лата  на  нужды  завода, и  только  на  них,  хотя  Израилю
Рабиновичу и  предписывалось  восстановить  завод любой  ценой.  Он обошелся
минимальной...
   Мрачная тень Молчанюка, висевшая над "хозяйственным процессом",  начала
таять. Но этого было недостаточно. Явно недостаточно...
   Я  взглянул в зал. Выделил в толпе щекастое узколобое лицо  в платочке.
Фрося,  доподлинно  узнавшая  от  библиотекарши  "всю подноготную". Впрочем,
может  быть,  не  та Фрося.  Другая.  В  глазах  ее были  протест, нежелание
воспринимать "ненужные частности". "Чего крутишь?!  -- вопрошали округленные
гневом глаза. -- За кого "накручиваешь"? Продался?!.."
   Я всегда выделяю  в зале такую личность, объективность которой написана
на  ее  лице.  Это мне  помогает ощущать  результат,  силу или слабость моих
аргументов...  На прокурора не  взглянул ни разу. Эта  "Фрося" непрошибаема.
Знать  все  и  потребовать от суда двадцати  пяти  лет заключения  в лагерях
Крайнего Севера?! Чучукало знал, кому доверить!..
   Затем  я  начал  говорить  о биографии подзащитного,  который пришел  к
"братьям  по классу"  с  открытым сердцем. С верой в то, что СССР -- надежда
человечества. Что ему открылось? Пытки в МГБ? Колыма?..
   -- ...Казалось бы, он должен был разочароваться. Ожесточить свое сердце
и  порвать  с  мучителями... Но  жизнь  ему  не  предложила  никакой  другой
альтернативы,  кроме  гитлеровцев.  Он  пошел  с нами. И стал героем... -- Я
достал  заранее подготовленный  документ,  присланный из  украинского  штаба
партизанского движения. Ее подписал известный в стране человек. Дважды Герой
Советского Союза.
   Быстро взглянул в зал. В глазах Фроси появился испуг.
   Перечислил  ордена,   врученные   Израилю   Яковлевичу   за  храбрость,
проявленную  в  боях,  а  затем прочитал  боевую  и деловую  характеристику,
присланную бывшим  партизанским "батей" Василием  Андреевичем Бегмой.  Бегма
был рядом,  первым  секретарем Каменец-Подольского обкома  партии. На звонок
Чучукало или его помощников он ответил не так, как они ждали.
   "Храбрый  и талантливый  командир, принимавший  участие  в  уничтожении
спецотрядов гебитскомиссара Коха, палача украинского народа... Замечательный
организатор производства, поднявший из руин ликеро-водочный комбинат..."
   Глаза Фроси округлила паника. Откровенная паника одураченного человека,
которому приходится расставаться со своими представлениями. А  ведь он, этот
человек, со своими представлениями сжился. Других  не требовал. Уютно было и
со старыми...
   Тогда  я прочитал характеристику от Шевчука, прямого начальника Израиля
Яковлевича.  Если б  с  нее начал, Фрося  наверняка  сказала бы  себе: "Одна
шайка-лейка".  А  теперь все было  неопровержимо.  Все  говорило  об  одном:
обвинение -- дутое. Суд -- расправа над лучшим из лучших...
   Теперь можно было обратиться  к словам прокурора  о том, что подсудимый
"скрыл свое  еврейское происхождение..." Это была главная мина, и подходил я
к  ней  с предосторожностями  сапера,  который должен обезвредить  мину,  но
самому не подорваться на ней... Я напомнил суду страницы из известной в СССР
книги "Это было  под Ровно", написанной партизанским  командиром Медведевым.
Там рассказывалось  о мальчишке лет  16-17, который до войны  был вором, а в
партизанском  отряде  стал  героем-разведчиком.  Паренек  взял  себе  другую
фамилию, чтоб не иметь со своим прошлым ничего общего... И в книге это вовсе
не осуждается. Наоборот. Это право героя...
