Автору иногда кажется, что у фотографов несколько иная  жизнь,  нежели  у
всех нас, непонятная и в чем-то  даже  крамольная.  Их  действия  над  белым
листом бумаги отдают колдовством, и возникает на листе совсем не то, что они
фотографировали, что  все  мы  видим  при  ясном  свете  дня.  Они  получают
изображение, необходимое им для каких-то своих целей. Кто знает, не  водятся
ли они с лешими, нетопырями, василисками и прочей нечистью, кто знает, о чем
шепчутся они в красноватых сумерках, царящих в их кельях,  какие  заклинания
твердят, какие силы вызывают...
   Возьмите  в  руки  фотоаппарат,  наведите  на  человека  поймайте  его  в
видоискателе,  в  перекрестье  нитей,  добейтесь  резкости...  Есть?  Теперь
коснитесь спусковой кнопки, слегка надавите на  нее...  Ну  что?  Чувствуете
мистическую дрожь в пальцах? Это он. И холод в  груди,  будто  она  пробита,
будто сквозняк в вашей груди, будто запродали вы уже свою душу,  и  несутся,
несутся сквозь нее черти на  бесовский  шабаш!  А  посмотрите  на  человека,
которого вы собрались фотографировать, - он не в себе, он мечется, не  зная,
как стать, каким боком повернуться, куда взглянуть. Он понял, что вы  заодно
с потусторонними силами и его будущее зависит от вас, от того, в  какой  миг
вы нажмете эту дьявольскую кнопку. И потомки  будут  судить  о  нем  по  тем
картинкам, которые вы изготовите в качающихся ванночках при  красном  свете,
отгороженные от глаз людских плотными стенами и черными шторами. Да что  там
потомки, его друзья, его жена и дети скажут, взглянув на эти чертовы снимки:
"Так вот ты какой, оказывается, а мы-то думали..." Или рассмеются, поняв его
пустоту и глупость, а может, ужаснутся, увидев на снимках человека, готового
переступить через что угодно...
   Расстегнув плащ и отбросив в стороны концы пояса, Вадим  Кузьмич  сел  на
тускло мерцающий в полумраке стул, невидяще скользнул  взглядом  по  черному
увеличителю, по бликам красного стекла,  по  банкам,  в  каждой  из  которых
таилась странная жизнь, таились судьбы, и в его власти  было  выпустить  их,
дать проявиться, свершиться, утвердиться. Но сейчас Вадим Кузьмич был  далек
от всего этого - он пристально рассматривал  свою  ладонь,  помнившую  холод
ручки Сейфа, небольшого  массивного  колеса,  вытертого  миллионами  касаний
человеческих рук. И плечо, которым он оперся о Сейф, тоже хранило  память  о
железном сундуке, изготовленном сто  лет  назад  ему  на  погибель.  Неужели
бублик медного колеса станет штурвалом его судьбы!
   - Разберемся, - сказал вслух Вадим Кузьмин, поднимаясь и сбрасывая  плащ.
- Разберемся.
   За  дверью  слышались  бухгалтерские  голоса,  и  Вадим   Кузьмин   чутко
улавливал, как постепенно исчезала из них доверчивость, уступчивость, он уже
с трудом  узнавал  голоса  женщин,  с  которыми  только  что  здоровался.  С
непонятной яростью они отстаивали содержимое Сейфа, будто заранее знали, что
их хотят обмануть, что сюда  только  за  тем  и  приходят,  чтобы  подсунуть
фальшивую бумагу и выдурить деньги. И просителя они встречали  недовольно  и
опасливо, радовались,  уличив  его  в  незнании  установленного  порядка,  в
отсутствии важной подписи, печати, пометки, находя повод отправить  обратно.
А едва за ним захлопывалась дверь, возбужденно хвалились  друг  другу  своей
бдительностью и  непреклонностью,  возмущались  невежеством  приехавшего  за
сотни километров человека, не сообразившего позвонить заранее. И это все при
том, что им  не  составляло  никакого  труда  разрешить  пустячную  закавыку
росчерком пера.
   Как ни старался Анфертьев оправдать этих женщин, объяснить  их  поведение
особенностями работы - не мог. Но сейчас возникло в нем новое ощущение,  ему
показалось, что эти женщины оправдывают в чем-то его самого,  снимают  часть
его собственной испорченности, если не настоящей, то будущей.
   - Ну ты даешь! - Вадим Кузьмич усмехнулся и еще раз  осмотрел  в  красном
свете свою ладонь, так хорошо запомнившую холод Сейфа.
