в  глинистой почве, в
непролазной грязи, лунки. Мины и против танков, и против пехоты. Вперемежку.
На  откосах скользко,  случалось, сапер  соскальзывал  вниз  и взрывался  на
собственной  мине. У кого руку отрывало, кто без глаз остался. Случаев таких
было, слава богу, немного, но, сколько бы их  тогда ни было, останавливаться
было нельзя: немцы шли на прорыв...
   Первые  восемнадцать танков врага появились в районе  Каширы. И  начали
подрываться  на  наших  минах. Черный  дым повис над полями. Через  три часа
показалась  огромная  танковая колонна. Увидела взорванные танки.  Повернула
обратно. Произошло это в  конце октября. Позднее из работ военных  историков
узнал,  что  советских войск в  этом районе  не было. Под  Подольском немцев
встретили  лишь  курсанты местного военного училища, которые  полегли в  бою
почти все.
   Кто  знает, как  бы  повернулось дело,  не  поставь  мы тогда  на  пути
танковых колонн,  прорывавшихся к Москве с юга,  в обход Тулы, свои "Ям-5" в
деревянных корпусах.  Тридцать  тысяч  деревянных ящиков...  Один из  полков
нашей дивизии промаршировал 7 ноября по Красной площади. Заслужили.
   Немцев остановили. Началось наступление. Сибирские части бросали в  бой
прямо с колес. Мы получили подкрепление. Ждали своего часа...
   31  декабря, в ночь под новый, 42-й год,  нас  погрузили по тревоге  на
автомашины   и  доставили  в  район  города  Осташков.   Здесь  располагался
Калининский фронт, 4-я ударная армия.  Она называлась ударной, хотя состояла
всего из четырех дивизий. 8 января получили приказ наступать. Меня назначили
дивизионным инженером. Я отвечал, как сапер, за все наступающие полки.
   Солдаты  окопались  на  озере  Волго, южнее Осташкова.  Из этого  озера
вытекает река  Волга.  На  противоположном  берегу, в деревне Лохово,  немцы
соорудили опорные пункты. Озеро замерзло. Морозы в ту военную зиму достигали
сорока  по  Цельсию. Не только в снегу  лежать -- даже  выйти на улицу  было
нелегко. Спирало дыхание. Лица у солдат в инее. Трут лица варежками, чтоб не
обморозиться. Ждут команды...
   Я хотел отправиться вместе  с саперами на лед, где разведчики проверяли
щупами: не  заминировано ли озеро? Не разрешили.  Сосредотачивались скрытно,
боясь выдать свой замысел и считая, что немцы в такой морозище не  высунутся
из изб и укреплений. "Наша сила -- внезапность!" -- сказал командир дивизии.
   В  темноте,  перед рассветом, два пехотных полка бесшумно спустились на
лед.  Снегу   навалило   по   колено.  Поползли,   проваливаясь  в  снег,  к
противоположному  берегу,  и,  когда  солдаты  оказались  посередине  озера,
взлетели немецкие ракеты. Стало  светло, как днем. Ожили  "спавшие" немецкие
опорные  пункты. Я не могу вам  рассказать, какие страшные крики, какой стон
стоял надо льдом тихого озера Волго. Нас расстреливали почти в упор. Сверху,
с крутого берега, били и орудия и пулеметы; кромешный ад!
   Дали приказ отступать, но солдаты не могли даже головы поднять.
   Тех, кто пытался спастись бегством, срезали пулеметным огнем.
   Рассвет обнажил картину, которую не забуду  до конца дней своих.  Такое
видел  за  войну  лишь дважды.  Здесь и  на Брянском  фронте,  где  погибали
тысячами...  На  поле  боя  распластались серые скрюченные фигурки,  которые
засыпало снегом. Некоторые вмерзли в искореженный снарядами лед.
   Стоны, проклятия слышались  весь день, но тех, кто пытался добраться до
раненых, убивало, едва они вступали на лед.
   Когда после  войны слышал  по  радио, как мастера художественного слова
читали  из Некрасова: "Выдь на Волгу! Чей стон раздается над великою русской
рекой...", я выдергивал радиошнур из розетки. Стон звучал у меня в ушах.
   Такое,  наверное, и Некрасову не снилось. Чтоб от немецких снарядов, да
на Волге!...
   Лишь когда стемнело, мы смогли вытащить раненых и убитых. Оказалось, на
льду полегла треть солдат из двух наступавших полков...
