рсть  хозяину
полкармана значков с алыми знаменами и золотыми буквами.
   Продолжим.
   На целую главу мы приблизились к концу, невеселому концу, да и бывают  ли
они веселые! В схватках с соблазнами и хворями, в схватках с успехами, а они
частенько обладают большими разрушительными силами,  нежели  самые  страшные
болезни, мы неизбежно теряем боевой пыл, устаем, старимся и... Печальное  но
это надо знать с самого начала, чтобы ценить то, чем владеем сегодня, - свое
мнение, своих близких,) свои маленькие  радости  и  слабости.  Ценить  и  не
пренебрегать ими ради того, что, возможно, получим завтра.
   Утром уехал Вовушка с чемоданом и мечом под мышкой. Деловито  и  холодно,
будто под звон хирургических инструментов, выпила кофе и умчалась на  работу
Наталья Михайловна, к своим пылинкам, которые заждались ее, измаялись  и  уж
не знали, наверно  что  думать.  Скорбно  собралась  в  детский  сад  Танька
понимая, что нет в мире сил, которые избавили бы ее от этой повинности.  Уже
от двери она посмотрела на Анфертьева  долгим  взглядом  -  ее  синие  глаза
светились из полумрака прихожей невероятной надеждой, но Вадим Кузьмич  лишь
беспомощно развел руками и уронил их.
   - Что делать... Танька, что делать... Я тоже  ухожу  на  работу.  И  дома
никого.
   - А ты закрой меня на ключ. И я буду одна. Давай так?
   - Весь день одна в пустой квартире?!
   - А что... Буду рисовать, посуду помою... Пластинки послушаю... Давай, а?
А маме скажем, что я была в садике, она все равно позже тебя придет...
   - А что ты кушать будешь?
   - Намажешь мне хлеб чем-нибудь... там  картошка  осталась...  Давай?  Ну,
пожалуйста!
   - Нет-нет-нет! - Анфертьев замахал руками. - Это очень  сложно.  Вдруг  к
тебе лешие слетятся, начнут щекотать, волосы драть... Нет! А кроме того, мне
придется идти в  садик,  упрашивать  воспитательницу  разрешить  тебе  денек
побыть дома, а она скажет, чтобы без справки не  приходили,  и  мы  с  тобой
завтра отправимся в поликлинику за справкой, а там очередь, и  мы  проторчим
целый день...
   - Пока, - сказала Танька, не дослушав. Поднялась на  цыпочки,  отодвинула
щеколду и вышла,  не  взглянув  на  Вадима  Кузьмича.  Он  долго  слышал  ее
горестные шаги по лестнице, а выйдя  на  балкон,  увидел  маленькую  фигурку
дочери - понуро опущенная  голова,  руки  в  карманах  и  консервная  банка,
которую она гнала перед собой. Танька знала,  что  отец  смотрит  на  нес  с
пятого этажа, но шла не оборачиваясь.
   - Ни пуха! - крикнул Вадим Кузьмин, не выдержав.
   Так и не оглянувшись, Танька вынула руку из кармана  и  помахала  ею  над
головой - дескать, слышу, знаю, спасибо, до вечера. Вот она вошла в  калитку
детского сада, присоединилась к детям, таким же сонным и недовольным.  Вадим
Кузьмин нашел взглядом воспитательницу. Она стояла в сторонке и  предавалась
вялой утренней болтовне с  такой  же  девахой  из  соседней  группы.  Танька
подошла к дощатому сараю, поковыряла пальцем столб,  выкрашенный  шефами  из
воинской части в маскировочный зеленый  цвет,  потом  постояла  у  какого-то
странного сооружения, сваренного из толстых железных прутьев, подняла желтый
лист и принялась внимательно рассматривать его бледные прожилки.
   Как Вадим Кузьмич умывался, брился, собирался на  работу,  как  дожевывал
остатки ужина, читать  не  менее  скучно,  нежели  описывать.  Опустим  этот
невеселый отрезок его жизни. Это непримечательное утро Вадим Кузьмич начисто
забыл к обеду. Забудем и мы, тем более что к основным событиям оно не  имеет
никакого отношения.
