ем не грозит? И как нужно жить - залечь в окопы или подняться во весь
рост под пронизывающий сквозняк, дующий откуда-то из глубин Вселенной? Знать
бы вот только, кто его запускает к нам, с какой целью, какую такую  форточку
там открывают, направляя сквозняк в нашу сторону и сбивая с  пути  истинного
людей добропорядочных, правопослушных, с высшим горным образованием... Но не
будем искать причины в глубинах мироздания. Они в нас самих,  все  вселенные
начинаются и заканчиваются в нас самих. И сквозняки тоже.
   Медленно и отрешенно, под слепящим солнцем шел в тот вечер  Анфертьев  по
горячей тропинке к щели в заборе. Неожиданно больно он ощутил полнейшее свое
одиночество. О самом важном, что ожидало его, он не мог сказать  ни  единому
живому существу. И как бы успешно ни  закончился  его  Кандибобер,  он  и  в
будущем никогда не сможет рассказать о своей победе, о смертельном риске,  о
безумной попытке прорваться в лучшую  свою  жизнь,  жизнь,  которая  неслась
рядом, соблазняя и  отпугивая.  И  дело  даже  не  в  том,  посадят  его  на
пятнадцать лет или сочтут  за  лучшее  расстрелять.  Об  этом  исходе  Вадим
Кузьмич не думал. Такая вероятность была настолько  страшной,  что  организм
Вадима Кузьмича взял на себя заботу о его умственном и физическом  здоровье,
запретив  об  этом  даже  вспоминать.  И  Вадим  Кузьмич  думал   только   о
неприятностях, которые мог понять, осмыслить, которые  надеялся  преодолеть.
Он уже знал, что звенящий нерв в его душе никогда не ослабнет и уже  никогда
он не будет чувствовать себя беззаботным. Что-то в нем тихонько,  прерывисто
скулило, постанывало, тянущая боль не отпускала.
   - Ты похудел, Анфертьев, - сказала Наталья Михайловна вечером,  наблюдая,
как Вадим Кузьмич раздевается перед сном.
   - Да? Возможно. Это хорошо или плохо?
   - Смотря какая причина... Влюбился?
   - От этого разве худеют?
   - От всего худеют. От счастливой любви, от неудачной любви, от успехов на
работе и от провалов, от надежд и безысходности, от взлетов и падений...
   Толстеют те, с кем ничего не происходит. Ты влюбился?
   - Думаешь, могу?
   - Можешь, - кивнула Наталья Михайловна, решив что-то про себя. - Вполне.
   Так кто же она?
   - О! - Анфертьев сел на кровать, скрестив  босые  ноги  и  глядя  на  них
брезгливо  и  разочарованно.   Какими-то   хилыми"   они   показались   ему,
бесцветными, даже волосатости приличной не было. И свой живот  ему  тоже  не
понравился. Дряблое  брюшко  неудачника,  уходящая  вглубь  раковина  пупка,
красноватая гармошка  от  резинки  отечественных  трусов  в  синий  горошек.
Сколько  раз  собирался  купить   белые,   облегающие   трусы   югославского
производства. А то ведь раздеться в приличном обществе стыдно. Руки...  Руки
ничего. Длинные пальцы музыканта и преступника, усмехнулся Анфертьев.  Линии
любви, сердца, ума, бугорки Венеры, Марса, Меркурия... Чистая, ровная  линия
жизни без точек и пересечений выражает долгую спокойную жизнь в  довольстве,
а иногда при больших средствах. А вот линия  головы,  соединенная  с  линией
жизни, обещает счастье и удачи, а прямая,  ясная  -  сулит  жизненный  путь,
освещенный разумом.  Хорошо  развитый  бугорок  Юпитера  означает  умеренную
разумную  радость.  Разветвляющаяся  линия  сердца  приносит   богатство   и
счастливые случайности. Поперечные черточки на  третьем  и  первом  суставах
указательного пальца обещают получение неожиданного  выигрыша.  А  точки  на
бугорке Меркурия выдают человека, склонного к воровству. И все линии куда-то
ведут, от чего-то уводят, все таят в себе  будущее  -  Анфертьев  пристально
всматривался в ладонь и  все  больше  проникался  таинственным  преклонением
перед чем-то неведомым ему, живущим где-то рядом, наблюдавшим за ним  и  про
себя усмехающимся.