   Командующий  армией   требовал  наступление  продолжать.  На  этот  раз
наступали  не  в  лоб,  а на стыке между  опорными пунктами. Нашли  у немцев
уязвимое место. Как  тут не  найти, когда они обнаружили  все  свои  огневые
точки. Всю  ночь постреливали трассирующими пулями... Третий полк, последний
полк  дивизии, простоявший  первую  ночь в резерве,  пошел  в  наступление с
вечера.  Как только  стемнело.  И  в  ночном бою  прорвал  оборону.  Дрались
штыками,  ножами, стреляли  в упор.  Озверело  дрались, в  ярости...  В этот
прорыв хлынула  вся дивизия. Опорные пункты немцев было приказано оставить в
тылу. Не ввязываться в бой с ними, не замедлять наступления.
   Танки вырвались на противоположный берег и мололи все, что попадало под
гусеницы.  Людей,  машины,  орудия, каски.  По  дорогам чернели навороченные
груды металла, сгоревшие машины. Обычный позднее пейзаж немецкого бегства...
   Побежали немцы и из опорных пунктов. А куда бежать? На те же дороги...
   Танки  прошли,  а  наш гаубичный полк не  может двинуться  за  танками.
Машины с продовольствием увязли сразу. Я -- дивизионный  инженер, я  отвечаю
за дороги.
   А дорог нет. Проселки -- горы развороченного танками оледенелого снега.
Саперы идут с войсками,  порой впереди войск. Чистить дороги некому. Получаю
приказ: на  очистку дорог мобилизовать  все местное  население. Ох, нелегкая
это работа! Не работа -- горе  одно.  В домах  остались старики да женщины с
детьми.  Кого мобилизовывать?..  Вышли  кто мог  и  кто не мог. С  лопатами,
ломами, кирками... Кому не в чем было выйти, снабдили солдатскими ватниками.
Подоспели тут и красные ботинки огромных размеров. Из Америки, кажется. Бабы
наворачивали  на  ноги  солдатские  портянки,  половые тряпки  и  --  ноги в
ботинки.
   Крестьяне выручали  не только на дорогах.  Подкармливали  нас мороженой
картошкой.  Мы бы,  наверное, подохли без наших деревенских кормильцев. Тылы
не  поспевали,  даже если  не было  заносов. Сухари,  мороженая картошка  да
иногда каменное мороженое мясо  артиллерийских лошадей, павших  от обстрела,
-- тем  и  были  живы. Конское  мясо было  деликатесом.  "Татарами  мы были,
татарами  и  остались",  --  смеялись  бойцы, раздирая зубами куски льдистой
конины.
   Мы  шли  двадцать  один день, не  останавливаясь.  Казалось,  это  было
триумфальное  шествие.  По  двадцать  километров  в  день. Отходившие  немцы
задерживались  в  лесах, устраивали засады и  убивали  наповал  целые  роты.
Начали взрываться под ногами и мины. Саперы снова вышли вперед...  Захватили
Демидово, Смоленской области.  Вышли  к  городу  Велиж,  на  Западной Двине.
Появилось Витебское направление, хотя до Витебска оставалось  еще километров
150. Однако Москва была теперь в относительной безопасности.
   А  для  дивизии  наступили  лихие  дни.  Она  растянулась  на  20--  25
километров. Солдаты боевого охранения находились друг от друга на расстоянии
более ста  метров.  Правый фланг  -- по Западной Двине  --  оголился: другие
фронты  не смогли прорваться  так  далеко... Надо  было срочно зарываться  в
землю. Никаких  землеройных машин  не  было.  Взрывали замерзший слой  земли
толом, а  затем  в  ход  шли  лопаты. Не  хватало снарядов.  Танки  стреляли
болванками.  А тут еще командир дивизии совершил глупость, которая  на войне
стоит  дорого...  Надо  было  удержать  большое село Рацковицы,  на  высоте,
господствующей  над  местностью,  -- послали  не  минометную  роту,  которая
обезлюдела,  не  стрелков,  а первых,  кто попался  под руку,  --  роту моих
саперов,  у которых не  было даже  станкового пулемета. Я  сказал в  сердцах
командиру дивизии, что его поведение "выходит за рамки", -- это  не  помогло
ни мне,  ни  моим саперам,  полегшим  наполовину.  Я пожаловался  начальнику
инженерных войск и командующему армией генералу Курасову.
   Командиру дивизии  теперь  пришлось  со  мной,  "склочным"  дивизионным
инженером, объясняться.  Он  извинился  сдержанно, скорее формально: саперов
без моего ведома брать не полагалось! И заключил разговор жестко:
   -- На войне, как на войне! Можете идти!..
