманием осмотрел многоэтажные
залежи хрустальных ваз, за которыми совсем недавно гонялись  тети,  желающие
обеспечить будущее своим племянникам и племянницам, тети, уверенные,  что  с
каждым годом хрустальных ваз будет становиться все меньше, а  племянников  и
племянниц все больше. Но они ошиблись, все произошло наоборот...
   Однако не об этом речь.
   Отойдя от хрусталя, Вадим Кузьмич направился к отделу обоев. Расплывшиеся
узоры  зеленовато-коричневого  цвета  перемежались  бесформенными   пятнами,
изображавшими не то листья, не то цветы, не то фрукты и овощи одновременно.
   Узоры причиняли Анфертьеву почти физическую боль, и он, простонав  сквозь
зубы, поспешил отойти к  ручкам,  шпингалетам  и  запорам,  изготовленным  в
дальних странах. У изделий были такие цены, будто их доставляли  караванными
тропами по пустыням и горным ущельям, по  непроходимым  болотам  и  дремучим
лесам, где торговцев поджидали безжалостные разбойники,  жаждущие  завладеть
метизными товарами. Часть каравана погибла  в  пути,  вторая  половина  была
разграблена, и лишь одному верблюду  с  тощим  мешком  удалось  пробиться  в
хозяйственный магазин у Бутырского рынка в тылу кинотеатра "Прага". И вот, о
радостный миг! Ручки для дверей, форточек, шпингалеты и замочки оказались на
витрине по цене, которая с лихвой окупит все затраты на снаряжение каравана,
все жертвы и лишения.
   Скосив воровато глаза, Анфертьев увидел под стеклом набор  напильников  и
тут же отвернулся, чтобы человек, случайно узнавший его здесь, ни о  чем  не
догадался. Потом подошел ближе, уже смелее, рассудив, что на  витрине  лежат
не только напильники, но и  замки,  отвертки,  стеклорезы,  дверные  глазки,
сверла. И набор надфилей, которыми можно обрабатывать  мелкие  металлические
детали, придавать им самую сложную форму.
   - Девушка! Девушка! - позвал Анфертьев, но у него  получилось  как-то  уж
очень тихо. Откашлявшись он спросил погромче:
   - Сколько стоят эти напильники?
   - Рупь восемьдесят! - И девушка решительно, чтобы  побыстрее  отвязаться,
положила перед Анфертьевым клеенчатый конверт с надфилями.  Были  среди  них
круглые, треугольные, квадратные и даже с  ромбическим  сечением.  Анфертьев
вначале невольно отшатнулся, но, совладав с  собой,  взял  конверт.  Надфили
мелко вздрагивали в его пальцах. Он провел плоским напильничком по ногтю,  и
тот оставил четкий глубокий след, заверяя, что работать  будет  хорошо,  что
давно тоскует по настоящему делу. У Вадима Кузьмича возникло  ощущение,  что
надфили прекрасно знают, что их  ожидает,  они  даже  обрадовались,  что  не
шпингалеты в  туалетной  придется  подпиливать,  не  заусеницы  и  мясорубки
стачивать, не прорези в шурупах углублять, что задание предстоит куда  более
серьезное.
   Анфертьев осторожно положил их на  прилавок  и  направился  к  кассе.  Он
выбрал путь подлиннее, чтобы наверняка  знать,  что  никто  из  знакомых  не
крикнет на весь торговый зал: "Вадька! Да  на  кой  черт  сдались  тебе  эти
напильники? Ты что, в слесаря подался?" И тогда -  все.  Улика,  зацепка.  И
Следователь спросит:
   "Послушайте, Анфертьев... Один из свидетелей  утверждает,  что  незадолго
перед  происшествием  в  заводоуправлении  видел,  как  вы  покупали   набор
надфилей.
   Зачем они вам понадобились?"