   - Так кто же она? - спросила Наталья Михайловна.
   - О! Это прекрасная девушка с лучистыми  голубыми  глазами,  со  светлыми
волосами... У нее нетронутые губы, и грудь у нее тоже...
   - А в остальном она тронутая?
   - В остальном? - переспросил Анфертьев озадаченно. - Надо разобраться.
   - Когда разберешься - скажешь. Меня это  очень  волнует.  А  сейчас  гаси
свет.
   - Обязательно, - пообещал Анфертьев.  -  Надо  только  разобраться...  Не
откладывая, не передоверяя никому...
   - Если сам к тому времени не  тронешься,  -  прозвучал  в  темноте  голос
Натальи Михайловны.
   - И это не исключено. Такие вещи не даются легко, как ты сама понимаешь.
   - Отощал ты, брат, ох  отощал.  Но  таким  ты  мне  больше  нравишься,  -
проговорила  Наталья  Михайловна  тем  редким  для  нее   голосом,   которым
пользовалась  в  полной  темноте,  в  постели,  в   хорошем   настроении   и
самочувствии. Анфертьев давно потерял  надежду  увидеть  в  этот  момент  ее
глаза.
   - Тогда я буду нравиться тебе все больше, - неосторожно сказал Анфертьев,
но Наталья Михайловна в эту минуту слышала только голос своего чувства.

Глава 3

   Теперь Автор получил возможность сделать кое-какие признания. Дело в том,
что именно на этом месте кончился его отпуск на берегу Черного моря.  И  ему
пришлось выдернуть из машинки едва начатую  страницу  и  заняться  упаковкой
чемодана, что оказалось работой не столь простой, как это может  показаться,
- попробуйте в небольшой чемодан затолкать пишущую машинку,  двести  страниц
рукописи. Не  об  этом  надо  писать,  не  к  этому  призывать  подрастающее
поколение. И даже то, что Автор не  корит  своего  героя,  не  выискивает  в
глубинах его подсознания зловещие и сугубо отрицательные  качества,  говорит
не в его пользу, а уж если назвать вещи своими именами - разоблачает  Автора
и его лукавые попытки оправдать Анфертьева.
   Дама ушла, но остался после нее в  комнате  запах  валидола  и  суставной
мази.
   И осталось в воздухе ощущение непроизнесенной угрозы.  И  Автор  дрогнул.
Черт его знает, как оно обернется, подумал он и решил пригласить  Анфертьева
и попытаться отговорить его от задуманного. Анфертьев  вошел  в  дом  и,  не
раздеваясь,  не  стряхивая  воды  с  плаща  и  намокших  волос,  присел   на
подоконник. Он выглядел похудевшим и каким-то ожесточенным. В свете пылающих
за  окном  кленов  его  лицо  могло  показаться  прекрасным,  если   бы   не
издерганность и какая-то затравленность.
   "Скоро закончатся твои приключения, твое  ожидание,  все  закончится",  -
начал Автор.
   "Скорей бы... У меня уже почти три года все готово. То я  торчал  в  этой
идиотской приемной Подчуфарина, то в кровати провалялся... Не могу больше".
   "Может, откажешься?"
   "Нет. Мне нечем будет заполнить пустоту  в  душе.  Понимаешь,  пустота  и
холод.
   Если я откажусь, вообще станет невмоготу".
   "А любовь? Ведь у тебя есть достойный выход,  неужели  любовь  прекрасной
женщины, правда с незавидной должностью, не заполнила..."