   Летом  нас  подкармливали  партизаны:  перед  селом  Рацковицы  тянулся
бесконечный  лес.  Наверное,  до  Витебска  он  тянулся.  В нем  действовали
партизанские  отряды,  и немцы  старались там  не  появляться... У  партизан
оказалось больше провизии, чем у нас, которых наши  снабженцы никак не могли
догнать.
   Партизанские повозки подымали наш дух. Дело было не  только  в сухарях,
от которых, конечно, никто не отказывался.  Весь народ поднялся --  вот  что
означали для нас эти скрипящие телеги. Народ не одолеют...
   И сейчас я с теплотой, а порой с душевной болью вспоминаю свой саперный
батальон, свою Ивановскую имени Фрунзе дивизию, отогнавшую немцев от Москвы.
Так вспоминают родной  дом.  Хотя  я  расстался с ним  еще в 1942-м, выехав,
вместе с "оперативной группой" инженеров-саперов под Сталинград.
   Спустя год я получил назначение в штаб  инженерных войск Красной Армии,
которыми командовал маршал Воробьев.

   3. ЕВРЕЙСКАЯ СУДЬБА
   Только  так можно  назвать  то, что случилось  со мной и  с моей семьей
дальше.  В этом причина того, что мне пришлось покинуть свою Родину, которую
я защищал,  не  жалея своей жизни.  Ощущал ли я себя обездоленным несчастным
евреем во время  войны? Или ранее? Нет,  никогда.  Я  уехал из  традиционной
черты оседлости, когда мне  было девять лет. Я не жил с евреями.  Не знал и,
увы, по сей день  не  знаю идиша,  отчего иные  евреи смотрят на  меня косо.
Моего родного  брата исключили в 1933 году из Института водного хозяйства, с
выпускного курса, за то, что он не написал в анкете, что его отец был "лишен
избирательных прав". А у меня, как известно, обошлось. Даже "родственники за
границей" в конце концов не помешали.
   Да, я знаю, что "анкетный  отстрел"  с  годами  переродился  в анкетный
произвол, а затем и в анкетную паранойю, которой нет оправдания.
   Но в войну я почти забыл об этом.
   В  1944-м  мне  посчастливилось  участвовать  в  белорусской  операции,
которой  руководил  маршал  Жуков.  Я  видел,  как  Жуков  готовил  ее,  как
заслушивал  начальников  всех  родов  войск, среди которых были и евреи, как
изгнал с позором начальника артиллерии 48-й армии, когда тот не мог сказать,
какова плотность его артиллерийского огня на километр наступления.
   --  Вы свободны!  --  прервал  его  маршал Жуков, хотя тот был вовсе не
евреем, а, напротив, "первым среди равных", по сталинской терминологии. -- С
этого дня вы не начальник артиллерии.
   В  штабе инженерных  войск евреев  было порядочно.  Работали подчас  на
износ. Постоянно  в наступающих войсках. С  минерами, которые разминировали,
можно сказать, целые страны. С понтонерами, которые готовились к  переправам
под огнем и бомбежкой.
   Мне удавалось спать лишь днем. Часа два-три в сутки. Приходилось ночами
дежурить вместе с маршалом Воробьевым. Он не ложился до пяти утра.  Пока  не
спал в своем кабинете Сталин, который мог позвонить в любую минуту и который
тут  же  изгонял  любого  министра  или  маршала,  если  тот  позволил  себе
прикорнуть и не отвечал сразу же.
   Евреи, отличившиеся в  боях, становились генералами, Героями Советского
Союза.  Стал Героем Советского  Союза начальник инженерных  войск 13-й армии
генерал  Концевой. Но большинство не достигло таких командных  высот. На 2/3
командный  состав  был  истреблен.  Саперы  подрывались  на минах,  гибли на
переправах,  только   один   сапер-еврей   из  Ивановской  дивизии,  капитан
Ойслендер, выжил; после войны мы с ним встречались в Одессе.
   В те дни мы напоролись на другое  минное поле. Сталинское. Я видел, как
в 1945-46 годах  начали подрываться  на этом  поле офицеры-евреи  из  нашего
инженерного  управления. К 50-му  году было изгнано до  90% офицеров-евреев.
Изгоняли  безжалостно.  Человеку  оставалось  дослужить  до  полной   пенсии
год-два,  а его прочь... Евреи  из  центральных штабов, которых не удавалось
вытолкать из армии сразу, оказывались в Тюмени, Иркутске, Чите, на Сахалине.
Подчас на высоких должностях, но все равно, прочь с глаз...