   В этот  момент  в  картонную  дверь  лаборатории  раздался  частый  стук.
Колотили, по всей видимости, связкой ключей, и каждый удар отдавался в  душе
Анфертьева болезненно и унизительно. Человек по ту сторону  перегородки  был
уверен, что сюда можно стучать и так,  можно  колотить  по  двери  каблуками
ботинок или, взяв с любого стола  счеты,  и  их  пустить  в  дело  -  хозяин
комнатушки все стерпит,  ему  положено  стерпеть,  поскольку  такое  к  нему
обращение самое естественное.
   Анфертьев не торопясь повесил плащ на невидимый  гвоздик  у  двери.  Стук
продолжался. Анфертьев уже наверняка знал  -  к  нему  стучится  заместитель
директора Борис Борисович Квардаков.  Он  сейчас  улыбался,  и  все  женщины
улыбались ему в ответ, не понимая унижения Анфертьева, все происходящее было
для них небольшим развлечением, каковые нечасто случаются в разлинованной по
клеткам конторской жизни.
   О, этот стук в дверь!
   По этому стуку вы  без  труда  узнаете  соседа,  милиционера,  страхового
агента!
   Человека, который пришел требовать долг, вы никогда не  спутаете  с  тем,
кто пришел просить  в  долг,  вы  всегда  отличите  долгожданного  друга  от
настырного  сослуживца.  Но,  похоже,  Автор   опоздал   поделиться   своими
наблюдениями, поскольку во всех  квартирах  Москвы  и  области  давно  стоят
электрические звонки. И звонят они, отражая не характер гостя и его  успехи,
а скорее степень износа данного звонка, исправность проводки и кнопки.
   Анфертьев откинул жиденький крючок, распахнул дверь и лучезарно улыбнулся
навстречу хлынувшему свету. На пороге стоял Квардаков - молодой,  лысоватый,
в чем-то мохнато-клетчатом, зеленовато-коричневом. Борис Борисович частенько
напоминал простоватым сотрудникам бухгалтерии, что в прошлом он имел  успехи
в прыжках. Куда прыгал Квардаков, откуда, зачем, на какую  высоту,  глубину,
длину - никто не знал, а на все попытки уточнить эти данные Борис  Борисович
нахально  улыбался.  Рассказывали,  что  он  прыгал  с   парашютом,   другие
настаивали на том, что Квардаков никогда парашютом не  пользовался,  надеясь
на силу ног  и  врожденную  смекалку.  Кто-то  утверждал,  что  в  молодости
обстоятельства вынудили Квардакова выпрыгнуть из окна третьего этажа,  и  не
помогли ему тогда  ни  смекалка,  ни  мышцы  ног.  Но  в  конце  концов  все
согласились с  тем,  что  прыжки  его  носили  в  основном  административный
характер. Об этом доложили Квардакову доброжелатели,  и  он  улыбнулся,  как
человек, которому должность позволяет смотреть сквозь людей  и  даже  сквозь
финансовые документы. Известны случаи, когда большие люди не только смотрят,
но и видят сквозь различные предметы,  могут  читать  газеты  сквозь  живого
человека, правда, в основном заголовки, мелкий текст различают немногие.
   - О! Борис Борисович! - воскликнул Анфертьев.  -  Какая  радость!  Добрый
день!
   Как себя чувствуете?
   - Спасибо, - настороженно ответил Квардаков. - Неплохо чувствую,  правда,
с утра покалывало, но это вас не касается.
   - Где покалывало? - участливо спросил Анфертьев.
   - Где надо! - пресек Квардаков неуместное любопытство фотографа. - Почему
не открывали? Можно подумать, что вы печатаете там не снимки, а деньги!
   - О, если бы я печатал деньги, то вы, Борис Борисович, осмелились бы лишь
поскрестись в эту дверь и то  по  предварительной  договоренности.  И  я  не
уверен, что услышал бы ваше поскребывание.
   - Да? - Квардакову требовалось время,  чтобы  понять  услышанное,  но  он
сразу чувствовал, как к нему  относится  человек,  и  сейчас  в  нем  что-то
обидчиво напряглось. Будь  он  покрыт  густой  шерстью,  все  в  бухгалтерии
обратили бы внимание, как она поднялась у Бориса Борисовича на загривке.
   - Вы, наверное, что-нибудь хотели? заботливо спросил Анфертьев,  прерывая
квардаковские раздумья.
   - Вас вызывает директор. Срочно к Подчуфарину.