   "Нет...  Любовь  тоже  оказалась  привязанной  к  Сейфу.  Представь  себе
человека, который всю жизнь готовился  к  космическим  полетам,  прошел  все
многолетние тренировки, подготовки, отказавшись ради будущего полета от всех
радостей жизни, а  однажды  ему  говорят,  что  полет  отменяется,  возраст,
дескать вышел... Нет-нет, я пойду".
   "Но это нехорошо..."
   "Не надо! Я все знаю. Объяснения только раздражают. Никого еще  проповеди
не спасли от греха. Более того, возникает желание поступить наоборот,  пойти
поперек... Я не смогу уважать себя, если не совершу этого".
   "А если совершишь - будешь уважать?"
   "Но я уже покатился с горы и не хочу останавливаться. Я  уже  выпил  одну
рюмку, а вторая стоит наполненная. Этот проклятый Сейф  не  дает  мне  жить,
спать, я не могу ничего делать, я думаю только о нем".
   "Хорошо. Будем брать".
   "Когда?!"
   "Скоро. Дождемся, когда зарплата совпадет с квартальной премией, и... И с
Богом. Только предупреждаю - счастья не будет".
   "Там разберемся".
   "Ты будешь разочарован".
   "Авось!"
   "Тебе будет тяжелее, чем сейчас".
   "Пусть!" - Анфертьев был непреклонен.
   "Возможны последствия, о которых ты не думаешь,  возможны  неожиданности,
вернее, они будут  обязательно.  Дело  в  том,  что...  Ладно,  скажу...  ты
исчезнешь.
   Тебя не будет. Вместо тебя  возникнет  другой  человек,  внешне  похожий.
Некоторые даже не заметят, что это уже не ты,  и  будут  принимать  тебя  за
прежнего Анфертьева..."
   "Ну и черт с ним!"
   "Послушай, - Автор решил прибегнуть к последнему доводу, - я  не  уверен,
что тебе захочется жить после всего, что произойдет. То, что тебя еще как-то
радует  сегодня,  все  эти  маленькие  радости,  маленькие  слабости...  Они
потеряются, превратятся в труху. Дело в том, что и Танька..."
   "А вот сюда не лезь! - Анфертьев спрыгнул с подоконника и запахнул  плащ,
собираясь уходить. - Понял? Не надо. Ты  все  сказал?  Предупредил?  Совесть
твоя чиста? Ты  думаешь,  что  все  знаешь  обо  мне?  Думаешь,  что  можешь
предугадать каждый мой шаг, каждый поступок? Не утешайся этим.  Может  быть,
ты совершенно меня не знаешь. Тебе известна только моя  внешняя,  шутовская,
скоморошья сторона.
   Я другой, уважаемый Автор. Я другой. Ты вбил мне в  голову  эту  затею  с
Сейфом и думаешь, что это никак на меня  не  повлияло?  Думаешь,  я  остался
прежним? Ты пугаешь меня тем, что я стал другим? Бедный ты, бедный! Я  давно
уже стал другим, давно уже исчез тот Анфертьев которым ты умилялся на первых
страницах. Его уже нет. И будь добр принять это к сведению".
   "Ты очень азартен, Анфертьев".
   "Это не азарт. Это что-то другое. Я разрушен, мне уже не стать прежним.
   Сейф вломился в меня, во мне  дыра  во  всю  спину  от  этого  Сейфа.  Ты
заметил, что я ничего не говорю о деньгах? Я о них уже не думаю".
   "Но в Сейфе не цветы. Там деньги".
   "Тем лучше".
   "Ну, лад юг.. Авось".
   Да,  Автор  только  сейчас,  спустя  полтора  года,  смог   вернуться   к
Анфертьевым.
