ухне!
   - Одной картошкой ты прекрасно обходишься и на нашей кухне, - безжалостно
произнес  Анфертьев,  чувствуя,  как  бешенство  медленно,  но   неотвратимо
пропитывает все его члены.
   - На нашей кухне?! Выкрашенной синей  масляной  краской,  с  подтекающими
кранами,    с    неработающей    газовой    конфоркой,    с     выщербленным
ядовито-грязно-зеленым полом, на нашей кухне, размером в  четыре  квадратных
метра?! Ты рехнулся, Анфертьев. Ты рехнулся, но еще не  знаешь  об  этом.  А
посмотри, какие бутылки, какие на них этикетки! Пусть в них  налит  самогон,
вонючий и  сивушный,  но  я  буду  пить  этот  самогон  и  чувствовать  себя
счастливой, любимой, красивой женщиной, если ты, конечно, нальешь мне вот из
этой бутылки, в эту  рюмку,  усадишь  на  такой  диванчик  перед  таким  вот
столиком и подойдешь ко мне вот в этом костюме  и  улыбнешься,  ну  хотя  бы
приблизительно, отдаленно... ну вот как улыбается этот молодой человек... О,
Анфертьев!  -  почти  в   бессознательном   состоянии   произнесла   Наталья
Михайловна, и Вадим Кузьмич понял, что через секунду-вторую его  жене  может
стать плохо. Она  была  бледна,  испарина  покрывала  лоб,  пальцы  потеряли
уверенность и  беспорядочно  вздрагивали,  скользили  по  страницам,  словно
ощущали поверхность ковра, холод стеклянных фужеров,  ворс  ткани.  По  телу
Натальи Михайловны пробегала сладостная  дрожь,  она  задыхалась  и  стонала
каждый раз, когда переворачивалась страница этого посылторговского каталога,
привезенного кем-то из солнечной  Франции,  из  туманной  Англии  или  сытой
Америки.  В  уголках  рта  Натальи  Михайловны  появилась  белая  пена,  шея
покрылась красными пятнами, ее речь сделалась невнятной,  и  далеко  не  все
слова можно было разобрать.  -  Анфертьев,  -  в  полузабытьи,  жарко  дыша,
шептала Наталья Михайловна, - Анфертьев, -  и  ее  грудь  вздымалась,  -  ты
только посмотри, и страстная судорога сводила ее руки...
   Вадим Кузьмич осторожно, но твердо отодвинул бессильно припавшую  к  нему
жену, отодвинул Таньку, потрясенную обилием красок, взял ставший ненавистным
каталог, широко и резко шагнул к балконной двери, распахнул ее  и  вышвырнул
том в шуршащую дождем темноту.  Где-то  там,  среди  луж,  мусорных  ящиков,
размокших молочных пакетов  и  кошачьих  сборищ,  раздался  тяжелый  шлепок.
Анфертьев захлопнул дверь, сел в кресло и уставился в серый, холодный  экран
телевизора.
   Вначале Наталья Михайловна не  поверила  тому,  что  только  что  увидела
своими глазами. Она беспомощно, ослабевшей рукой подняла упаковочную бумагу,
заглянула под нее, посмотрела на пустой  журнальный  столик,  оглянулась.  И
только тогда происшедшее начало просачиваться в ее сознание.
   - Вадим, - слабым, как после опасной  болезни,  голосом  сказала  она.  -
Вадим, что ты сделал?
   - Я вышвырнул его вон! - произнес Анфертьев. Ему, видимо, понравились эти
слова, и он повторил:
   - Я вышвырнул его вон.
   - Зачем, Вадим?
   - Мне  показалось,  что  так  будет  лучше.  Да,  так  будет  лучше.  Мне
показалось, что он, - Вадим Кузьмич кивнул в сторону двери, -  смеялся  надо
мной. И над тобой тоже.
   - Где каталог, Вадим? - спросила  Наталья  Михайловна,  словно  в  бреду,
словно не сознавая в полной мере, где она  находится,  что  с  ней,  кто  ее
окружает.