   Что  там  говорить, я  инстинктивно  чувствовал,  что  такую  параллель
единомышленники Фроси могут принять.  Там скрывалось  воровское прошлое, тут
-- еврейское происхождение. Ну, просто маслом по сердцу...
   Теперь я вышел, как говорят спортсмены,  на финишную прямую.  Говорил с
внутренней мукой. Страстно. Я действительно загорелся, борясь и за человека,
и за идею национального  равноправия, выдохшуюся в многонациональном городе,
как выдыхается  при неумелом  хранении  старое  вино. Я  защищал его  кровью
сердца, перестал себя сдерживать. Ни на какую Фросю больше не смотрел...
   -- Почему же под судом оказался  лучший хозяйственник,  герой-партизан,
честнейший человек, что подтверждено всеми документами? Во имя каких идей он
тут?  Боюсь,  лишь   потому,   что  Виктор   Степанович   оказался  Израилем
Яковлевичем,  и это перечеркнуло  все  его заслуги. Более того,  дало  право
клеветникам  возвести  на  него  поклеп,  в  убеждении,  что  они  останутся
безнаказанными.
   Откуда у  них такое убеждение?! Насколько я понимаю, Красная  Армия уже
вошла в город Ровно, и "шмальцовникам" лучше бы поостеречься... Откуда у них
убеждение  в  безнаказанности, повторяю?! Суд не разбирает этот  вопрос, но,
так или иначе, ставит его!..
   Сразу после этой  речи подошли ко мне двое в штатском.  "Товарищ Гаско,
не откажите, пройдите  с нами". Я стою  мокрый, взмыленный, не сразу  понял,
чего они хотят. Но слово "пройдите" уловил. Сердце ухнуло куда-то вниз. Так,
говорю себе. Ни  одно доброе  дело не остается безнаказанным... Вышел с ними
за  дверь,  свернули  в какой-то пустой кабинет.  Процесс  завершился уже  в
здании  областного суда, испугалась власть показательности "мыльного"  дела.
Тут  мои сопровождающие,  похоже, знали  все ходы  и выходы... Остановились,
представились. Один -- председатель военного  трибунала войск МВД, другой --
прокурор войск  МВД Ровенской области. Такое вот знакомство. Жду безо всякой
радости...  Они вдруг признались, что пришли в суд  по заданию --  взять "на
карандаш" речь адвоката. Для дальнейшей  работы...  Я молчу,  не  понимая, с
какой  стати  они говорят таким приязненным  тоном. Мне и без их  объяснений
ясно,  по  чьему  заданию  они  пришли.  Что  значит закон  рядом  с  первым
секретарем  обкома!..  Позже  не  раз  бывало,  и во  Львове,  и  в  Москве,
нежеланных адвокатов  выгоняли из коллегий. Одних -- на пенсию, других -- из
России,  как,  скажем.  Дину Каминскую, живущую  теперь в  Вашингтоне.  Всех
защитников по политическим процессам прищемили так или иначе. Но тут ослиные
уши  Чучукало  торчали  настолько  откровенно,  что   даже  профессиональные
усмирители не захотели найти в моей речи криминала. И  все же  их реакция на
мою  речь  была  неожиданной.  "Разрешите   пожать  вашу  руку",  --  сказал
председатель  военного  трибунала  МВД. И  второй, прокурор МВД, руку тянет,
сильно жмет, утешает: "Много не дадут".
   Суд  приговорил  Израиля  Яковлевича ровно  к стольким  месяцам тюрьмы,
сколько  он  уже просидел во  время  следствия,  и  тут  же, в здании  суда,
освободил его из-под стражи. Невинным признать невиновного человека -- этого
я  не добился, но меня обнимали, теребили и  знакомые и незнакомые, словно я
всего добился.
