ят мозельвейн, бургундское,
сотерн или рейнвейн... Вы такого не слышали? Жаль.
   - Хватит, Борис, - сказал Анфертьев. - Нет сил!
   - Нет-нет, пусть продолжает, - остановила его Света.
   - Ребята! Впереди еще десерт! Итак... Каштаны с красным  вином,  подойдет
рейнское, шато-дикем, можно и мускат-люнель, на  худой  конец  -  токайское.
Идем дальше... это все обед...  Пуш-глясе  лимонный  с  мараскином...  Ну  и
закуска - жаркое из рябчиков с салатом и шампанским, а для дам  -  мороженое
тутти-фрутти или желе из ягод и фруктов... А для беседы - фрукты, чай, кофе,
а к ним - коньяк, ром, ликеры... Ну как, Света? Справишься?
   - О, нет ничего проще! Продукты ваши, работа моя!
   - Заметано!  -  вскричал  Квардаков,  и  в  этот  миг  никто  бы  не  мог
заподозрить в нем заместителя директора завода.
   Потом они шли к троллейбусу дворами и переулками,  прячась  за  выступами
домов и за зелеными насаждениями, за  водосточными  трубами  и  театральными
афишами,  за  газетными  витринами  и  журнальными  киосками,   передвигаясь
короткими перебежками по всем правилам военного искусства.  Только  в  одном
месте им пришлось прибегнуть к ползанию по-пластунски - когда они  пересекли
совершенно   открытую   дорожную   магистраль,   а    подземным    переходом
воспользоваться не могли, там стоял наряд милиции.  Они  избегали  встреч  с
милицией, поскольку от  них  пахло  калужской  водкой,  грузинским  вином  и
японским  виски,  которым  угостил  их  на  посошок  неугомонный  хозяин.  С
Квардаковым, оказалось, можно было смело идти в разведку  -  без  потерь  он
вывел свою группу незамеченной к троллейбусной остановке, замаскировал  всех
в придорожных кустах и, когда до приближающегося троллейбуса  оставалось  не
более десяти метров, выскочил на дорогу, дав понять водителю, что неплохо бы
на этой остановке остановиться. А едва захлопнулась дверь, едва Анфертьев  и
Света успели проскочить в этот светящийся ночной аквариум, как из подземного
перехода выскочили несколько милиционеров и рассыпались в  цепь,  захватывая
остановку в кольцо. Но они опоздали - троллейбус уже тронулся,  а  Квардаков
как сквозь землю провалился. Исчез.
   Автор знает, куда он делся, конечно же, не сквозь землю - рухнул  наземь,
вкатился под скамейку и замер там, как  может  замереть  человек,  спасающий
свою жизнь. И лишь когда патруль скрылся за углом, Квардаков ожил, выкатился
из-под скамейки, отряхнул с себя окурки и отправился домой.
   Лето оказалось жарким и душным. Москва опустела,  все,  кто  мог  уехать,
уехали. Подчуфарин отбыл на юг и через день звонил Квардакову, интересовался
выполнением плана,  обязательствами,  производительностью  труда  и  другими
очень важными делами. И Квардаков вынужден был постоянно сидеть в  кабинете,
на случай если из Гагры позвонит Подчуфарин и спросит о  ремонте  бульдозера
или экскаватора. Без этого и море ему не море, и пальмы не пальмы.
   - О, море в Гаграх, о, пальмы в  Гаграх,  -  напевал  Квардаков  в  своем
кабинете. Он сидел, подперев щеку кулаком и с  невыразимой  тоской  глядя  в
стенку.
   Рукава его рубашки были закатаны, разморенный жарой мохнатый пиджак висел
на спинке стула поникши и безвольно.
   Когда кончался рабочий день, солнце полыхало почти над головой, Анфертьев
прогуливался по набережной Яузы в египетской маечке с собакой на груди  и  в
затертых,  а  потому  особенно  приятных  джинсах  производства   Венгерской
Народной  Республики.  Часто  его  сопровождала  Света.   Она   сшила   себе
потрясающее платье из серой мешковины, и Анфертьев рядом  с  ней  чувствовал
себя польщенным. Света загорела, собранные назад  волосы  открывали  высокую
шею, платье позволяло видеть плечи, спину, руки. Света любила  жару.  Иногда
они подходили к ее дому  и,  убедившись,  что  сестры-старухи  во  дворе,  а
молодая семья расположилась на детской площадке,  порознь  проскальзывали  в
подъезд, ныряли в квартиру и запирались в комнате Светы до темноты, пока  не
улягутся старухи, не затихнут и молодожены с суматошным сыном. Только  тогда
Света тихонько поворачивала ключ, бесшумно открывала дверь -  Анфертьев  сам
закапал машинное масло в петли. Он поспешно целовал Свету на площадке, нырял
в лифт и проваливался, проваливался до утра. Но  это  было  нечасто.  Что-то
мешало. Оба чувствовали в этих свиданиях нечто недостойное. И  шли  на  них,
когда нельзя было иначе, когда достоинство уже  не  имело  слишком  большого
значения.