   - Я вышвырнул его вон.
   - Да? - переспросила Наталья Михайловна.
   - Да. Я вышвырнул его вон, - не то десятый,  не  то  сотый  раз  повторил
Анфертьев. - И так я поступлю с каждым, кто осмелится хамить в моем доме.
   - Но мне дали его только на один вечер... Он стоит двести рублей. Это моя
месячная зарплата вместе с премией.
   - Послушай! - разъярился Анфертьев. - Зачем тебе этот каталог?! Зачем?!
   Ведь ты не можешь заказать себе даже те  поганые  трусики!  Ты  нигде  не
купишь ту поганую подушку, которая потрясла тебя на  сто  пятой  или  триста
двадцать пятой странице! На кой черт тебе сдался этот поганый холодильник, в
который нам  нечего  положить,  кроме  двух  мешков  картошки?!  Это  только
картинки, красивые картинки на белой стене. И все! Мираж! Обман! Сон!
   - Но я могу хотя бы посмотреть, как люди живут?
   - Нигде  и  никто  так  не  живет.  Это  реклама.  Всем  этим  красавицам
дорисовывают недостающие зубы, груди, пятки! Ретушеры добавляют им прически,
румянец на щеках, делают им  пупки,  ягодицы  и  все  остальное.  Потом  они
наклеивают изображения на пальмы и небоскребы, на океанские волны и дурацкие
лужайки!
   - Но все эти вещи сфотографированы! Значит, они есть!
   - Но нигде они не собраны в одном месте,  в  таком  количестве,  в  таком
виде!
   Это картинки. Посмотри живописцев, говорят, произведения великих мастеров
что-то там развивают в организме!
   - Анфертьев! - Наталья Михайловна справилась с потрясением, взяла себя  в
руки, скулы ее напряглись. - Анфертьев! Мне  скучен  Ренуар  с  его  жирными
бабами.
   Не говоря уже о жирных бабах Рубенса и Рембрандта. И  наши  отечественные
жирные бабы меня не тревожат. Разве  это  не  раскрашенные  картинки?  Разве
художники не добавили бабам, которые им  позировали,  румянца  на  ягодицах?
Разве они не дорисовывали им недостающие животы, груди, задницы? И я  должна
ими восхищаться и развивать в себе какие-то возвышенно-идиотские ощущения? А
вещи, один только вид которых радует меня и утешает, я должна презирать? Да,
я отлично знаю, что мне  их  никогда  не  иметь.  Похоронят  меня  в  других
одеждах, если вообще найдется в чем. Но вечерок погрезить  наяву...  Неужели
это так низменно? Неужели мечтать, просто мечтать мне не позволено?  Ведь  я
не посылаю тебя в ночь за тряпьем, не требую от тебя ничего из этого тряпья.
Я говорю - посмотри... И все. Я  говорю  -  порадуйся  вместе  со  мной  эти
полчаса... И все! Если уж на то пошло, то вещи,  в  которых  я  живу  каждый
день, которые каждый день с утра до вечера мельтешат у меня перед глазами, в
которых ходишь ты и Танька, куда больше, сильнее,  убедительнее  воспитывают
меня. Они куда важнее для каждого человека, нежели  те  пыльные  картинки  в
золоченых рамках, спрятанные за тремя сигнализациями. Когда у меня будет все
это, - Наталья Михайловна кивнула в сторону балкона,  -  когда  я  перестану
мечтать обо всем этом, тогда я возьму тебя под локоток и пойду  балдеть  над
тем тряпьем,  которое  изобразил  когда-то  Рембрандт.  И  я  скажу  тебе  -
посмотри, Анфертьев, как живописно, как прекрасно смотрится  солнечный  блик
на мешковине этого блудного сына. И я буду говорить искренне. Не  играя,  не
притворяясь. А пока я сама хожу в мешковине...
   - Не такая уж на тебе мешковина, - проворчал Анфертьев. . - По  сравнению
с тем, - Наталья Михайловна указала пальцем в сторону мокнувшего под  дождем
каталога, - самая настоящая.
