. Обстрел не  прекратился. Снаряд попал в  крышу завода и  в бункер, по
которому  проходил  горячий гипс.  Человек, управлявший бункером, упал.  Его
завалило раскаленным  гипсом, а затем выбросило наружу мертвым. Я знал этого
человека и его семью. Заплакал. А мне  кричит  шофер: "Лейтенант,  вы  что?!
Время не  ждет!  Нагрузились,  поехали!"  Говорят, люди  на войне становятся
черствыми. Иначе не выжить. Не  знаю. Я  не мог скрыть слез ни  тогда, когда
видел голодного ребенка, ни тогда, когда  нас накрывала бомба и  приходилось
часами раскапывать заваленных врачей и раненых.
   Как-то несколько самолетов  спикировали на госпиталь около Таврического
сада. Сбросили  бомбы огромной  мощности. Здание рухнуло, а в нем было более
тысячи раненых. Живых  и мертвых вышвырнуло на мостовую. Это был Дантов ад в
самом страшном  варианте. Четыреста  были убиты,  мы их складывали на улице.
Сколько осталось  под  развалинами, никто не знал. Извлекли  из-под обломков
женскую  руку.  На   пальце  кольцо  с  монограммой  КМК.  Мне  показали,  я
разрыдался,   убежал  от  людей,  спрятавшись   за   грудой  обломков.  Рука
принадлежала  замечательному доброму человеку --  доктору Клавдии Михайловне
Канцепольской. Я знал  и ее, и ее мужа, с которым  дружил. Дали  знать мужу,
Семену Канцепольскому. Прибыл исхудавший высоченный подполковник.  Я не  мог
глядеть  ему  в глаза, как будто  был  виноват в том, что жив, а его веселая
умница  жена  осталась  в  обломках.  Может быть, это  странно,  но  нередко
испытывал подобное  чувство вины, когда встречался с  родителями или вдовами
погибших друзей или приятелей. Я понимал, что ни в чем  не виноват, и тем не
менее  испытывал  острое чувство  вины.  Особенно  острое  почему-то,  когда
человек погибал рядом  со мной, как лейтенант Владимир  Фельдман, которому в
районе  главного штаба снарядом  снесло  голову. Мы шли вдвоем, я  кинулся к
нему...
   Я  написал  его  семье, как  было дело, но,  как они  ни приглашали, не
поехал. Это  было выше  моих сил. Да, есть  люди, которым все это -- ничего.
Едут,  рассказывают. А я не могу. Я не создан для войны, хотя делал все, что
надо. Все, что  приказывали, даже залезал,  как вы знаете, на  крышу. Тушить
зажигалки.  Где-то в конце  1942  года  вышел  приказ:  на крышах  больше не
дежурить. Зажигалки швыряли не  часто.  Гораздо чаще бомбы,  которые срезали
дома,  как  ножом.  Сколько  людей,  сколько  замечательных  врачей  погибло
напрасно! Я не скрывал, что  никогда не испытываю радостного возбуждения  во
время "высотного дежурства". Никогда не хотел бы быть один на  один с черным
небом, которое роняет,  словно по неведению, бомбы  на головы людей. Никогда
не  хотел  бы  больше  искать "ракетчиков"-шпионов, которые  указывают  цели
немецким  самолетам.  После  войны выяснилось, что за "шпионские  ракеты" мы
принимали  раскаленные   осколки  зенитных   снарядов,  ракеты,  пущенные  с
самолетов. А ведь  искали  и водили  "шпионов"  на  расправу.  И  я  однажды
обнаружил такого. Он плохо говорил по-русски. Наверное, это был  беженец  из
Прибалтики. Я задержал его  и сдал  патрулю. С тех  пор,  как прочитал,  что
никаких  ракетчиков не  было, а  была шпиономания, которую воспитывали в нас
много  лет, вспоминаю  свой доблестный подвиг с чувством стыда и  раскаяния.