   - А, - понимающе  закивал  Анфертьев  на  манер  болванчика  производства
Китайской Народной Республики. - Это он вас послал? Спасибо. Я сейчас.
   - Меня никто никуда не посылал! - строго произнес Борис Борисович. - Если
надо, я сам кого угодно пошлю. Куда угодно.
   - И правильно сделаете! - одобрил Анфертьев.
   Квардаков подозрительно посмотрел на фотографа уловив  двусмысленность  в
его словах,  осторожно  оглянулся  -  женщины  улыбались.  В  старые  добрые
времена, когда Квардакова покрывала дикая  нечесаная  шерсть,  она  в  таких
случаях поднималась у него гривкой вдоль всей спины.
   - О правильности моих действий судить не вам,  Вадим  Кузьмич!  Запомните
это раз и навсегда!
   - Что вы, что вы! - засуетился Вадим Кузьмич. - Конечно!  Только  так!  И
никак иначе! Разве я могу судить о ваших действиях? Да и  кто  может  о  них
судить?
   Кто? Чтобы судить, надо иметь основание, предмет,  результат!  А  у  меня
ничего этого нет. Да и у кого они есть? У кого? - Анфертьев на секунду замер
перед Квардаковым, разведя руки в стороны и выпучив глаза таким образом, что
на его лице возникла не то растерянность  перед  большим  человеком,  не  то
начальная стадия помешательства. Покосившись в сторону,  Анфертьев  заметил,
как литые черты главбуха слегка дрогнули и на губах ее возникла еле заметная
улыбка. Зинаида Аркадьевна была единственным человеком  на  заводе,  который
вслух осмеливался назвать Квардакова бездельником. Он и в самом деле  второй
или третий год  путался  у  всех  под  ногами,  расспрашивая  о  детишках  и
родителях, всячески  показывал  заинтересованность  в  плановых  показателях
предприятия, а сам -  о,  хитрец!  -  сам  все  это  время  ожидал  перевода
директором на какой-то заводец вроде этого.
   Поговаривали, что его прислали поосмотреться, пообтереться, пообтесаться.
   Подчуфарин не торопился загружать его делами,  понимая,  что  ни  к  чему
хорошему это  не  приведет,  и  поручал  Квардакову  в  основном  курьерские
обязанности, посылая в трест с отчетом, в редакцию с ответом  на  жалобу,  в
школу на встречу с выпускниками, в милицию вызволять  загулявшего  механика,
токаря, слесаря.
   Поднимаясь по лестнице на второй этаж, Анфертьев заметил, что за  ним  по
пятам неотступно следует Борис Борисович, - он тоже торопился  к  директору,
опасаясь, что без него произойдет что-нибудь такое, о чем ему положено знать
и высказать мнение.
   - Вас тоже директор вызвал? - поинтересовался Анфертьев,  пропуская  мимо
себя прыгающего через ступеньки Квардакова. Тот, не отвечая, пронесся вверх.
   Вадим Кузьмич понимающе улыбнулся: когда он войдет, Борис Борисович будет
сидеть рядом с директорским столом, закинув ногу на ногу,  поставив  локоток
на угол стола, зажав в пальцах сигаретку, которую он к тому времени  еще  не
успеет раскурить, и всеми своими членами, глазками,  пальцами,  поигрывающим
носком туфли будет показывать причастность. А  потом,  размяв  наконец  свою
худосочную сигарету - уж коли Квардаков не понравился нам с первого взгляда,
почему бы  его  сигарету  не  назвать  худосочной?  -  так  вот,  раскуривая
несчастную сигарету, он будет сквозь дым  смотреть  на  Анфертьева,  слушать
разговор с директором, задавать существенные вопросы, уточнять  подробности,
всячески следить за тем, как бы этот лодырь и проходимец Анфертьев не  обвел
директора вокруг пальца и не выскользнул сухим из воды.
   Кстати, вы никогда не замечали, с каким поистине звериным  чутьем  лентяи
рыщут в  поисках  себе  подобных,  находят  их  и  безжалостно  разоблачают?
Собственно, многие годами ничего не делают и добиваются  положений,  званий,
признаний, занимаясь только одним - осуждают лоботрясов. Наверно,  не  самая
худшая деятельность: ведь кто, как  не  бездельник,  сразу  учует,  унюхает,
узнает  бездельника?  И  пусть  себе  распознает,  пусть   клеймит.   Кто-то
разоблачит его - опять хорошо. Одно плохо - у  них  совершенно  не  остается
времени на работу. Ну да ладно, кому надо, разберется.