   - Я, пожалуй, пойду его принесу, - сказал Вадим Кузьмич, поднимаясь.
   - Не надо, - Наталья  Михайловна  повелительным  жестом  усадила  мужа  в
кресло.
   - В таком виде он уже никому не нужен. Танька, марш спать. Укладывайся, я
сейчас к тебе приду. Давай-давай! А теперь, Вадим, слушай меня  внимательно.
Я, кажется, рада, что все это произошло, это придало мне решимости.  Прости,
Вадим, но скажу сразу - ухожу от тебя.
   - Прямо сейчас? - жалобно улыбнулся Анфертьев.
   - Нет. Там идет дождь. Вот дождь кончится, и  уйду.  Я  сыта.  Всем,  что
можно найти в этом доме, всем, чем я питалась столько лет... Сыта.
   - Надеюсь, ты не голодна?
   - Смотря что иметь в виду. Картошки мне здесь  всегда  хватало.  Но  если
говорить о... Если  говорить  о  тепле,  участии,  понимании...  Все  это  я
получала по скудным блокадным пайкам.
   - Тебе где-то предложили более сытую жизнь?
   - Не надо, Анфертьев. Не надо. Этим ты меня  не  обидишь.  Да  и  не  тот
случай, чтобы к таким приемчикам прибегать. Я все  сказала  всерьез.  Таньку
забираю.
   Квартиру будем  разменивать.  Все  остальное  решим  в  рабочем  порядке.
Вопросы есть?
   - Нет. Все ясно.
   - Анфертьев, не дуйся, - Наталья Михайловна подсела к мужу на подлокотник
кресла, потрепала по волосам. - Все правильно, Вадим. Рано  или  поздно  это
должно было случиться. Я получала время от времени анонимки с твоего завода.
   - Какие анонимки? - встрепенулся Анфертьев.
   - Писали про какую-то Свету... Есть такая?
   - Есть, ну и что?!
   - Ничего. Я поняла только, что ты смотришь по сторонам... но  безучастно.
Не знаю, как далеко у вас зашло, да и не важно. Речь не об этом. Это я  так,
к слову. Вадим, я хочу сделать еще одну попытку.
   - Сделай, отчего же не сделать... Прекрасно тебя понимаю. Я тоже  недавно
попытался кое-что изменить... Но попытка кончилась печально.
   - Ты хотел уйти от меня? - ревниво спросила Наталья Михайловна.
   - Нет, к  сожалению,  я  действовал  не  столь  решительно  и  не  в  том
направлении. Как я сейчас понимаю, это  была  ошибка.  Возможно,  твой  путь
более правилен. Возможно...
   - Темнишь, Анфертьев, - Наталья Михайловна взяла  его  лицо  в  ладони  и
повернула к себе. Вадим Кузьмич зажмурил глаза, не мог он сейчас смотреть  в
глаза жене, не мог.
   - У вас все решено? - спросил он, не открывая глаз.
   - Да.
   - Коллега?
   - Да!
   - Небось надежды подает?
   - Подает.
   - Всем?
   - Нет, - Наталья Михайловна убрала руки с головы Анфертьева, и,  кажется,
навсегда. - Только тем, кто в этом нуждается.
   - Кроме надежд, он еще что-нибудь подает?
   - Да. Пальто с вешалки.
   - Но пальто из мешковины?
   - Естественно. Но знаешь, это тот случай, когда  даже  мешковину  приятно
надеть на себя.
   - Это уже серьезнее, - кивнул Анфертьев, словно уяснил  для  себя  что-то
важное. - Я тоже ухожу.
   - К кому?
   - С завода ухожу. В театр.
   - Тоже будешь пальто подавать?
   - Нет. Я не в гардероб. Буду актеров фотографировать.
   - Билетик как-нибудь достанешь?
   - Зачем?  Проведу  черным  ходом.  Посидите  со  своим  официантом  и  на
приставных стульях.
   - С каким официантом? - Наталья Михайловна вскинула бровь.