   Ночью подморозило, и грязные лужи сверкали на солнце, а  вмерзшие  в  них
листья волновали Анфертьева, словно обещание праздника. Сунув руки в карманы
светлого плаща, подняв  куцый  воротник,  он  шагал  к  метро  и  знал,  уже
наверняка знал: это утро в нем останется  в  виде  кадров,  которые  он  без
устали снимал выхватывая отражения школьниц в пузырчатых льдинках луж, яркие
куртки малышей, которых родители растаскивали по садам и  яслям,  ворону  на
мусорном ящике, темную очередь пожилых женщин, выстроившихся  у  дверей  еще
закрытого магазина, лестниц метро, соскальзывающую в освещенное  подземелье,
с визгом уносящиеся в темноту голубые вагоны, москвичей, вырванных из теплых
постелей всесильным законами бытия...
   Есть   люди,   предпочитающие   пользоваться   исключительно    парадными
подъездами.
   Идут ли они к себе домой, относят жалобу в контору, явились на  работу  -
норовят пройти не какими-то там закоулками, дворами, проходами и  проездами,
нет, идут центральными улицами, пересекают площади в  самом  широком  месте,
шагают величаво, будто под ними не серый асфальт, а ковровая дорожка.  Такие
люди ценят себя, относятся к  себе  с  уважением,  прислушиваются  к  своему
мнению.  Рискнув,  можно  предположить,  что  эти  граждане   самолюбивы   и
тщеславны. Они знают, чего хотят в ближайшем будущем и в  более  отдаленном,
им известны слабости своего начальника, и они никогда о них не забывают,  не
упустят случая воспользоваться  ими,  их  не  устраивают  ни  должность,  ни
зарплата... Ну, и так далее.
   Нетрудно быть еще смелее, но это уже ни к чему, тем более что сказано все
это лишь для того, чтобы в конце концов пояснить: Анфертьев к таким людям не
относился. Он терпеть не мог ритуала предъявления удостоверения в  проходной
завода,  хотя  там  мог  любезно   раскланяться   с   директором   товарищем
Подчуфариным, перекинуться ласковым словцом с его заместителем  Квардаковым,
напомнить  о  причитающемся  отпуске,  премии,  отгуле.  Избегал   Анфертьев
пользоваться  и  вспомогательной  проходной  по  той  простой  причине,  что
располагалась она метров на двести дальше, нежели щель в заборе, которую  он
облюбовал несколько лет назад. Этот неприметный лаз был скрыт от  бдительных
глаз вахтеров и охранников зарослями клена, от щели  по  ту  сторону  забора
вела  не  'асфальтированная  дорожка,  огороженная  портретами   передовиков
производства, а милая его сердцу уютная тропинка, свободно  петляющая  между
деревьями.
   Пройдя сквозь замерзшие за ночь листья клена, протиснувшись в щель  между
кирпичным столбом и бетонной плитой, Вадим  Кузьмич  оказался  на  заводском
дворе среди посаженных во время апрельских субботников деревьев. Сейчас  все
осыпалось, шуршало под  ногами  и  тревожило,  и  приходила  грусть,  но  не
гнетущая, а какая-то желанная. Анфертьев отдался ей целиком и полностью, как
выражался директор завода Геннадий Георгиевич Подчуфарин.
   В   этом   способе   проникновения   на   завод   Анфертьева   привлекала
недозволенность. А кто из нас удержится, чтобы не совершить нечто запретное,
но не очень опасное для общества и нравственности! Ах,  как  хочется  иногда
выкинуть какое-нибудь отчаянное коленце, шало оглянуться, хихикнуть про себя
и нырнуть за угол! Когда раздавалась трель вахтерского свистка, Анфертьев не
останавливался, а, наоборот, припускался  наутек,  петляя  между  деревьями,
словно опасаясь пальбы из короткоствольных карабинов. В заводоуправление  он
вбегал запыхавшийся и счастливый...
   Вы наверняка замечали превращения, происходящие с  нами  каждое  утро  по
дороге из дома на службу. Куда  деваются  наши  остроумие,  раскованность  и
свобода суждений об устройстве миров и государств, о народонаселении Китая и
связанной  с  ним  зерновой  проблеме,  о  мировой  революции  и  сроках  ее
проведения, о продовольственной  программе  и  возрождении  Нечерноземья,  о
летающих тарелках, пришельцах, о пальцах Розы, взгляде  Джуны,  заблуждениях
Ажажи... Куда это все девается? Что происходит в тот неуловимый  миг,  когда
мы переступаем порог родного завода, конторы, редакции?