   Поскольку Автор только сейчас, спустя  полтора  года,  смог  вернуться  к
Анфертьевым, он тем самым заставил бедных супругов все это время проваляться
в кровати без дела, и они маялись, сердечные, не  зная,  чем  заняться,  как
вести себя друг с другом, зачем оказались вместе.
   И вот наконец сырой и желтой осенью  Автор  раскрыл  рукопись,  вложил  в
машинку начатую страницу, и Наталья Михайловна  проговорила  заветные  слова
любви своему мужу, проговорила особенным ночным тембром голоса, и оба  сразу
поняли, как им быть дальше.
   Оставим их. Пусть.
   Войдем к ним в спальню позже, когда Наталья Михайловна, глядя  в  темноту
широко раскрытыми глазами, вдруг спросит негромко:
   - Так кто же эта женщина?
   - Думаешь, она есть? - усмехнулся Анфертьев.
   - Да. Я в этом уверена. Кто же она?
   - Это имеет значение?
   - Как сказать... Мне кажется, будет легче, если я ее увижу.
   - Оставим это, - сказал Анфертьев. - Оставим. Ты ошибаешься.
   Положив ладонь на мягкий живот жены, он заснул и не видел,  как  из  глаз
Натальи Михайловны выкатились две слезинки и, сбежав по вискам, затерялись в
седеющих волосах.  В  эти  самые  секунды  Анфертьев  в  полном  одиночестве
переносился в осенний лес.  Где-то  рядом  чувствовалась  Света,  но  он  не
пытался ее найти.
   Медленно брел он среди  деревьев,  видел  солнечные  лучи,  пробивающиеся
сквозь черные прочерки ветвей, холодное синее небо и боялся опустить голову,
зная, что бредет не в листьях, а в шелестящих деньгах, раздвигает их ногами,
ощущая, как пружинят они под его тяжестью. Деньги были сырые, мятые, будто в
самом деле все лето их трепало ветром на этих ветвях, и вот,  омертвев,  они
осыпались на землю и лежат никому не нужные, бесцельные и бесполезные...
   Проснувшись, он тихо лежал в сером сумраке и наблюдал, как  возникает  из
темноты переплет рамы окна, ручка двери, узоры  обоев.  И  как-то  незаметно
пришло к нему понимание непреходящей вины, с которой он  живет  уже  столько
лет. Он  был  виноват,  поздно  вернувшись  домой,  не  выстояв  очередь  за
картошкой, не поклонившись Подчуфарину в пронесшейся мимо машине.  Не  купил
подарок Наталье - виноват. Мало денег заработал, снимки не сдал вовремя,  не
улыбнулся продавцу в колбасном отделе, не бросил всю свою прежнюю жизнь ради
Светы - виноват, виноват, виноват. И он улыбается, кланяется во все стороны,
извиняется, говорит дерзости, меняет галстуки, подшучивает над Квардаковым и
все надеется скрыть пропитавшую его вину, притворяется, будто не  чувствует,
как виноват кругом, как виноват...
   И день настал.
   А чего тянуть кота за хвост?
   Вообще-то можно увлекательно и нравоучительно описать поездку  Анфертьева
в  никудышный  город  Малая  Виска,  где   уже   который   год   мается   от
неопределенности чувств и желаний давний его друг Семидольний, или  в  город
Ялту, где безысходно нежится на солнце другой его друг - Макар Козов, или  в
город Днепропетровск, куда как раз вернулся  после  долгого  отсутствия  еще
один его друг - рыжебородый болтун Кравчук, можно было  бы  занятно  описать
его поездку  к  Шестакову  и  его  молодой  жене  Татьяне,  к  Бондарчику  в
Ленинград, к Ткачеву в горы Чечено-Ингушетии  и  все  это  было  не  лишним,
потому что в поездки Анфертьев бросался, чтобы хоть немного заглушить в себе
непрекращающийся внутренний скулеж, который все усиливается  с  приближением
квартальной премии. В этих поездках и встречах Вадим Кузьмин  пытался  найти
уверенность, а может быть,  оправдание,  чтобы  проделать  все  бестрепетной
рукой. Но нет ничего он не обрел.