   - Ну... Который  все  подает.  Особенно  надежды.  Скажи  ему,  пусть  не
забывает тарелки подогревать. У  них  там,  за  бугром,  -  Анфертьев  ткнул
большим пальцем в спину, там, где была балконная дверь, - только на  горячих
тарелках подают. Умеют люди жить.
   - Не надо, Вадим. Не надо. Сегодня это ни к чему.
   - Где мне ложиться?
   - Можешь... там, где обычно.
   - Это ему не понравится. Возьмет да и подаст не то...
   -  Какой-то  ты  сегодня  не  такой,  -  Наталья  Михайловна   пристально
посмотрела на мужа. - Я думала, ты будешь вести себя иначе.
   - Догадываюсь, как ты представляла себе  наш  разговор.  Но  что  делать,
сегодня я не могу себя  вести  иначе,  не  могу  уговаривать  тебя,  просить
подумать, не могу щипать Таньку, чтоб громче рыдала...  Нет  сил.  Да  и  не
хочу. Видишь ли, у меня такое ощущение, что сегодня  произошло  нечто  более
существенное...
   - Да? - протянула Наталья Михайловна озадаченно. - Что же именно?
   - Не знаю. Говорю же - ощущение. Такое у меня ощущение.
   Анфертьев подошел к окну с таким чувством, будто перед ним  нет  стены  и
достаточно сделать один шаг, чтобы  сорваться  в  сырую  темноту,  вслед  за
каталогом.. Но вряд ли ему повезет  упасть  на  землю,  нет,  его  подхватит
ветром, и, пронзаемый каплями дождя, он полетит сквозь подворотни и проезды,
над булыжниками и трамвайными рельсами, его втянет в дыры метро  и  выбросит
из канализационной трубы где-нибудь за городом...
   Он еще стоял в своей комнате, а сбоку тоже  образовалась  пустота,  стена
исчезла, и, не глядя в ту сторону, он знал, что там стояла Света,  и  вместо
Квардакова зияет черная дыра, и оттуда холод, усиливающийся ветер. Не просто
осенний  ветер,  не  просто  зимний  ветер,  а  какой-то  стылый,  будто  из
промерзшего подвала, и ветер обдувает его со всех  сторон,  и  нет  от  него
защиты. Ветер рвет его жиденькие одежки,  продувает  их  насквозь,  вышибает
слезы из глаз, а он стоит на крохотном скользком пятачке, открытый ветрам  и
взглядам...
   Все, что было до сих пор, чем он жил, на  что  надеялся,  чего  опасался,
кончилось. Вокруг пустота и  холод.  И  только  маленькое  светлое  пятнышко
где-то далеко среди звезд - Танька. Он ощутил, 'что от нее исходят  тепло  и
надежда. И Анфертьев понял, куда ему идти,  куда  стремиться  в  бесконечном
пространстве.
   Далеко впереди была жизнь, и он остро ощутил - там  может  быть  какое-то
спасение.
   Но это чувство было очень коротким. Его покачнуло  ветром,  Анфертьев  не
удержался на пятачке и, не  выдержав  напора,  стал  медленно  заваливаться,
опрокидываться навзничь. Он чувствовал,  что  теряет  сознание,  и  это  ему
нравилось, потому что приносило облегчение.
   Он упал на синтетический ковер  производства  Германской  Демократической
Республики, за которым Наталья Михайловна выстояла длинную очередь и по мере
продвижения очереди  исписала  номерами  обе  свои  суховатые  ладошки,  так
жаждущие любви и достатка.
   Вот, собственно, и вся история  Вадима  Кузьмича  Анфертьева.  Дальнейшие
события очевидны. Наталья Михайловна быстро и на высоком техническом  уровне
провела размен  квартиры,  причем  сделала  это  даже  не  без  великодушия.