   Нет-нет, поймите меня правильно, наша осанка не теряет достоинства,  лица
сохраняют значительность, но как далек смысл наших  слов  от  того,  что  мы
отстаивали полчаса назад за завтраком! Но и это не самое страшное, что может
произойти с человеком  за  колдовской  служебной  дверью.  Черт  с  ними,  с
убеждениями! Беда, когда мы сами  меняем  свой  знак  на  противоположный  и
начинаем послушно восхищаться тем, над чем только что смеялись, поносим  то,
что совсем недавно вызывало в нашей душе искреннее благоговение. И того, кто
не сумел перестроиться так же быстро и убедительно,  мы  клеймим  последними
словами, вытаскиваем на товарищеский суд, а то и на суд куда более  высокого
пошиба. Так нельзя, это нехорошо. Вещи, которыми ты гордился  по  дороге  на
работу, недопустимо превращать в посмешище, надев служебные нарукавники.
   Однако вернемся к Анфертьеву.
   В конце концов, все здесь говорится о нем, ради него. И как бы далеко  ни
уходили  в  своих  суждениях,  мы  неизменно  будем  возвращаться  к  Вадиму
Кузьмичу.
   Вокруг  него  вертятся  все  наши  мысли  и  опасения.  Сам  он  еще   не
догадывается о том, что выкинет в ближайшее время, но  мы-то  знаем!  Однако
всему свое время.
   Пока же будем считать установленным, что Вадим Кузьмич  избегал  парадных
подъездов и центральных проходных с их  отработанным  ритуалом  опознавания,
они давили на него, а несолидная щель в заборе позволяла сохранить  хотя  бы
видимость  независимости.  Чтобы  уже  не  возвращаться  к  этому,   давайте
согласимся с тем, что у каждого из нас есть своя щель в заборе, а у кого  ее
нет, того можно попросту пожалеть. Щель может принять вид собаки, авторучки,
девушки, знакомого  валуна  на  Южном  побережье  Крыма  и  даже  обернуться
самогонным аппаратом. И такие случаи известны.
   Так выпьем за ту небольшую отдушину, которая в трудную  минуту  позволяет
нам оставаться... Впрочем, нет. Отставить.  Никаких  тостов.  Безнравственно
пить в то время, когда весь  наш  народ  включился  в  борьбу  с  пьянством.
Давайте просто согласимся с тем, что каждому желательно иметь  свою  щель  в
заборе. И пусть каждый сам решает, что он разумеет под забором, а что -  под
щелью.
   В конце  тропинки,  по  которой  в  данный  момент  шествовал  Анфертьев,
располагалось   заводоуправление   -   двухэтажное   здание,    облицованное
голубоватой  плиткой,  которую  подарил  директору   Подчуфарину   начальник
какого-то  строительного  управления  в   благодарность   за   ремонт   двух
экскаваторов. Голубой цвет выглядел легкомысленно, да и  характеру  Геннадия
Георгиевича не подходил - директор был крут, упрям, немногословен. Анфертьев
про себя посмеивался над Директорскими галстуками -  темными,  с  узлами  на
резинках, захлестывающихся где-то у затылка.
   Зато воротнички всегда были безукоризненно  свежи,  но  тесноваты,  и  от
этого у Подчуфарина выработалась устойчивая привычка: время от времени он  с
усилием  поводил  головой  из  стороны  в  сторону,  будто  освобождаясь  от
невидимых пут, мешающих ему жить.
   Первый  этаж  заводоуправления  занимали  вспомогательные  службы,  вроде
снабженцев, диспетчеров автохозяйства, тут  же,  в  большой,  сорокаметровой
комнате, размещалась бухгалтерия.  Протиснувшись  между  столами  учетчиков,
счетоводов, бухгалтеров,  вы  окажетесь  перед  маленькой  картонной  дверью
фотолаборатории. Рядом за такой же дверью, в такой  же  каморке  громоздился
архив   бухгалтерских    документов    -    полки,    заваленные    папками,
скоросшивателями, связками скучнейших бумаг, разобраться в которых ничуть не
проще, чем в шумерской клинописи. Третью каморку занимала главный  бухгалтер
Зинаида Аркадьевна.
   Человеку,  который  хоть  раз  побывал  в  жилищно-коммунальной  конторе,
управлении городскими банями  или  в  нотариальном  учреждении,  представить
бухгалтерию нетрудно. Десяток разношерстных столов из прессованной  стружки,
счеты, папки, подоконники, заваленные бумагами и  горшками  с  цветами.  Эти
цветы были последним  прибежищем  возвышенных  порывов  женщин,  проводивших
здесь годы, десятилетия жизни. От постоянных раздумий о  заводском  бюджете,
платежах,  чековых   книжках   лица   их   стали   настороженными,   взгляды
подозрительными, души недоверчивыми.  Но  такими  женщины  становились  лишь
переступив порог бухгалтерии, а за пределами  завода  опять  превращались  в
хлопотливых домохозяек, мечущихся между магазинами и на ходу  обменивающихся
важными сведениями: куда завезли картошку,  как  достать  масла,  хватит  ли
молока, если мотануться в дальний магазин, где,  по  слухам,  оно  было  еще
полчаса назад.