   Анфертьев скользил взглядом  по  высокой  шее  Светы  вместе  с  потоками
жаркого  воздуха  оказывался  за  отворотами   изысканнейшей   мешковины   и
возвращался счастливый, с затушенным взором.
   - У тебя какая-то негуманная шея, - сказал он Свете.
   - Это как?
   - Ее нельзя показывать людям.
   - Почему?
   -  От  нее  им  плохо.  Снижается  производственная  активность.  Правда,
повышается другая...
   - Ты испорченный человек, Анфертьев.
   - Ничего подобного. Я был испорченным, когда ничего этого  не  видел,  не
знал, не понимал. А сейчас ничего, исправляюсь.
   - Знаешь, похоже, я тоже изменилась. Только не знаю в чем, как...  Хорошо
ли это...
   Они остановились на мостике над рекой. Смотрели на воду, на  проносящиеся
по насыпи электрички, на черную громаду  небоскреба,  который  вот  уже  лет
десять стоял незаселенный. Все тридцать этажей его были пустыми, и не бегали
по ним секретарши с папками, не стояли конструкторы за чертежными досками  и
начальники не сидели в своих кабинетах, поскольку при строительстве вкралась
небольшая  ошибка  и  дом  стал  медленно  клониться   набок.   Как   бывший
шахтостроитель и маркшейдер,  Анфертьев  знал,  что  только  нерешительность
владельцев, которые никак не могут подобрать статью, чтобы списать неудачное
сооружение, хранит его в московском небе, а то бы  уже  давно  разобрали  на
блоки.
   А на следующий день Анфертьев вот так же на этом самом  мостике  стоял  с
Вовушкой, рассказывая ему историю обреченного  небоскреба.  Вовушка  приехал
накануне вечером - постучал, протиснулся боком в приоткрытую дверь, поставил
на пол предмет под круглым железным колпаком и виновато улыбнулся.  Дескать,
простите, дескать, больше не буду. Под железным колпаком оказался теодолит с
лазерной приставкой, которая позволяла создавать  светящиеся  плоскости  под
разными углами к горизонту, позволяла  измерять  углы  между  домами,  между
звездами, между всеми видимыми и невидимыми  предметами.  Здесь,  на  мосту,
Вовушкина лысина матово сверкала под московским солнцем, а в глазах мелькала
какая-то шалая мыслишка.
   - И сколько он вот так клонится? - спросил Вовушка, показывая  на  темный
небоскреб, затаившийся в предчувствии плохих перемен.
   - А! - Анфертьев махнул рукой. - Лет десять, не меньше.
   - И на сколько в год?
   - А черт его знает! Верхние этажи метра на три в сторону  ушли.  Не  один
миллион в трубу вылетел. И хоть бы хны! Виновных нет.
   - Какой-то ты ворчун стал, - Вовушка взял Анфертьева под локоть и повел с
мостика. - А ну-ка пойдем посмотрим, что с ним...
   - С кем?
   - С домиком. Может, он не так уже и безнадежен. Отогнув  какую-то  доску,
Вовушка проник на запретный участок, крадучись прошел между завалами мусора,
щебня, металлолома, приблизился к стене, поцарапал ее ноготком, потом присел
на корточки и, взяв щепку, принялся ковырять землю.  Анфертьев  наблюдал  за
ним со смешанным чувством озадаченности и сочувствия. А  Вовушка,  забыв  об
Анфертьеве, обошел вокруг дома, пиная комья окаменевшей на  июльском  солнце
глины, поднимая железки, деревяшки, пластмашки. Потом, задрав голову,  долго
смотрел в слепящее небо, где в немыслимой вышине кончался небоскреб.
   - А чей это дом? - спросил он у Анфертьева.
   - Черт его знает! По-моему, все уже давно отреклись от него.