Анфертьев получил  однокомнатную  квартиру  на  проспекте  Мира,  правда,  с
совмещенным санузлом, но, поскольку он теперь жил один, это не имело слишком
большого  значения.  Сама  Наталья  Михайловна  с  Танькой   тоже   получили
однокомнатную квартиру, но получше, поближе  к  центру,  в  старом  доме  на
Сретенке. Мебель поделили без суда, кое-что даже осталось. Вещи, уместные  в
двухкомнатной квартире, оказались непригодными в  однокомнатной.  И  Наталья
Михайловна, и Анфертьев  влезли  в  долги,  поскольку  при  обмене  пришлось
доплачивать: не так просто разменять  двухкомнатную  на  две  однокомнатные.
Вадим Кузьмич заказал на заводе грузовик и помог бывшей  жене  переехать  на
новое местожительство.
   Танька тихонько плакала,  жалась  к  Анфертьеву,  теребила  его  штанины,
вытирала о них зареванную свою мордашку. А Вадим Кузьмич легонько трепал  ее
за ухо и без конца повторял:
   - Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч...
   - Утонет, вот увидишь, утонет, - упрямо твердила Танька.
   - Не утонет в речке мяч, не утонет в речке мяч, - отвечал  Анфертьев  без
улыбки, поскольку давно не улыбался и даже подзабыл, как это делается.
   Прошло несколько лет.
   Однажды ранней весной, когда тротуары  были  огорожены  веревками,  чтобы
сосульки, падающие с высоких московских домов, не пронзали прохожих, когда у
метро кавказские  люди  уже  продавали  мимозу,  мне  встретился  Анфертьев.
Радостный и оживленный, Вадим Кузьмич торопился  перебежать  через  Тверской
бульвар, недалеко от Театра имени Пушкина. Под мышкой  у  него  был  большой
черный пакет, видимо, с  фотографиями.  Он  кому-то  помахал  рукой,  что-то
крикнул, и в этот момент мне удалось заглянуть ему в глаза. Они были  пусты.
Не было в них ни радости, ни оживления. Он скользнул взглядом по мне, узнал,
но тут же отвернулся, как от человека, который что-то знает о  его  прошлом,
причем что-то неприятное, что вспоминается  без  удовольствия.  На  нем  был
распахнутый светлый плащ с коротковатыми  рукавами,  серый,  довольно  мятый
костюм и галстук - глухо-красный, однотонный, с небольшим по  нынешней  моде
узлом.
   Остановившись у красных "Жигулей", Вадим Кузьмич оглянулся, чуть  заметно
улыбнулся мне и, открыв дверцу,  легко  соскользнул  с  тротуара  в  машину.
Заметив, что рядом с Анфертьевым сидит еще кто-то, похоже женщина,  я  хотел
подойти, но машина резко рванула с места  и  скрылась  в  сторону  Никитских
ворот. Вроде это была Света, но с  другой  прической,  и  лицо  женщины  мне
показалось незнакомым.
   Впрочем, вряд ли это была она.
   А там как знать...
   Ну, вот и все.
   Идет снег, первый снег в этом году. За окном носятся ошалевшие от  дурных
зимних предчувствий вороны и сшибают с балконов тонкие осенние сосульки.  По
пустырю бредет высокий человек с собакой. На нем  длинное  черное  пальто  и
широкополая шляпа. Собака время от времени останавливается  и  вопросительно
смотрит на хозяина. Тот что-то говорит ей, и они идут дальше. А  внизу,  под
самым моим окном, сидит белый кот. Ему на уши, на спину, на  хвост  невесомо
ложится снег и  тает  во  всклокоченной  шерсти.  Кот  смотрит  на  ворон  у
мусорного ящика.
   Глаза его презрительны и желты.
   Последнее признание Автора.
   А хотите правду? Разве дело в том, ограбил ли  Анфертьев  Сейф,  нет  ли,
сделали это вы или я... Сейф - это так, условность. Разве мы с вами не  идем
на ограбление каждый день? А то и по несколько раз... И так ли уж  важно,  в
чем выражается этот наш Кандибобер? Мы кому-то позвонили или же  уклонились,
помогли или пригрозили, влюбились, отшатнулись от любви...
   Разве меньше мы при этом рискуем, разве меньше страдаем и маемся?
   Ничуть, ребята.
   Ничуть.