   Помимо столов, здесь стояли шкафы с документацией,  в  углу  непоколебимо
возвышался громадный Сейф,  отлитый,  похоже,  еще  в  прошлом  веке.  Своей
тяжестью он перекосил все заводоуправление -  со  стороны  было  видно,  что
крыло, где располагалась бухгалтерия, примерно на  полметра  ушло  в  землю.
Внутри пол кое-как выправили, но само здание так и оставалось  перекошенным.
В стене возле Сейфа была прорублена дыра в коридор, и через нее кассир Света
Лунина выдавала управленцам зарплату каждое второе и семнадцатое число.
   Когда Вадим Кузьмич вошел в бухгалтерию, все ее обитатели уже собрались и
усаживались поудобнее, готовясь заняться финансовыми делами завода.
   - Бодрое утро! - громко приветствовал всех Анфертьев.
   - Здрасьти, - без подъема ответили ему несколько женщин.
   - Поздравляю вас с праздником, дорогие товарищи!
   - С каким таким праздником? - хмуро на ходу спросила  главный  бухгалтер,
направляясь к  своему  кабинетику.  Была  она  женщина  полная,  можно  даже
сказать, очень полная, но подвижная,  быстрая  в  движениях.  Она  постоянно
помнила о чрезмерной своей полноте, и от этого настроение у нее всегда  было
подпорченным.
   - Ну, как  же,  Зинаида  Аркадьевна!  -  воскликнул  Анфертьев.  -  Такая
прекрасная  погода!  Желтые  листья  на  деревьях  стали  полупрозрачными  и
светятся на солнце... - Анфертьев чувствовал, что Зинаида Аркадьевна вот-вот
перебьет его, что в своих владениях она не вынесет этой осенней  крамолы,  и
торопился нанизывать слова на некий шампур,  сверкающий  солнечным  лучом  в
сумрачной комнате бухгалтерии.  -  Да,  листья,  покрытые  изморозью,  стали
похожи на сотенные купюры...
   - Мне бы ваши заботы, Вадим Кузьмич!  -  бросила  Зинаида  Аркадьевна.  В
самом величании по имени-отчеству слышалось  пренебрежение,  преувеличенными
почестями  она  как  бы  ставила  человека  на  место.  Никто  не  осмелился
поддержать Вадима Кузьмича в его восторгах, а лишь когда Зинаида  Аркадьевна
скрылась за своей дверью и заворочалась,  заворочалась  в  тесной  клетушке,
натыкаясь на стол, стул, звеня графином -  любила  главбух  выпить  утречком
стакан-другой холодной воды, - только Света Лунина подала голос:
   - Да, погода сегодня сказочная! - В ее  словах  прозвучало  извинение  за
невежливость начальства.
   - Как жизнь, Света? - Вадим Кузьмич протиснулся мимо Сейфа  и,  сжавшись,
сумел усесться рядом с Луниной - это было его обычное утреннее место.
   - Кое-как, Вадик, - Света неуловимым  движением  руки  поправила  волосы,
одернула манжеты белой блузки, которую куда вернее назвать мужской рубашкой,
только размер у нее был небольшой, скорее всего сорок четвертый.
   - Ничего не болит?
   - Нет, спасибо. А у тебя?
   - Что-то беспокоит, но что именно, никак не могу понять.  У  тебя  бывает
такое?
   - Редко. Обычно я всегда знаю, что меня беспокоит, - Света улыбнулась,  и
Анфертьев невольно залюбовался ее лицом. Легкий  пушок  на  щеках  светился,
Вадим Кузьмич не удержался и несколько раз щелкнул внутренним своим затвором
и  навсегда  спрятал  в  себя  изображение  Светы.  Потом  он  часто   будет
рассматривать эти портреты - темный свитер, белые уголки  воротника,  мягкую
волну волос, смущенный взгляд девушки, которая, конечно  же,  понимала,  что
Анфертьев смотрит на нее куда внимательнее, нежели требовалось для  невинной
беседы, впрочем, это видели все обитатели бухгалтерии.
   - Перестань рассматривать меня, - сказала Света не очень  строго,  скорее
просяще.
   - Я не рассматриваю, я любуюсь, - прошептал  Анфертьев  заговорщицки.  Он
быстро коснулся пальцами рукава свитера, белой манжеты, свежего маникюра...