Да,  я  шел на  крышу без энтузиазма, хотя говорили, что это так  красиво --
ночное небо с шарящими прожекторами. Не видел я в этом красоты. Иногда  надо
мной иронизировали.  А начальник, который гонял нас на строевом плацу  (пока
строевую в  1942-м  не отменили), называл меня  иногда с улыбкой, иногда без
нее "Дантист на крыше". Я не  сердился. Без улыбки в блокадном Ленинграде не
выживешь...
   Я  люблю  Ленинград.  Что  поделаешь,  пришлось покинуть  его  вслед за
детьми, которых не мог переспорить. У них своя правда. Им жить...
   Я как протезист много сделал для ленинградцев. Да и не  только для них.
А  заканчивать жизнь  приходится  в  Канаде,  для  которой  не успел  ничего
сделать, но которая платит мне пенсию, словно я всю жизнь трудился в Канаде.
А пенсия ветерану  войны здесь  больше, чем  в  СССР: 1200 долларов на семью
ветерана  из двух человек. Спасибо гостеприимной Канаде, такой щедрости  я и
не ждал!
   Моисей ШТРОМВАССЕР

ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ НА МИННОМ ПОЛЕ
   (Записки библиотекаря)
   1. ОСТОРОЖНО, КНИГА!
   Семья  наша была бедной. Ни книг  не имели, ни  книжных шкафов. Старшая
сестра брала  книги  напрокат  в  магазине.  Рассаживались  вечерами  вокруг
керосиновой лампы и громко читали. На идиш. Помню, даже "Граф  Монте-Кристо"
Дюма  был  издан  на  идиш. Целые страницы из Шолом-Алейхема и  Переца знали
наизусть. Декламировали, помогая друг другу.
   О русской классике  или переводной литературе и понятия не имели. Была,
наверное, в Умани русская библиотека, да не про нас...
   Власть в городе менялась порой еженедельно. Помню отчетливо, словно это
было  вчера, как проходили через город  войска  генерала  Деникина,  которых
встречали возле церкви хлебом-солью.  Как следом за ними наскочили махновцы,
как  заставляли  на  улице  снимать  с ног хромовые сапоги,  выворачивали  у
жителей карманы.
   Но были среди махновцев  и культурные люди. Один из них, переночевавший
в  нашем  доме,  забыл  у нас томик  Генриха  Гейне,  в котором  была  поэма
"Тангейзер". Я выучил ее наизусть и помню по сей день.
   В  городе  вскоре  открылась  библиотека,   и  я  стал   ее  постоянным
посетителем. Вначале меня занимали в журналах ребусы, шарады. Но вот попал в
мои  руки  "Таинственный  остров"  Жюль  Верна, я  пристрастился  к  чтению,
путешествовал  с  книгами по  миру, запоминал страны,  моря,  реки.  Полюбил
героев, белых и краснокожих, и забыл, что живу в маленьком городе...
   Мы  верили новой власти: красноармейцы  спасали от погромов.  Верили ее
лозунгам:  "Старое  разрушим, новое построим"..." Правда, не понимали, зачем
сломали  и   все  деревянные  прилавки  на  базаре;  крестьянам  приходилось
располагаться на земле. Зачем у извозчиков  отобрали лошадей, а сапожников и
портных  согнали в  артели.  Наконец, почему  исчез хлеб.  Непонятного  было
много...