   Добился  своего в конце концов Чучукало:  Верховный суд Украины отменил
приговор суда  в  Ровно:  от  нового  процесса  меня отстранили,  и  Израилю
Яковлевичу вновь пришлось отведать  тюремной похлебки. Кажется, дали столько
же,  сколько он отсидел в свое время "за переход  границы  СССР".  Теперь он
учительствует где-то в Киевской области. Пожелаем ему счастья!..
   Александр БОЛОТОВСКИЙ

   "ДАНТИСТ НА КРЫШЕ"
   IGN="JUSTIFY">Ленинград  --  город-герой.  Я  коренной  ленинградец,
переживший в городе блокаду. Из этого силлогизма следует, что  я герой тоже.
Ничего подобного. Когда дежурил на крыше нашего госпиталя во время бомбежек,
я  испытывал порой  такой  ужас, что  и вспоминать  страшно.  Наш  начальник
заметил, что забираюсь на крышу без энтузиазма.  И каждый раз интересовался:
"Ты чего боишься? Сирены  (извещавшей о налете "Юнкерсов")? Или крыши?" -- В
голосе его  чувствовалась ухмылка,  и  я  молчал. Собеседования  завершалось
приказом: "Имеешь воинское звание -- служи примером. На крышу, да-антист!"
   Строго говоря, я не был дантистом. Я был протезистом и зубным техником,
но  не  в  этом дело.  Слово  "да-антист" он произносил с такой иронией, что
наверх я взлетал птицей. На чердаке останавливался, держась за сердце.
   В начале войны на госпитале нарисовали огромный красный крест. Чтоб его
видели летчики бомбовозов. Мы еще верили  в международные законы, по которым
на больницы и санитарные поезда нападать нельзя. Но после того  как фугасная
бомба пробила насквозь наше хирургическое отделение, мы поняли, что фашистам
законы не писаны. Красный крест для  них  --  желанная  цель...  Стерли  все
знаки, размазали пожиже,  набросили, где могли, маскировочные сети; до этого
сети  защищали лишь  Зимний  дворец  и  прочие  памятники  Санкт-Петербурга,
которые невозможно было увезти или зарыть в землю.
   Вот и сейчас, только поднялся, раздался сильный взрыв,  здание качнуло,
погасло электричество. Мне показалось, что воздушная волна сорвет, опрокинет
дом. Схватился за  выступ. Отдышался. Сверху видно, как  от полутонных  бомб
разваливаются  дома,  как вспыхивает  от коротких  замыканий  электричество,
начинаются  и набирают  силу  пожары.  Языки  пламени хорошо видны  в  ночи.
Развеваются, как  флаги на ветру. Бешено стреляют зенитки,  не то осколки от
зенитного огня свистят, не то новая бомба приближается...
   Внизу кричат:  "Носилки!"  Похоже, завалило бомбоубежище, в котором я с
радостью оставался бы, когда ревет сирена воздушной тревоги... Кто  знает на
войне, где найдешь, где  потеряешь...  Не знаю, может быть, вам  было  бы на
этой крыше не страшно. Мне было страшно...
   Вот уже несколько месяцев прошло с тех пор, как эвакуирована моя жена с
семимесячным ребенком. Из-за воздушных тревог поезд не отправили вовремя. Во
время  беготни  из  госпиталя  на  вокзал  и  обратно меня  задержал военный
патруль. Не было ночного пропуска.  Когда  меня 1 сентября  отпустили, поезд
уже ушел. И  слава Богу! За два дня до  этого, 30  августа  1941 года, немцы
захватили  станцию  Мга,  полностью  отрезав  Ленинград  от  Большой  земли.
Началась  блокада...  Увы,  моя  семимесячная  девочка  не  вынесла  дороги.