   - Все проверил? - спросила Света. - Везде порядок?
   - Сносный. А у меня в последнее время что-то ноет, ноет, - Вадим  Кузьмич
в рассеянности похлопал ладонью по прохладному боку Сейфа, по  его  облезлой
стенке, выкрашенной когда-то под мрамор. Краска во многих местах отвалилась,
обнажив железную сущность этого угрюмого предмета первой необходимости любой
бухгалтерии.
   - Влюбиться  тебе  надо,  -  посоветовала  Света,  раскладывая  на  столе
ведомости.
   - Уже, - чуть слышно ответил Анфертьев, но это словцо, которое он  скорее
выдохнул, чем произнес, услышали все  женщины.  Оглянувшись,  Вадим  Кузьмич
увидел улыбающиеся, еще не изувеченные денежными расчетами лица.
   - Кто же она? - хмуро спросила Зинаида Аркадьевна. Никто не заметил,  как
появилась она в проеме своего кабинета - широко расставленные  ноги,  мощная
квадратная фигура, тяжелое, неподвижное лицо.
   - О! Зинаида Аркадьевна! Так ли уж важно, кого я назову, - Вадим  Кузьмич
поднялся, ухватившись за медное  кольцо  Сейфа  -  этот  штурвал,  послушный
тонким пальцам Светы. Он покрутил его вправо, влево, подергал, но без  ключа
кольцо оставалось неподвижным. - Так ли уж важно, кого я назову, -  повторил
Анфертьев, - если в любом случае вы меня осудите. - Подобрав полы плаща,  он
протиснулся между столами к своей каморке.
   Зинаида Аркадьевна неплохо относилась к Анфертьеву,  почти  без  задержек
подписывала чеки на  оплату  проявителей,  закрепителей,  бумаги,  пленки  и
прочих нехитрых фотопокупок. Иногда,  правда,  подписывать  отказывалась,  и
никто на заводе, включая самого Подчуфарина, не мог заставить  ее  поставить
свою малюсенькую, заверченную подпись. Анфертьев понимал, что его фотозаботы
никак не влияют на производственные показатели завода и главному  бухгалтеру
удобно  показать  неограниченную  финансовую  власть  именно  на   нем,   на
фотографе. Если на важных платежах  директор  все-таки  настаивал,  то  беды
фотографа его не беспокоили, и он позволял Зинаиде Аркадьевне вести  себя  с
ним как ей заблагорассудится.
   Анфертьев не обижался на  главбуха,  понимал  -  так  принято.  Опять  же
препоны, чинимые Зинаидой Аркадьевной, позволяли ему ссылаться на трудности,
нехватку препаратов, пленки, еще чего-то очень важного. Даже  для  директора
эти причины были вполне уважительными, и, поворчав  для  видимости,  объявив
Анфертьеву выговор, тоже для видимости, он успокаивался, прекрасно  понимая,
что не от качества фотографий зависит прочность его директорского положения.
А Зинаида Аркадьевна знала, что зловредностью  она  оправдывает  промахи  не
только Анфертьева, но и Подчуфарина,  являя  пример  истинной  жертвенности.
Да-да,  своим  квадратным   телом   главный   бухгалтер   закрывала   бреши,
образованные директорской нерасторопностью, нехваткой  металла  и  горючего,
безграмотным проектом, сверхсрочным заказом... Да что там говорить,  все  мы
знаем, из чего складывается производственная жизнь, от чего она зависит.  На
любом предприятии должен быть человек, на которого можно валить грехи. Здесь
таким человеком была Зинаида Аркадьевна.  Что  делать,  так  принято.  И  не
только на заводе  по  ремонту  строительного  оборудования,  не  правда  ли,
дорогие товарищи?
   Поковырявшись ключиком  в  мохнатой  картонной  дыре,  Анфертьев  нащупал
пружинку, надавил на нее, и дверь открылась. Вообще-то она открывалась бы  и
без ключа, стоило  лишь  слегка  нажать  на  нее,  но  в  каморке  хранились
кое-какие материальные ценности, и Анфертьев  соблюдал  заведенный  порядок,
показывая    бухгалтерии    повышенную    ответственность    за    вверенное
фотооборудование. Войдя в комнату, он  тут  же  закрыл  за  собой  дверь  и,
прислонившись спиной к стене, постоял с минуту. Потом безошибочно протянул в
темноте руку и, нащупав кнопку, включил  сумрачный  и  таинственный  красный
свет - свет алхимиков, гаишников и фотографов.