   Шел 1929 год. Неожиданно получаю работу в библиотеке Окружного комитета
(в те годы еще существовали округа вместо областей). Переступаю порог своего
Храма, пахнущего  книжной пылью, не ведая, что это станет моей профессией на
всю  жизнь.  Я  получил  эту  работу,  наверное,  потому, что  слыл  "ужасно
начитанным".  Я  прочитал  уже  всего  Жюль Верна, Фенимора Купера,  Райдера
Хаггарда,  упоенно рассказывал всем,  кто желал  слушать,  о Шерлоке Холмсе,
Нике  Картере и других героях моей юности. И вот настоящая библиотека, куда,
как узнал тут же,  были свезены книги из квартир "ликвидированных буржуазных
классов". Это был кладезь, о котором раньше и думать не мог. Чего тут только
не было! 86 томов Брокгауза и Эфрона, сияющие серебряным тиснением, 16 томов
Еврейской энциклопедии  в  переплетах менее парадных,  но  твердых, на века;
"Христос"  Морозова  (Шлиссельбуржца), "История  инквизиции"  профессора Ли;
полная история, как думал я тогда, не ведая, что история инквизиции конца не
ведает. И, конечно, самые известные тогда  произведения Плеханова, Бакунина,
"Азбука коммунизма"  Керженцева. А сколько  томов Карла  Маркса! "Диалектика
природы" Энгельса, Владимир Ленин -- первое собрание сочинений.
   Неясно было, правда, зачем "буржуазные  классы" держали на своих полках
Маркса и  Бакунина! И даже малоизвестного  тогда Сталина с  его единственной
работой "Вопросы ленинизма"... Окружающий мир  был полон загадок, которые я,
двадцатилетний парень, отгадывать и не  пытался...  Я был в своем  Храме.  В
Храме не сомневаются. Верят молитвенно...
   В  1931   году   меня  послали  на  библиотечные  курсы   --  завершать
образование,  а когда  вернулся и стал  заведовать библиотечным коллектором,
изменилось время. Я  это почувствовал сразу,  хотя не знал, что  позднее его
назовут эпохой Большого террора. Из собирателя и хранителя книг я постепенно
становился гонителем  литературы и  искусства, не осознавая  этого в  полной
мере...
   Впрочем,  подобное было со мной  и  до сталинского террора.  В  клубе я
впервые услышал стихи Николая Гумилева и Бальмонта, которые читали студенты.
Тогда же  мне  объяснили,  что  стихи эти запрещенные,  авторы  их  -- враги
советской власти. Я разыскал книги "врагов" среди реквизированных  изданий и
унес домой, подальше от греха. И правильно сделал: библиотекарей, которые не
изымали "врагов", выгоняли немедленно...
   В тридцатых годах шли тем же путем, только с ускорением. Под горку...
   Почти   ежедневно  в  городские  библиотеки  поступали  списки  "врагов
народа", книги и статьи которых надо  было сжигать по акту. В котельных. Или
отгружать  для  уничтожения... По какому  принципу изымают книги  и  убивают
авторов, понять  было невозможно.  Уцелеть  удавалось лишь  тому, кто  слепо
выполнял  эти  указания  НКВД.  Да и как  можно понять принцип  искоренения?
Вначале под нож  шли  произведения революционеров. Старой ленинской гвардии.
Вчера,  скажем, изымали  брошюры и статьи Скрыпника,  сегодня привезли новый
список.  Злейшие враги, оказывается, Петровский, Коссиор, Любченко,  Чубарь,
Затонский. Почти вся власть  Украины... Месяц  назад директором  Политиздата
Украины  был  назначен  Иван  Кулик,  писатель,  дипломат,  бывший  комиссар
гражданской войны, затем посол в Канаде, а сегодня мы ползаем по полкам, как
тараканы, ищем  в полном ошалении  книги Ивана  Кулика, шпиона,  диверсанта,
отравителя-мучителя. Голова кругом идет.
   А самые известные украинские  писатели, ну, просто все,  как на подбор,
шпионы  злейшие. Досвитный,  Микитенко, Микола Кулиш, Иван  Крушельницкий --
сожгли почти всех до одного!..
   А что ни день -- приходят проверяющие. Из органов. Из разных комитетов,
в  руках папочки со свежими  списками.  Шарят по полкам. Нашли  у меня томик
Бунина  --  строго  предупредили.  "В Сибирь захотел?!" Какое счастье, что я
унес  домой  Замятина,  Мережковского  и  Зинаиду  Гиппиус,  а  то бы  точно
загремел...