   Кравчук умер в  больнице  после  укола  грязной  иглой.  Козов  переживал
трудные времена в личной жизни, у Шестакова обвалилась крыша, и он вместе со
своей молодой прекрасной женой месил глину,  заделывал  провал  в  бездонное
ночное небо,  усыпанное  роскошными  звездами,  но  звезды  не  радовали  ни
Шестакова, ни его жену, поскольку из проломленного потолка они смотрятся  не
так красиво. Семидольский был под хмельком по случаю перемены места  работы,
Ткачев покинул Чечено-Ингушетию и проживал  в  Сыктывкаре,  Бондарчик  ловил
рыбу где-то у берегов Африки, а Вовушка снова собирался в Пакистан, несмотря
на то, что в Исламабаде начались массовые  волнения,  вызванные  трагической
смертью Зия уль-Хака.
   Не обретя желанной твердости, Анфертьев вернулся уставший и  растерянный,
хотя поездки эти он совершил однажды  утром,  не  поднимаясь  с  кровати,  -
только и того, что рано проснулся и не мог заснуть.
   И день настал.
   Настал, ребята. Пора.
   Убрав руку с живота жены своей Натальи Михайловны, Анфертьев прислушался.
   Но ничего, кроме шума  дождя  за  окном,  не  услышал.  Дождь  стучал  по
оставшимся листьям, сбивая их на землю, по  крышам  легковушек,  мокнущих  у
подъезда, по зонтикам прохожих, которые  торопились  занять  свои  места  за
канцелярскими столами, прилавками, станками. Часто и  звонко  стучали  капли
дождя по молочным пакетам в соседнем мусорном ящике,  бесшумно  сочились  по
забытому белью на веревке, слезами стекали по лицу  бронзового  классика.  И
постепенно Анфертьев ощущал, как в этот мирный  перестук  капель  тревожными
ударами тамтама входит  биение  собственного  сердца.  Вадим  Кузьмич  начал
волноваться, еще не поднявшись с постели.
   Он долго ходил босой в полосатой бело-голубой пижаме, мыл тарелки, чистил
картошку, срезая в ведро подгнившие бока.  Где-то  за  его  спиной  набирала
дневные обороты Наталья Михайловна - шуршала платьем, грохотала  сковородкой
о газовую плиту, что-то выкрикивала хриплым со сна голосом. Нечаянно  подняв
глаза от ведра с картофельной шелухой, Анфертьев увидел, что перед ним стоит
Танька.
   - Слушаю вас, - сказал Анфертьев.
   - Скажи, папа, когда ты будешь снова маленьким, как тебя будут звать?
   - Ты думаешь, что я снова когда-нибудь сделаюсь маленьким?
   - Конечно. Ведь я уже была большая.
   - Да? Это интересно... И кем же ты была? Какая жизнь была у тебя?
   - Неважная, - серьезно ответила Танька. - Мой муж был пьяницей, я его два
года била, а потом прогнала.
   - Даже так, - погрустнел Анфертьев. - А  что  произошло  потом?  Ты  жила
одна?
   - Нет, у меня к тому времени уже родился ребенок, но он часто болел.
   - Понимаю, - сказал Анфертьев, бросая картофелину в кастрюлю с водой. - А
замуж ты больше не вышла?
   - Кому я нужна с больным  ребенком  от  пьяницы,  -  вздохнула  Танька  и
отошла.
   - Чем же кончилась твоя прежняя жизнь? - спросил Вадим Кузьмич уже вслед.
   - Наверно, я умерла.
   - А ребенок?! - чуть не закричал Анфертьев. - Где он сейчас?
   - Не знаю... - Танька пожала плечами. - Он уже старый.
   - Тебе его не жалко?