Простыла.  Недалеко от  Свердловска,  на  станции  Шарья,  соседи  по вагону
обнаружили,  что  девочка  мертва.  Жена  уже  поняла   это,  но  молчала  в
оцепенении... Прибыл  милиционер  и забрал окоченелый трупик. Жене  выйти не
разрешили. "Поезд вот-вот тронется, куда я вас дену?.."  Так мы  и не знаем,
где могилка нашей бедной девочки. Прости нас, дочурка!..
   Я  не мог  проводить эшелон, увозивший мою  семью,  но не  раз бывал на
вокзалах,  откуда уходили  эшелоны  с детьми. Помогал эвакуироваться  семьям
наших врачей. Дети прижимались к матерям, кричали, плакали. Только у вагонов
узнавали,  что их мамы  остаются. "Мам не берут!" А мамы изображали радость,
хотя  слезы  текли  по лицам.  Помню, девочка  лет 5-6 кричала пронзительно:
"Почему мама не едет со мной?" Она  не могла этого понять.  Крик  перешел  в
истерический  плач,  и девочку  пришлось оставить на  перроне.  Ее так  и не
эвакуировали... Поезд отправился, а плач и крики детей все еще  слышались...
Я до сих пор слышу точно наяву эти  крики увозимых  детей... Никто тогда  не
мог предположить, что для многих детей  и их мам это разлука навсегда, как у
меня с  моей  дочуркой. Мамы в  блокадном городе  умирали. Отцов убивало  на
фронтах... Мы  знаем  имена героев, но кто знает имя  идиота, который держал
все продовольствие в одном месте, в Бадаевских складах?  Когда  они сгорели,
нормы  снизили.  Иждивенцы получали  125  граммов  хлеба.  Люди  становились
неузнаваемыми:  кости,  обтянутые   кожей.  Люди  месяцами  не  мылись,   не
переодевались. Не было ни воды, ни мыла. Погасло электричество. Остановились
трамваи. От бомбежек стекла в домах были выбиты. Окна занавешивали одеялами,
одеждой,  затыкали  подушками  или  фанерой.  Освещали  комнаты  лучиной.  В
самодельных печурках из жести  сжигали мебель,  книги, полы, все, что  могло
гореть. Вспыхивали новые пожары, от собственных печурок.
   Чтоб утолить  голод, я часто пил кипяченую воду с солью. От голода тело
покрылось синими пятнами. Хлеб съедал мгновенно. Да и что это был за хлеб! В
него  добавляли целлюлозу, и  он  напоминал глину. Я, как протезист, получал
125  граммов  этого блокадного хлеба и сухарь  в 75 граммов. Сухарь был моим
дополнительным  пайком,  к  которому  с февраля 1942 года прибавили  немного
жидких дрожжей.
   При  тушении зажигалок  на крыше не уберегся  от сильного ожога.  Когда
перевязали,  отправился на  свою улицу,  где жила  мать. Жива ли?  Матери не
застал.  Где искать? По  улицам везут саночки  с  трупами, проходят  машины,
наполненные иссохшими, изможденными трупами.  Точно чума в Ленинграде... Где
искать мать? Отправился в дом, где жил до войны. Дома не узнал. Половина его
обрушилась, а вторая половина в пробоинах и трещинах. На стене надпись: "ПОД
УГРОЗОЙ".  Поднялся  по  шатающейся  лестнице на  шестой  этаж.  Дверь  была
распахнута.  На  кухне  за  столиком сидела изнуренная,  с  запалыми щеками,
женщина. Перед ней на  столе лежали какие-то кости. Она взглянула  на  меня,
спросила  печально:  "Не   узнаете?  Это  я,  Валентина,  ваша  соседка".  Я
извинился: мол, темновато, потому и не  узнал... Она заплакала. Сказала, что
муж ее погиб под Лугой, дочку, по  счастью, удалось эвакуировать. Пишет, что
здорова и  кормят  не  как  в Ленинграде, а очень  вкусно... В  квартире,  в
соседней комнате,  лежали мертвыми две соседки. "Завтра их заберут,-- сказал
дворник.  --  А  что  за кости?"  -- "Не  знаю, -- Валентина  вздохнула.  --
Сказали, что лошадиные. Протолку их, вскипячу, и суп готов..."