   Я не  хочу  сказать, что все армейские  "кадровики" были  антисемитами,
однако оставаться на этих должностях могли лишь те, кто  выполнял расистские
указания  Москвы  без трепета.  Начальником  отдела  кадров инженерных войск
Советской Армии  был полковник Пожаров. Всюду  находился  такой Пожаров, или
"пожарник", как мы его называли.
   Меня наш "пожарник" решил спалить  в  пятидесятом году, когда еврейский
погром  в  стране  достиг своего пика. В газетах били  евреев -- театральных
критиков, евреев-писателей  (так  испепелили, по  личному  указанию Сталина,
писателя Василия Гроссмана); естественно, и армия не осталась исключением.
   Однако маршал Воробьев отказался подписать  подготовленный "пожарником"
приказ  о  моем  увольнении  из  кадров  Советской  Армии. Он был  не  лишен
сантиментов,  наш  инженерный  маршал.  Трудно  сжигать  здание, построенное
своими  руками. Он  поздравил  меня с присвоением мне  очередного звания  --
полковника и распорядился отыскать мне место в войсках.
   --   Могу  в  Читу,  Тюмень  или...  Львов,   --  сказал   мне  Пожаров
доверительным тоном.
   Он хорошо  знал свое  дело, наш инженерный "пожарник". Кто откажется от
Львова, если альтернативой Тюмень или другая тьмутаракань?
   С 50-го по 59-й год я был начальником цикла  в военно-учебном заведении
во Львове.
   Из  13 офицеров-евреев, которые служили со мной, вскоре  осталось трое.
Как легко понять, здесь был свой  "пожарник". Львовский "пожарник" был самым
вдохновенным;  в  59-м  и мне  пришлось выйти в  отставку. Надоели  юдофобы.
Опротивела  дискриминация,  которая  ничуть  не  уменьшилась   после  смерти
Сталина.
   ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО АНКЕТА по-прежнему торжествовала.
   Правда,  мало  кого интересовало  ныне,  не были  ли  твои родственники
дворянами или мелкими торговцами. Вперед вышел ПЯТЫЙ ПУНКТ. НАЦИОНАЛЬНОСТЬ.
   Тем  не  менее, когда моя дочь сказала, что  хочет уехать из Советского
Союза  и увезти своего сына, я воспротивился. Покидать свою Родину? Никогда!
Несколько лет я мучил и ее,  и своего  зятя, не давая своего согласия  на их
отъезд.
   Но вот подрос ее сын, мой внук, Санечка, мальчик старательный и добрый.
На школьных переменках  слово "жид", "жиденок",  которым награждали Санечку,
стало  явлением  обыденным,  на  которое  жаловаться было  некому.  Классная
руководительница  Сани,  некая  Евраш,  встречала  наши  жалобы  и  протесты
усмешкой.  Ее  муж был  зампредисполкома Одессы, "высокая номенклатура", она
чувствовала  себя неуязвимой  и  в  конце концов  стала известной юдофобкой;
как-то даже позволила себе заметить в раздражении, когда я пришел жаловаться
в очередной раз на то, что внука доводят до слез и избивают:
   -- Ежели некоторым здесь не по нраву,  они могут  ехать в свой Израиль!
Скатертью дорога!
   Саня увлекся математикой. Что его ждало?  При том, что дед  его не  был
"социально   чуждым",   лишенцем,   а,   напротив,   заслуженным  человеком,
полковником в отставке?..  Я  хорошо  знал, что математическую науку в  СССР
превращают в "юденфрай". В  университет, на физмат,  и  в Физико-технический
институт  евреев  не берут уж не только годами. Десятилетиями.  В Московском
университете разработаны для них особые, "провальные" задачи. Я  знал, какие
именно, мне показывали их плачущие абитуриенты...
   Да, я прорвался сквозь анкетные тенета, и моя дочь, не без моей помощи,
прорвалась через них, стала специалистом, но  по какому праву я отдаю в руки
новейших "пожарников" своего внука? По какому праву отнимаю у него будущее?
   Я подписал дочери все нужные для ОВИРа бумаги. Пусть едет туда, где наш
внук может выжить.
   Они уехали в Канаду, а мы с женой затосковали. Одна  у нас дочь. И внук
один. Кого нам на старости лет пасти? Чем жить? Боевыми воспоминаниями?
   И вот я здесь,  в  городе Торонто. Горько.  Но не жалею, тем более что,
когда  решил  ехать  вслед  за дочерью,  натерпелся  таких  унижений,  что и
вспоминать  не хочу. Упомяну  лишь одно. На границе. Увидели  на моей  груди
боевые ордена -- снимайте, говорят. Не пропустим. Как? -- изумился я. Мне их
вручали не за придворные балы. Вся моя жизнь за ними. Забегали. Зашептались.