   - Напрасно, - обронил Вовушка.  Вовушка  нашел  незадачливого  хозяина  и
узнал, что небоскреб  обошелся  нам  с  вами,  дорогие  товарищи,  в  десять
миллионов рублей,  если,  конечно,  Вовушка  не  ослышался  по  телефону,  а
ослышаться он мог, потому что больше говорил, нежели  слушал.  Он  предлагал
выпрямить небоскреб и просил взамен метров десять в этом  сооружении,  чтобы
мог останавливаться там, когда бывал в Москве. Подобный намек в министерстве
приняли как оскорбление и ответили, что скорее сами завалят  небоскреб,  чем
удовлетворят наглые  притязания  заезжего  шамана.  Тогда  Вовушка  попросил
оплатить ему командировочные и устроить на две недели в гостиницу или уж  на
худой конец в общежитие студентов этого министерства,  а  он  за  это  время
выправит небоскреб. Но министр отверг и это предложение, сославшись  на  то,
что не может транжирить государственные средства.
   Тогда Вовушка, к тому времени полюбив небоскреб и  привязавшись  к  нему,
как детский врач к больному ребенку, согласился провести две  недели  своего
отпуска у постели, простите, у  стен  небоскреба,  ночевать  в  сторожке  на
фуфайке, питаться сосисками из соседнего гастронома и пить пиво у  метро  за
одно лишь разрешение выправить небоскреб. Но министр ответил, что с частными
лекарями дел иметь не желает. Вовушка  все  больше  веселился,  и  блудливый
огонек в его глазах к концу первой недели превратился в лесной  пожар.  Если
бы упрямый министр увидел его  хотя  бы  раз  в  таком  вот  настроении,  он
содрогнулся бы от дурного предчувствия и  сам  пошел  бы  в  чернорабочие  -
Вовушка просил двух  помощников,  без  них,  сказал  он,  ему  не  выпрямить
небоскреб, верхние этажи которого мало кто видел  в  Москве,  поскольку  они
постоянно скрывались в облаках.
   - Тебе не надоело? - спросила однажды Наталья Михайловна.
   - Что? - не понял Вовушка.
   - Да вся эта унизительная затея с небоскребом! Гори он  синим  огнем!  Не
хотят - не надо.
   - Что ты, - застеснялся Вовушка. - Ведь иначе не бывает.
   - И ты заранее знал, что все так и будет?
   - Я был готов к худшему. А сейчас все идет просто блестяще. Мне разрешили
спать в подвале, разрешили взять несколько досок,  и  я  сделал  себе  нары;
сторож  оказался  прекрасным  стариком,  он  побывал  едва  ли  не  во  всех
концлагерях у немцев, отовсюду сбегал, а его рассказ о том, как он вывалился
из тележки, когда  его  везли  в  крематорий...  Только  ради  этого  стоило
затевать дело. Представляете, было еще темно, шел дождь,  а  крематорий  все
ближе, ближе, а они лежат в этой тележке и знают, ведь знают, что их в  печи
везут... Дед, а он тогда был еще молодым парнем,  взял  да  и  выкатился  из
тележки в канаву. А француз, дружок его,  не  смог,  зацепился  штаниной  за
какую-то железку. И тогда крикнул моему деду, что за третьей доской на нарах
спрятан кусок хлеба в тридцать граммов, чтоб не пропал, съесть его  надо.  А
министр и говорит:  пусть,  дескать,  моя  организация  напишет  письмо  его
организации, что она просит разрешить выпрямить небоскреб. А моя организация
отвечает, что письма написать не может, поскольку такие работы не выполняет.
Вот новый небоскреб возьмется построить, а старый выпрямить под силу  только
хорошему, четко направленному землетрясению.
   - Где же выход? - возмутилась Наталья Михайловна.
   - Ну как же, - Вовушка совсем устыдился. - Это я... Начал. Мы со сторожем
уже неделю выпрямляем... Верхний этаж на полметра вернулся, куда ему надо.
   Только никому! - Вовушка, кажется, всерьез испугался. -  Нам  еще  неделя
понадобится.
   - Откуда ты знаешь, что небоскреб сдвинулся? - спросил Анфертьев.
   - А вон, - Вовушка кивнул в сторону своего теодолита,  установленного  на
подоконнике. Накрытый тускло отсвечивающим  колпаком,  он  казался  неземным
предметом. - Вадька, ты должен помнить...  Навел  на  низ,  навел  на  верх,
кое-что умножил, кое-что разделил,  ввел  коэффициенты...  Это  все  чепуха.
Главное - пошел домик, пошел. Я все боялся, что мне его с места не стронуть.
Стронул. Завтра пойду на прием к министру, буду пальцы ломать, буду  дураком
прикидываться, глаза подкатывать, он тоже будет пальцы ломать, руки к  груди
прижимать, дескать, не знаю, как вам помочь... Глазки делать будет,  звонить
куда-то. Причем так будет спрашивать: правда, ведь мы не можем  разрешить?..