   Сменялись дни -- сменялись списки "врагов". Вот уже взрывоопасны  Бруно
Ясенский, Дос-Пассос, Михаил  Кольцов, Иван Катаев,  В. Киршон... Библиотека
становилась  заминированным  полем.  Шаришь  по полкам и не  знаешь, на  чем
подорвешься... Хоть закрывай библиотеку!
   Полки,  правда,   пустыми   не  оставались.   Ликвидировали   классику,
уничтожили  книги  по истории  России:  Ключевского,  Соловьева,  Карамзина,
гордость российской историографии, заполнили Кратким  курсом истории партии,
целая стенка была отведена для Краткого курса и подобных книг. А потом пошли
вагонами  "Поднятая  целина"  Михаила  Шолохова,  "Кавалер  Золотой  Звезды"
Бабаевского  и  прочая  подобная макулатура,  воспевающая  счастливую  жизнь
крестьянства в дни голода и насилия над крестьянством...
   Страшная судьба ждала еврейскую литературу: кто из писателей на идиш не
попал  во враги  народа, тот угодил в  безродные космополиты. В конце концов
все книги на языке идиш отвезли для уничтожения. На всякий случай. Тем более
что молодежь уже не знала  идиш, зачем  ей литература на незнакомом языке? В
огонь ее!
   Уничтожение  книг не прекратилось и после смерти Сталина. Объявили, что
сталинская концепция  обострения классовой  борьбы по мере победы социализма
неверна, но тут же разъяснили, что  "детанта" в области идеологии никогда не
будет. В идеологии по-прежнему  все обостряется. Библиотекари снова зашагали
по острию ножа. Инквизиторы из Главлита шарили и шарили по нашим полкам.
   Появились новые  черные списки.  Владимир  Войнович, Александр  Галич и
Григорий  Свирский, изгнанные  из СССР "по  израильскому вызову...",  Виктор
Некрасов, Владимир Максимов...  Чужие глаза шарили и шарили по нашим полкам,
и  мы,  библиотекари,  по-прежнему  не могли отойти  от  страха.  Привычного
страха...
   2. "...КАЖДЫЙ ПОЭТ -- ЖИД!"
   Полноте, скажете  вы. Что  за преувеличение? Ну,  сказала  это  некогда
известная  поэтесса, что  ж  из того!  Поэты имеют право на гиперболу. Но не
историки и библиотекари, занявшиеся историческими исследованиями.
   Это правильно. Тем не  менее в лихие времена изъятий книг  и газет  мне
постоянно вспоминалась эта строчка Марины Цветаевой. Она была как бы из моей
жизни, моего личного опыта. Судите сами.
   В войну я был штабным  шифровальщиком.  Первые же шифровки  военных лет
потребовали уничтожить коды, чтоб они не попали к немцам. Мы  отступали.  На
Тернополь. У Подволочиска  нам  устроили бойню, после нее  две армии,  6-ю и
12-ю,  объединили  в  одну,  под  командованием  генерал-майора  Понеделина.
Немецкие снаряды  падали  уже в расположение штаба, и нас, штабных офицеров,
присоединили к батальону охраны, который пошел на прорыв немецкого кольца...
Тех, кто выжил после прорыва, погрузили на машины,  идущие на восток. Машины
шли с  немцами наперегонки...  Мы  отстреливались и  снова мчали на  восток.
После очередной перестрелки прыгнул на  отходивший грузовик, который вечером
влился в колонну автомашин с брезентовым верхом. Когда остановились, услышал
вдруг голос шофера передней машины: "Ганс, айн минут!" Оказалось, в  темноте
мы присоединились к колонне наступающей немецкой пехоты...
   Надо  ли пояснять, что теперь мы  отступали на своих двоих. Бежали  кто
как мог. Вначале небольшой группой. Затем поодиночке...  Добрел  до  речки и
стал не пить, а, как загнанная собака, лакать воду.