   - Нет, ведь это была моя прошлая жизнь. Если мы встретимся, я его даже не
узнаю  и  он  меня  не  узнает.  -  Танька  помолчала,  потом,  обернувшись,
пристально посмотрела на Анфертьева:
   - Мне кажется, что мой ребенок - это ты.
   - Ну, ты даешь! - единственно, что нашелся сказать Вадим Кузьмич.
   Наталья Михайловна жарила картошку, и было у нее такое  выражение,  будто
картошка виновата во всех ее прошумевших бедах и  в  бедах,  которые  к  ней
только приближались, а Вадим Кузьмич был соучастником картошки, он  вроде  с
ней в преступном сговоре, и самое сильное  их  желание  -  насолить  Наталье
Михайловне, испортить ей жизнь, ту самую жизнь, от которой уже почти  ничего
не осталось, разве что десяток лет, наполненных жареной картошкой  и  такими
вот судорожными  торопливыми,  унизительными  утрами,  когда  она  вынуждена
метаться от зеркала к сковородке, от вешалки к спальне  и  бояться,  бояться
опоздать на автобус, в метро, опоздать проскочить в стеклянные  двери  своей
конторы, и ее вызовут, спросят, почему она опоздала к заждавшимся  пылинкам,
затосковавшим без нее пылинкам, взбудораженным ее отсутствием пылинкам, и не
желает ли она написать объяснение,  и  может  ли  поклясться,  что  подобное
никогда не повторится. И никто  на  белом  свете  не  посочувствует  ей,  не
спросит, что же она сделала полезного  за  весь  рабочий  день,  а  если  не
сделала ничего, то это никому не интересно, потому что главное в ее работе -
прийти вовремя и уйти ни на минуту раньше положенного.
   Вадим  Кузьмич  и  Танька  шарахались  от  проносящейся  шутихой  Натальи
Михайловны, прижимались к стенам, втягивая животы, но та все равно  задевала
их, касаясь лиц рукавом платья, обдавая горячим дыханием, пронзая  насквозь,
пригвождая к замусоленным обоям напряженным взглядом опаздывающей женщины. И
наконец, прошуршав плащом, сверкнув зонтом, простучав каблуками, словно бы в
последней попытке  спастись,  выжить,  она  рванулась  к  выходу,  успев  на
прощание вскрикнуть: "Пока!"
   И все. Подойдя к окну и прижавшись лбом к холодному стеклу, Вадим Кузьмич
увидел внизу жену. И что-то в нем дрогнуло. Наталья Михайловна Анфертьева, в
девичестве Воскресухина, потеряв всякое достоинство, совершенно  неприлично,
на виду прохожих, подламывая каблуки, бежала по  мокрому  асфальту,  прыгала
через лужи, уворачивалась от летящей из-под колес грязи  и  бежала,  бежала,
чтобы успеть к приближающемуся автобусу. Стояли еще ранние осенние  сумерки,
и увидела она не автобус, а лишь его огни,  смазанно  двоившиеся  в  залитом
дождем асфальте. Вадим Кузьмич испытывал еще большее потрясение оттого,  что
понимал - его жена в этот миг  была  счастлива,  она  успевала  на  автобус,
значит,  она  успеет  к  своим  пылинкам.  И  сегодня  будут   прорабатывать
кого-нибудь другого, кто-то другой будет выцарапывать  на  бумаге  покаянные
слова. Наталья Михайловна бесстрашно и расчетливо  стала  у  самой  проезжей
части, и, едва автобус остановился, жарко дышащая за ее спиной толпа внесла,
вдавила ее в распахнувшиеся двери. Потом со скрежетом, будто навсегда, двери
захлопнулись,  автобус  присел,  крякнул,  поднатужился  и  поплыл,  поплыл,
оставив на асфальте мечущихся от горя неудачников.
   Утро получилось довольно долгим. Вадим Кузьмич брился, одевался, долго  и
придирчиво выбирал галстук, словно от этого что-то зави