Ну, конечно, я так и думал, я так и доложил товарищу  Сподгорятинскому...  А
товарищ Сподгорятинский уже неделя как в преступном сговоре со сторожем.
   - А зачем в это ввязываться сторожу? - Наталья Михайловна передернула все
еще красивым плечом, когда оно прикрыто какой-нибудь тканью.
   - Ему надоело на этом гиблом объекте. Говорит, что  с  тех  пор,  как  из
концлагерей бегал, не испытывал ничего  остренького.  Откровенно  говоря,  -
Вовушка перешел на шепот, - мы со  сторожем,  с  Сергей  Иванычем,  поначалу
рванули лишку, и небоскреб повело больше, чем нужно. Теперь на место ставим.
   - Вы его так  раскачаете,  потом  и  середину  не  найдете?  -  осторожно
спросила Наталья Михайловна.
   - И  такое  бывало.  -  Вовушка  снял  с  теодолита  серебристый  колпак,
обернулся к Анфертьеву:
   - Сейчас в соседних домах с минуту не будет света. Ну, ничего, стерпят.
   И действительно, когда Вовушка нажал неприметную кнопку на своем приборе,
свет в домах начал медленно гаснуть. И вдруг из анфертьевского окна вырвался
тонкий  желтоватый  луч  и,  пронзив  облака,  уперся  в  чернеющий   контур
небоскреба.
   Потом ночную темноту пронзил еще один луч, и Вовушка  выключил  теодолит.
Снова вспыхнули окна и продолжилась многосерийная передача о поимке опасного
преступника.
   -  Все  в  порядке,  сказал  Вовушка.  -  Осталось   около   восьмидесяти
сантиметров.  Сегодня  к  утру  верхний  этаж  пройдет  с  полметра.  Хочешь
посмотреть?
   Когда  они  подошли  к  необъятной  громаде,  поднимающейся  с  земли   и
теряющейся среди звезд, на строительной площадке никого не было.  Но  вскоре
из тени вышел старик.
   - Воду не перекрыли, Сергей Иванович? - спросил Вовушка.
   - Перекрыли. Но я  договорился  со  сторожем  на  напорной  станции.  Две
бутылки запросил, охламон поганый!
   И тут Анфертьев увидел, что из толстой пожарной кишки вытекает струя воды
и уходит в какую-то щель. Сколько ни  пытался  он  обнаружить  следы  работ,
усилия его были напрасны.
   - Ну что? - подошел к нему Вовушка.  -  Догадался?  Мы  закачиваем  воду,
размягчаем грунт, и вся дура начинает клониться в эту сторону. Вот и все.
   Главное -  рассчитать  количество  воды,  характер  закачки,  особенности
грунта, вес сооружения, глубину фундамента, местонахождение  луны,  все  это
увязать и соответствующим образом рассчитать.
   - Луна-то здесь при чем?
   - А притяжение!  Я  даже  поправку  на  комету  Галлея  ввел,  -  шепотом
похвастался Вовушка, и глаза его при  свете  фонаря  диковато  сверкнули.  -
Через  неделю  можно  приглашать  новоселов.  Сколько  же  канцелярий  здесь
поместится, сколько директоров с секретаршами, сколько шкафов с  бумагами...
А как красиво засветятся  окна  зимним  вечером  или  осенью  сквозь  мокрую
листву...
   - И все ради того, чтобы окна светились? - хмыкнул Анфертьев.
   - Конечно, нет! - Вовушка приблизился к нему и жарко зашептал на ухо:
   - Когда небоскреб станет на место, будет проще доказать полезность  моего
теодолита. Во время концерта Несравненной Аллы мне не удалось  доказать  его
силу.
   Все решили, что это Алла затеяла шутки с пространством и временем.
   Представляешь, в чудеса верят, а в науку - нет! Вот и приходится по ночам
небоскребы выравнивать. Но это еще ничего, спокойная  работа...  Приходилось
поезда останавливать, самолеты сажать. А помнишь ту историю со спутником?
   - Неужели ты?! - задохнулся от ужаса Анфертьев.
   - Да как тебе сказать... - стыдливо потупился Вовушка. - Там с кристаллом
накладка вышла - ромбододекаэдр перекошенным оказался,  у  него  одна  грань
отсутствовала. А спутник ничего, его потом восстановили.