Два ордена Ленина, No 3127 (1936 г.) и No 290931, и Боевого Красного Знамени
заодно (No 340581) не пропустили. Остались там.
   -- У вас  и  без них наград достаточно, -- категорически заявил молодой
"пожарник" в фуражке таможенника. -- Хотите остаться и  "качать права"?  Или
уехать?
   Я решил уехать...
   Ефим (Хаим) ЛИПМАН

МОЙ ПУТЬ В ЛАУРЕАТЫ...

   1. ЯТКЕВЕРГАС -- ЕВРЕЙСКАЯ УЛИЦА
   Когда мне  было четырнадцать  лет,  к нам заявились водопроводчики. Они
тянули трубы,  обрезали  их голубым огнем,  и  совершенно сказочным  образом
пошла  вода.  Даже  не  пошла, а  хлынула.  Я хлопал  босиком по  воде, меня
оттаскивали. Я сопротивлялся. Что вам сказать, это было счастливое время!
   Я  просил  родителей  отдать  меня  в  водопроводчики.  И  мама,  после
некоторого сопротивления, отдала меня в ученики в фирму "Братья Курлянчик".
   Фирма была солидной, и для меня было  припасено там немыслимо  солидное
слово "инсталлятор".
   Инсталлятор  -- это  совсем  не  то,  что  водопроводчик.  Каждое  утро
начиналось  с того, что братья Курлянчик кричали мне: "Хаимке!" Хаимке туда!
Хаимке  сюда!.."  Оказалось, что  я нужен на всех улицах и всем сразу. Я был
очень  горд, а скажите  мне,  зачем  гордому инсталлятору  гимназия? Окончил
шесть классов, на что больше?!
   Когда мне было пятнадцать  лет, я был на нашей улице  очень  знаменитый
Хаимке.  Хаимке-инсталлятор;  и,  что вам  сказать, действительно,  ни  одно
строительство в Каунасе не обходилось без меня. Тем более,  в те безмятежные
годы богатые евреи строили очень высокие дома наперегонки. Один возведет дом
в пять  этажей, другой -- тут  же в  шесть. Третий надстроит седьмой. Так мы
шли к небоскребам, и каждому небоскребу нужен Хаимке.
   Моими верными друзьями  были такие  же  рабочие люди, как  и  я.  Очень
самостоятельные и  гордые. Некоторые отсидели по десять лет за политику. Наш
Сметонас был  хороший президент,  но,  как говорил мой отец, почему-то любил
дать человеку возможность подумать наедине с самим собой.
   И некоторые додумались  двинуться  в Биробиджан, который был  где-то за
Китаем.  Иоске  Хазан  отсидел при  Сметонасе десять лет и потому знал  все.
Россия, сказал он, -- это страна счастья  для всех,  там равенство;  там нет
никакой  эксплуатации,  и предложил присоединиться к ним.  Я бы  поехал, мне
интересно,  но мама не хотела. У нас был дом, как  можно бросить дом? И нашу
улицу, сказала она.
   Что тут  возразить,  улица  у  нас  была замечательной. Она  называлась
Яткевергас.  Это значит Мясная  улица.  Еврейские  магазины тянулись на  два
километра. Они были  набиты мануфактурой, обувью,  гусями.  Гусь  на  четыре
килограмма   за  два   лита.  Евреи,  как   тогда   говорили,  "торговали  с
Гинденбургом",  можно  себе  представить  сколько  еврейских  гусей  ушло  в
Германию?!
   Я помню, в один год  Гинденбург почему-то не принял  гусей.  В  Каунасе
назревал экономический кризис. Власти обязали всех рабочих брать по два гуся
в месяц. Сметонас предотвратил катастрофу, говорили.
   Что  вам  сказать,  тогда  хорошо  работали, хорошо ели  и хорошо пили.
Уезжать, наверное, было  бы ошибкой,  тем более  что  пришла  весть,  что  в
Биробиджане всех моих знакомых каунасцев расстреляли как троцкистов.
   Я  в те годы знал  даже такое непонятное  евреям слово, как "каратист".
Однако что такое троцкист, на Яткевергас не знал никто. Во всяком случае, не
мог  мне  толково   объяснить.  Россия,  в  моем  представлении,  продолжала
оставаться  большим  и  добрым  Иваном,   который  живет  счастливо  и  всем
предлагает  жить  так же. Что  вам сказать,  вы не хотите жить счастливо?  Я
хотел, хотя и дома мне было неплохо. Интересно