   "Надфили? - переспросит Анфертьев, делая невинные глазки. - А, вы  имеете
в виду эти маленькие напильнички. Для хозяйственных нужд. Я,  знаете,  утюги
собираю... Старые утюги. Их приходится  чинить,  восстанавливать.  Требуется
инструмент".
   "И давно вы собираете утюги?" - вряд ли сможет Следователь удержаться  от
улыбки, задавая этот вопрос.
   "Да уж лет пять, не меньше".
   "А надфили купили в прошлом месяце. Как же раньше обходились?"
   Ну и так далее. Пока шел Анфертьев к кассе, а потом возвращался с  чеком,
он выдержал три допроса и две очные ставки с нежелательными свидетелями. Но,
к счастью, не увидел никого из знакомых. Сунув конверт с надфилями в карман,
он поторопился выйти из магазина и сразу сел в первый попавшийся троллейбус,
чтобы его и близко не видели возле этого магазина. И подальше,  подальше  по
Беговой, через мост, мимо Ваганьковского  кладбища,  на  Красную  Пресню  на
площадь Восстания, к Никитским воротам - ищи-свищи!
   Постепенно Анфертьев приобрел весь нужный  ему  инструмент.  Предупреждая
возмущенный ропот сотрудников уголовного розыска, раздавшийся за его спиной,
Автор сразу предупреждает, что никаких секретов  не  собирается  раскрывать,
поскольку ими не располагает. От советов по  вскрытию  сейфов  и  расхищению
народных средств также воздержится.
   Все изложенное здесь является чистейшим вымыслом. Возможно, этот  вымысел
легкомыслен, но, с другой стороны, разве есть фантазии,  помеченные  высокой
степенью ответственности? Для того люди и бросаются  в  домыслы  и  вымыслы,
чтобы  хоть  на  короткое  время  окунуться  в   соблазнительную   атмосферу
безответственности, вдохнуть свежий ветер безрассудства, переступить  черту,
за   которой   начинается   безнадзорность,   а   может   быть,    даже    и
безнравственность. Впрочем, и это все фантазии. Читатели, обнаружившие здесь
сходство с настоящими преступлениями, могут спать спокойно - это всего  лишь
досаднейшее совпадение. Если же специалисты увидят на этих страницах  угрозу
общественному устройству, то Автор спешит успокоить их, они ошибаются.  Дело
в том, что подробное описание вскрытия  Сейфа  уже  само  по  себе  является
надежным предостережением - Автор полностью обесценивает подобные попытки  в
будущем.
   Однако продолжим.
   Наступил однажды момент, когда Анфертьев понял: полностью изготовить Ключ
он не сможет. Не  хватит  ни  опыта  в  обработке  металла,  ни  подходящего
Оборудования. В домашних условиях  приварить  к  трубке  пластину  настолько
прочно и надежно, чтобы не обломилась и не осталась  в  замковом  устройстве
Сейфа верной уликой несостоявшегося покушения попросту  невозможно.  Поэтому
Анфертьев направил усилия на  поиски  старого  ключа,  который  послужил  бы
заготовкой. Задача облегчалась тем, что у него была  жестяная  банка  из-под
томата производства Венгерской  Народной  Республики,  наполненная  ключами,
которые он находил в старых,  полуразрушенных  домах,  обреченных  на  снос.
Любил Анфертьев побродить по таким домам с вышибленными дверями и  окнами  -
то на Таганке сносили целые кварталы, то на  Каляевской,  не  говоря  уже  о
Марьиной роще, не говоря уже об Арбате. Москва строилась  и  расставалась  с
прогнившими домишками позапрошлого века. Многие  печалились,  видя,  как  на
месте живописных особнячков возникают бездушные громады, но что делать,  что
делать, ребята...