   Стоял знойный вечер, и настырное солнце палило прямо в  окна  опустевшего
заводоуправления, пробивая насквозь вылинявшие шторы. Где-то на втором этаже
с размеренностью дня и ночи, зимы и лета, жизни и смерти слышались шаркающие
звуки швабры. Покинув красноватые  сумерки  лаборатории,  Анфертьев  пересек
комнату бухгалтерии и вышел в коридор.  Здесь  было  тихо  и  пусто.  Воняло
перегретыми бумагами, потными телами, заводской гарью. Сквозь щель в  двери,
подпертой половинкой кирпича, проникало яростное солнце, и сухая мелкая пыль
в его горячих лучах висела в воздухе,  вихрилась  галактиками,  но  не  было
рядом Натальи Михайловны, которая всмотрелась бы в пылинки, и поняла бы  их,
и сумела бы им понравиться.  Раздвигая  и  круша  эти  вселенные,  Анфертьев
прошел сквозь них, заперся в бухгалтерии и задернул штору,  стряхнув  с  нее
несколько миллиардов вселенных, наполненных жизнью, страстями и  бедами,  до
которых никому в нашем мире не было никакого дела.
   Ручка у Сейфа была прохладной. Это удивило Вадима Кузьмича, ему казалось,
что весь мир в  эти  минуты  должен  быть  раскален.  Он  постоял  несколько
мгновений, давая возможность Сейфу узнать его.  И,  лишь  ощутив  соучастие,
сунул руку в карман. Ключ был теплым. Со знакомым  металлическим  стуком  он
вошел в прорезь.
   Повернулся раз, второй. Ушли в пазы стальные стержни.  Из  темного  нутра
пахнуло  спертым  воздухом,  пахнуло  преступлением.   В   глубине   мерцала
зеленоватая стеклянная банка, на треть заполненная мелочью. Это была ловушка
- медяки, пересыпанные каким-то порошком. Стоило коснуться монетки, и пальцы
тут же покрывались несмываемыми красными пятнами. И чем старательнее смывать
их, тем они  будут  становиться  ярче,  сильнее,  постепенно  охватывая  всю
ладонь. Упаси вас Бог, ребята, коснуться в  этот  момент  лица  -  оно  тоже
сделается преступно красным, и тогда ничто не спасет вас от разоблачения.
   Все это Анфертьев знал.
   Кое-что вычитал в детективах, кое о чем догадался  сам,  да  и  Света  не
всегда должным образом хранила служебную тайну. Что делать,  бывают  случаи,
когда, кроме одного человека, весь остальной мир  не  имеет  ровно  никакого
значения, более того, вы сомневаетесь, что он вообще существует, что есть на
свете что-то еще, кроме... В общем, понимаете.
   Вадим Кузьмич надел резиновые перчатки на случай, если меченой окажется и
сама банка, взял  ее,  встряхнул  и  ссыпал  в  приготовленный  целлофановый
пакетик около дюжины монет. Больше ему  не  требовалось.  Поставил  банку  с
мелочью на место, закрыл Сейф, вынул Ключ. Все это он проделал одной  рукой.
А  во  второй,  отставленной  в  сторону,  держал  пакетик  с  монетами.   В
лаборатории положил пакет в ванночку, снял перчатки, бросил их  в  раковину,
залил водой. Вода осталась чистой. Тогда он отряхнул перчатки и  положил  на
полочку. Вернулся в бухгалтерию.
   Внимательно осмотрел Сейф, ближние столы, пол - не  наследил  ли.  Только
после этого отодвинул щеколду входной двери. Вернулся в лабораторию. Заклеил
целлофановый пакет, чтобы не вылетела ни одна пылинка зловещего порошка.  Но
одну монету оставил, чтобы проверить возможности порошка. Осторожно подцепив
монету пинцетом, Анфертьев бросил ее в раковину. Вода тут же  запылала  алой
струей - из раненой монеты хлынула кровь.
   - Очень хорошо, - сказал Анфертьев и, вынув пробку, спустил  воду.  Потом
проточной водой смыл краску с монеты. Содой  протер  раковину  и  снова  все
смыл. - Ну, вот и все, - проговорил Анфертьев и, положив пакет с монетами  в
коробку из-под пленки, сунул ее в нижний ящик стола. -  Ну,  вот  и  все,  -
повторил Вадим Кузьмич,  ощущая  в  душе  прохладный  сквозняк.  Кто  знает,
ребята, не дует ли вот такой сквознячок постоянно, не пронзает ли нас  время
от времени насквозь, внушая дерзкие желания, устремления,  поползновения?  И
можно ли сказать твердо, когда мы бываем счастливы: прячась годами от  этого
сквозняка или когда мы, продырявленные им и  потому  бесшабашные,  готовы  в
дорогу, готовы любить и ненавидеть, говорить правду и улыбаться,  будто  это
нам нич