   Хотел попить,  воды  в доме не было... "Ходила за  водой  на  Неву,  --
извиняющимся  тоном  сказала Валентина. --  Там  пробои от  бомб.  Откуда  и
черпала. И  вдруг услышала  крик.  Женщина, набиравшая  воду, бросила ведро.
Оказалось, выплыл из-под льда труп.  На многое уже насмотрелась, а больше на
Неву не пойду..."
   В госпиталь  возвращался с  тяжелой  тоской. На  Обводном канале лежали
трупы. Трупы громоздились во дворах. Их выносили из квартир, а дальше тащить
не было сил. Все это описано в  десятках книг. Не буду  повторять известное.
Горе было огромное, немереное. Но были и радости. (Свои голодные радости. Ко
дню  Красной  Армии вручили  подарок,  привезенный  с  Большой земли. Сахар,
конфеты-леденцы, сыр,  масло, немного сушек (это  маленькие баранки). Тут же
пошел,  попросил,  чтоб  дали  мне увольнительную, понес продукты матери, на
улицу Некрасова, 50. Дом, вроде моего, разбит. "ПОД УГРОЗОЙ". Отыскал мать в
бомбоубежище. Как и соседка  Валентина, изменилась почти  до неузнаваемости.
Высохшие  руки,  почерневшее лицо; сказала с мучительной улыбкой: "Так давно
не  мылась, что кожа присохла". На улицу  выходит только за хлебом, сжимая в
окостеневшей  руке  хлебную  карточку...  Увидела  сыр,  масло,  всплакнула.
Показала  извещение. Мой  брат  Наум погиб  под Тихвином, его пятилетний сын
умер в детской больнице.  Как я мог ее успокоить?  Вместе  плакали...  Затем
набрал на  улице снега,  растопили, вот и  чай с сушками. Мать почти не ела.
Требовала, чтоб я унес масло назад. "Ты молодой, ты должен выжить. А я скоро
умру".  Мама  умерла  через  две недели,  9  марта  1942-го.  Мне  разрешили
похоронить ее, дали увольнительную. В ее  разбомбленной  квартире сохранился
платяной  шкаф; разобрал его,  сколотил ящик,  вот и  гроб. Позднее поставил
небольшой  памятник.  Пишу друзьям в Ленинград, чтоб  следили  за могилой...
Боль  от смерти матери не  проходит никогда. Где бы ни  находился, в день ее
смерти справляю  по еврейскому обычаю ерцат, зажигаю в квартире свечку, хожу
в синагогу, читаю  кадыш -- поминальную молитву по маме, умершей в блокадную
зиму 1942-го от страданий, голода, холода.
   К голоду взрослых привыкаешь: самого шатает, едва на ногах держишься. К
голоду детей привыкнуть невозможно. Каждый раз это ранит. Как-то шел в строю
по  Суворовскому проспекту. Услышал крик. Шум.  Попросил разрешения выйти из
строя. Показалось, ребенок кричит. В булочной, угол Дегтярной, кого-то били.
Влетел  в булочную.  Мысленно влетел, а  на  самом  деле затащился. На полу,
лицом вниз, лежал мальчик лет  двенадцати, а  женщины бессильными костлявыми
руками били, вернее, шлепали  его по спине. На  мальчике был ватник, и удары
полумертвых  женщин,  видно,  не  очень  его беспокоили.  Он усердно работал
челюстями.  Продавщица,  оказалось, положила на весы пайку  хлеба, мальчишка
подскочил, схватил с чашки весов хлеб, запихал  в  рот,  весь  запихал,  без
остатка, и тут же упал на пол. Женщины его били, а он жевал.