   Анфертьев, взяв с собой Таньку, часами  бродил  по  пустынным  дворам,  с
интересом  разглядывая  ржавые  ведра,  умывальники  из   бронзы,   примусы,
самовары, утюги. Случалось, находил пушечные ядра, счеты, фарфоровые  чашки,
на донышке которых  можно  было  различить  двуглавых  орлов,  как-то  нашел
пол-литровую банку, наполненную царскими пятаками,  из  вороха  бумаг  вырыл
немецкий штык с зазубренным лезвием. Попадались и ключи от амбарных  замков,
от  .жестяных  замочков  нашей  эпохи,  от  письменных  столов  и   кухонных
шкафчиков, от детских  портфелей  и  угластых  чемоданов  военного  времени,
ключи, которые выпускались  просто  так,  в  виде  самостоятельных  изделий,
поскольку никогда никто не делал к ним замков.
   К Танькиной радости, он все это тащил в дом, чистил, восстанавливал и без
конца загромождал балкон.
   Особенно  любил  Анфертьев  ключи.  Трудно  сказать  почему,   но   самый
поганенький ключик вызывал в его Душе волнение и трепет,  он  подбирал  его,
соскабливал грязь и ржавчину, нес домой с таким ощущением будто еще к  одной
тайне человеческой прикоснулся будто еще нечто запретное стало ему доступно.
   Однажды, оставшись дома один, Анфертьев расстелил посреди комнаты газету,
высыпал на нее ключи и начал разгребать эту  металлическую  гору.  Он  сразу
увидел ключ, у которого зубчатка  полностью  перекрывала  бородку  Ключа  от
Сейфа. Правда, он оказался без дырки в  торце,  но  это  не  смущало  Вадима
Кузьмича, у него уже были и дрель, и набор сверл. Ручка  ключа  представляла
собой причудливое чугунное кружево,  стержень  украшали  несколько  колец  с
какими-то знаками - не то заклинаниями, не то инициалами прежнего  владельца
амбара, кладовки, а может быть, даже и таинственного подземелья,  в  котором
томились красавицы, должники, преступники.
   Несколько дней Анфертьев носил ключ в кармане, привыкая  к  нему,  лаская
пальцами, ожидая того момента, когда у него с этой тяжелой вещицей возникнет
нечто вроде сообщества. Он приучал  ключ  к  себе,  как  приучают  заблудшую
собачонку,  подкармливая  ее,  поглаживая,  почесывая   за   ухом.   Как-то,
решившись, он зажал ключ в тисках и быстро спилил его полукруглое окончание,
получив чистый срез серебристого цвета. А еще  через  несколько  дней  Вадим
Кузьмич большой цыганской иглой нанес на ключе четкую форму бородки. Рисунок
получился хорошо, и убрать лишнее не представляло большого труда.
   Постепенно ключ приобретал преступную форму. Но чем больше  он  напоминал
настоящий, тем большее нетерпение проявлял. Да, ключ со старомодной фигурной
ручкой, преобразившись, лишился  степенности  и  добропорядочности  прошлого
века.
   Теперь он уже сам поторапливал Анфертьева,  словно  почувствовав  вкус  к
предстоящему риску, ерзал в руке, царапал ладонь лишними выступами, требовал
скорейшего завершения работы.
   Но дело застопорилось: по снимкам Вадим Кузьмич не мог определить толщину
бородки и размер торцевого отверстия. Пришлось ждать удобного случая, пока в
разговоре со Светой он как бы невзначай взял стола связку  ключей,  повертел
их на пальце, а потом, выбрав Ключ от Сейфа, с  силой  нажал  торцом  стопку
бумаги.
   Бросив связку на стол, он что-то записал на листке и ушел с ним  к  себе,
слыша в кармане восторженное повизгивание Ключа. В лаборатории  он  набросил
крючок на дверь и через лупу внимательно рассмотрел листок.  Все  получилось
отлично, оттиск позволял до долей миллиметра определить толщину бородки,  ее
высоту, диаметр отверстия. Прошло еще несколько  дней,  и  снова,  оста