   Понимая, что дел у Квардакова в директорском кабинете  нет  никаких,  что
прошмыгнул он туда с единственной целью вставить свое лыко в разговор, Вадим
Кузьмич входить не торопился, решив побеседовать  с  секретаршей,  упитанной
молодой женщиной с зычным  голосом  и  мохнатыми  ногами.  Ее  звали  Анжела
Федоровна.
   Время от времени  по  заводскому  репродуктору  она  властно  вызывала  к
директору  то  начальника  участка,  то   бригадира,   буфетчицу,   водителя
персональной "Волги",  а  то  и  простого  рабочего,  подавшего  Подчуфарину
какое-нибудь прошение, да не осмеливающегося напомнить о себе. Причем делала
это Анжела Федоровна настолько толково и часто, что весь  прилегающий  район
Москвы  был  хорошо  осведомлен  обо  всем,  что  делается  на  заводе,  как
продвигается выполнение плана, кому  выделяется  квартира,  кто  погорел  на
пьянке, кто загулял в  командировке  с  недостойной  личностью.  Домохозяйки
района, выключив домашние  репродукторы  и  уйдя  от  мировых  и  всесоюзных
событий, предавались новостям заводским - от них несло жизнью, страстью, все
происходило в сию минуту. То есть документальность и здесь  одерживала  верх
над  художественным  вымыслом.  Знамение  времени,  ничего   не   поделаешь.
Продолжим.
   Анфертьев поздоровался с Анжелой Федоровной, любимицей  директора  и  его
первой советчицей, прошелся по приемной, выглянул в окно, убедился,  что  на
заводском дворе сносный порядок, сел на подоконник.
   - Что директор? - спросил он как бы между прочим.
   - Еще не сняли, - ответила Анжела Федоровна сипловатым, сорванным  басом,
не прекращая ни курить, ни печатать на машинке.
   - А что, могут снять?
   - Как пить дать! - прорвались слова сквозь дробь машинки.
   - За что? - удивился Анфертьев для виду, поскольку  хорошо  знал  мрачный
юмор секретарши.
   - За что угодно. За развал работы, за хорошую работу...
   - За хорошую разве снимают?
   -  Снимают,  хотя  бы  для  того,  чтобы  повысить!  -  Анжела  Федоровна
усмехнулась, скривившись от дыма, ползущего от сигареты прямо ей в ноздри  и
в глаза.
   - А меня еще не снимают?
   - Фотографов вообще не снимают. Их гонят. В шею. Когда нет сил терпеть.
   - Да? - переспросил Анфертьев с застывшей улыбкой,  но  Анжела  Федоровна
уже забыла о нем.
   Поначалу Анфертьев задумывался: почему любой бригадир, мастер, шофер,  не
говоря уже о заме, почитает за надобность поставить  его  на  место,  ткнуть
носом в обязанности - дескать, фотограф ты и грош тебе цена в базарный день.
Но вскоре перестал это замечать, утвердившись в спасительном пренебрежении к
самому себе.
   Анфертьев открыл, что изгалялись над ним как раз те, кто  больше  страдал
от вышестоящих товарищей.
   Окончательно Анфертьев  все  понял,  услышав,  как  приехавший  на  завод
какой-то пятый зам начальника  управления  последними  словами  материл  его
любимого  директора  Геннадия  Георгиевича  Подчуфарина   за   недостаточное
внимание к наглядной агитации - плакатам, лозунгам, транспарантам,  щитам  и
призывам, которые должны были радовать глаз рабочего человека, куда бы  этот
глаз ни упал и где бы этот рабочий ни оказался. Оказывается, еще на  подходе
к заводу, за несколько кварталов  он  должен  видеть  приветственные  слова,
которые настраивали  бы  его  на  высокопроизводительный  труд.  Подчуфарин,
налившись краской, или, лучше сказать, покраснев от  нахлынувших  чувств,  в
белоснежной рубашке с тесным воротником  и  при  плохом  галстуке,  смиренно
склонившись над  столом,  записывал  указания  вышестоящего  гостя.  А  тот,
поглядывая на случайно заглянувшего фотографа  с  несколькими  снимочками  в
черном конвертике, продолжал неторопливо костерить директора. Анфертьев  все
порывался уйти, чтобы избавить отца родного Подчуфарина от позора, но  гость
останавливал его, извинялся перед ним, перед фотографом, за то, что  прервал
важную его беседу с директором, и снова принимался за Геннадия  Георгиевича.