   Старушка, у которой утащили с весов хлеб, требовала от  продавщицы свою
пайку,  продавщица  ругалась:  "Вон  твой  хлеб,  жуют,  иди, вытаскивай..."
Старушка  хотела  позвать  военный  патруль  или  милиционера:  за воровство
продуктов  наказывали очень строго, а случалось,  и  стреляли на  месте. Что
будет с  мальчиком, попади он в руки злого  человека? Я предложил  всем, кто
был в булочной, а собралась уж хорошая толпа, дать в пользу старушки по пять
граммов  хлеба. Кто тут же ушел,  кто  дал. В конце концов собрали блокадную
пайку. А я поскорее увел мальчишку. Спросил, где его родители. Можно было  и
не спрашивать. Отец на войне, письма пока нет. Мать угнали на оборонительные
работы.  Живет  у  бабушки. "Скоро  помрет, -- сказал  мальчик  деловито.  И
добавил  со  вздохом: --  Мне б ее годы, и я б  смерти  не боялся... Смерти,
говорит, жду, как праздника..."
   Я читал, в законах и обычаях еврейского народа сказано: услышишь когда,
что  ребенок  плачет, бросай все, спеши успокоить детское  сердце. Как можно
было успокоить в  блокадном Ленинграде голодного  ребенка?! Теперь известно,
из  Ленинграда не успели вывезти 350 тысяч  детей. Сколько  из них дожило до
весны, когда  детей  начали вывозить по Ладоге на баржах? Ведь за это кто-то
должен был ответить!.. Впрочем, кто-то, наверное, и ответил, но в газетах не
писали. Писали героическую чепуху, мол, смерть боится ленинградцев.
   Так  она нас боялось, старая карга с косой, что унесла в могилу миллион
ленинградцев. Только на городские кладбища было свезено,  снесено 650  тысяч
трупов.
   Теперь хорошо  известно,  что  Ленинград  был первой  и  главной  целью
гитлеровских  войск в начале войны.  Только  покончив с  Ленинградом, войска
группы "Север" поворачивали на Москву, которую предполагали обойти с тыла.
   Поэтому так бесновался Гитлер, узнав о том, что его войска остановились
в  предместьях   Ленинграда.   Потому  так   жестоки   и   беспощадны   были
бомбардировки:  город  хотели превратить  в руины, в прах, "ковентрировать".
Ленинградцев было предписано не  брать в  плен, уничтожать, как  евреев. Они
мешали "блицкригу..." И в конце концов помешали...
   Я получил назначение в челюстно-лицевое отделение  госпиталя. Мы  сразу
столкнулись  с необычной проблемой. В армию брали, даже  в первые дни, людей
немолодых.  У многих недоставало  зубов,  а солдатам часто  выдавался  сухой
паек.  Сухари, каши-концентраты в плитках. Твердые, как  кирпичи. Солдаты не
могли  ничего  есть. Было приказано  срочно  протезировать  сотни  и  тысячи
солдат.  Ночью  и днем работал мой вулканизатор, в котором находились зубные
протезы.  Они вулканизировались при температуре  170 градусов. Как-то  ночью
градусник  лопнул, вулканизатор  не  успел  остыть. Когда  открывал  крышку,
горячим паром обожгло левую руку до плеча. Естественно, никакого отгула  для
лечения мне не дали. Да я и  не просил. Мучительные боли продолжались недели
четыре.  Только немногие знали, что произошло. Больные недоумевали, чего это
"зубник" время от времени гримасничает.
   В  те  дни мне дали  задание  доставлять  в  госпиталь  гипс,  которого
требовалось очень много. Гипсовый  завод находился  на окраине Ленинграда, в
полутора-двух  километрах  от  линии  фронта.  Я должен  был  туда ехать вне
зависимости от того, стреляют в эту минуту или бомбят. Обстрелы продолжалось
подолгу. А гипс  нужен был  всегда, каждый  день. Как-то утром отправился на
завод