А когда все-таки убрался, уехал, укатил на черной блестящей машине  с  уймой
фар и подфарников, Анфертьев, стоя у окна директорского кабинета, смотрел  у
как Подчуфарин говорит благодарственные  слова  высокому  гостью,  улыбается
вслед, с прощальной  грустью  машет  рукой,  а  потом,  круто  повернувшись,
направляется в подъезд. Вадим Кузьмич  представил,  как  он  поднимается  по
лестнице, идет по коридору, глядя прямо перед собой, не  смея  взглянуть  на
стоявших вдоль его пути сотрудников, поскольку не уверен, что  совладает  со
своим лицом, со своим голосом. В кабинет директор вошел молча, и в глазах  у
него была обесчещенность.
   - Геннадий Георгиевич, а вы не могли послать его  к  чертовой  матери?  -
спросил Анфертьев.
   Подчуфарин сел за стол, не глядя, взял конвертик со снимочками,  повертел
в пальцах  и  бросил  одно  слово:  "Идите!"  И  Анфертьев  вышел,  понимая:
директора покоробило сочувствие  фотографа.  Главный  инженер  -  нормально,
главбух - тоже куда ни шло, даже зам, этот  пустой  человечишка,  коротающий
годы в ожидании, пока где-то на  каком-то  заводике  помрет  от  возраста  и
болезней  тамошний  директор,  даже   Квардаков   мог   выразить   директору
сочувствие. Но фотограф?!  Как  знать,  может  быть,  сочувствие  Анфертьева
унизило директора куда больше,  чем  высокопоставленный  мат.  Осознав  это,
Анфертьев не подумал о  Подчуфарине  ничего  плохого,  он  лишь  усмехнулся,
вскинул бровь, но где-то в нем образовалось место, которое  потом  заполнили
мысли злые и беспощадные.
   Через несколько дней, вручая директору конверт с фотографиями, сделанными
на заводской спартакиаде,  Анфертьев,  не  слушая  восторгов,  непочтительно
перебил Подчуфарина:
   - Геннадий Георгиевич, а вам не кажется, что на вверенном вам предприятии
лишь один человек работает более или менее прилично?
   - Кто же это?
   - Фотограф Анфертьев.
   Подчуфарин с интересом посмотрел  на  Вадима  Кузьмина,  потом  на  зама:
каково, мол? Еще раз перебрал снимки, небрежно сдвинул их в сторону.
   - Может быть, - ответил он. - Очень может  быть.  Но  ведь  ваше  усердие
никак не отражается на качестве продукции, на плановых показателях. Верно?
   Анфертьев собрал снимки, сложил в черный конверт, поднял глаза:
   - Я могу идти?
   - Вы мне не ответили, - напомнил ему Подфарин.
   - Вы о чем? Отражается ли мое усердие на качестве снимков или  снимки  на
качестве моего усердия? Благодаря моим  кадрам  вы  забыли  о  трудностях  с
кадрами, - пошутил Анфертьев. - На завод пришли неплохие  специалисты...  Но
это все, конечно, чепуха. На плановых показателях  больше  всего  отражается
усердие машинистки. Анжелы Федоровны.
   - Что вы хотите  сказать?  -  встрепенулся  Квардаков,  уловив  в  словах
Анфертьева второе дно.
   - Не больше того, что вы поняли, Борис Борисович.
   - Вы намекаете на то, что мы занимаемся очковтирательством? - Зам  сурово
нахмурился, готовый дать достойный отпор наглецу.
   - Упаси Боже! - Анфертьев, как дурак, замахал руками. -  Я  только  хотел
сказать, что одиночные усилия кого бы то ни было мало отражаются на конечных
результатах.
   - Даже усилия директора?! -  Квардаков  поперхнулся,  ужаснувшись  своему
вопросу.
   - Разве что директора, - улыбнулся  Анфертьев  так,  будто  лет  двадцать
проработал  на  дипломатическом  поприще  в  недружественных  нам   странах,
предпочитающих капиталистический путь развития.
   - Ваши слова ко многому обязывают, - заметил Подчуфарин многозначительно.
В его тоне более зрелый человек  мог  бы  ощутить  нечто  вроде  угрозы,  но
Анфертьев не пожелал.
   - Не возражаю! - ответил Вадим Кузьмич. И с тех пор ни  какие  ссылки  на
срочность, важность задания не могли  заставить  его  сдать  фотографии,  не
доведенные  до  последней  стадии   совершенства.   Только   отглянцованные,
обрезанные скальпелем под линейку,  отобранные  в  строгом  порядке,  только
такие снимки ложились на стол Подчуфарину.
   Анфертьев в разговоре с директором не зря поиграл словом "кадр".  Дело