   Без  пищи  и  компаса  далеко не  уйдешь.  Рыскаю  по  огородам,  чтобы
подкормиться сырыми овощами.  Наткнулся  на группку  женщин,  снующих  возле
молотилки. Какой-то парень в гимнастерке без петлиц предложил присоединиться
к ним: "Куда  ты идешь? Дадим тебе бабу,  на выбор, перезимуешь лето... Там,
гляди, и  война  кончится..." Перспектива  заманчивая, но  мне  не  подходит
категорически.. .
   Я шел и шел,  прячась  от проносившихся  машин с брезентовым верхом.  У
меня  выросла  уж  солидная крестьянская  борода.  Лицо немытое, красное  от
солнца,  огрубелое.  Теперь я  мало  выделялся своей  семитской наружностью,
однако  в  руки  полицаев попал. Затолкали в погреб, где  было битком набито
красноармейцев. Кто в  гимнастерке,  кто в гражданском, кто вообще в  нижнем
белье. Оказалось,  это  кубанские  казаки,  которые у  Черкасс  переплыли  к
немцам. Один из них сказал насмешливо: "А ты,  мабуть, не жид?" Естественно,
я обещал набить ему морду за напраслину, повторял заученную мною  легенду  о
том,  что я железнодорожник из  Харькова. Застрял на станции  Клепарув,  где
бомбили состав, ныне пробираюсь домой... Тысячи приключений пережито мною.
   Одни конвоиры били прикладом,  другие, напротив, приносили  в  сарай, в
который заперли, охапку  сена. Чтоб спать помягче... Я дважды бежал и дважды
попадался.   Решил,  что  наступил  мой  конец,  когда  звероподобный  рыжий
ефрейтор,  ударив меня,  подвел к офицеру, доложил ему: "Эр ист гешвимен дем
Йарден" (мол, переплыл через Днепр). Немцы  почему-то Днепр называли Йарден.
Почему для них Днепр был Иорданом, выяснять было недосуг...
   Ночью  несколько раз открывалась дверь, шарили фонариком, проверяли, на
месте ли  пленные... Утром  меня  ведут  к другому  офицеру,  солдат-конвоир
поглядел на мои кирзовые сапоги  и воскликнул: "О, зелнерше  штиффель!"  (О,
солдатские сапоги!).  Надо ли говорить, что при первой возможности я обменял
их на парусиновые туфли... Но офицеру конвоир своей догадки не высказал, тот
был и без того раздражен.  Спросил меня: "Карабинер?" Я  не  знал тогда, что
такое карабинер, но понял, что за этим  таится  для  меня  что-то нехорошее,
ответил: "Нет!"
   Однако это мне  не помогло.  Меня снова заперли  в  сарае,  из которого
вывели  какого-то  человека  и  тут  же расстреляли.  В сарае  полно  людей.
Колхозники, перегонявшие скот, чтоб он не  попал к немцам, солдаты и офицеры
в крестьянской одежде, пробиравшиеся к своим. Никто не спит, прислушиваясь к
малейшему шороху.
   Двое солдат бесшумно разбирают соломенную крышу, я стал им помогать. Но
кто-то, невидимый в полумраке, сказал, чтоб мы "кончили это дело..."
   -- Вы  убегете,  а  нас застрелят... Сидайте, кому говорят, а то кликну
часового!
   На следующий день нас  уже не  кормят, чего-то ждут.  Наконец выводят и
присоединяют к большому этапу, который гонят весь  день, а к вечеру загоняют
во двор сахарного завода, где из походной кухни разливают бурду. У кого была
консервная банка, тот  поел, у кого  не было, остался несолоно хлебавши.  На
ночь загнали в  помещение, где на полу слой  разжиженной  массы  из сахарной
свеклы.  Она  скользкая,  на  ней  трудно устоять, а  когда  она  согрелась,
распарилась от избытка тел, многие стали падать в обморок. Утром всех мужчин
загнали в товарный вагон и привезли на станцию Умань, в мой родной город.
   Здесь был огромный лагерь военнопленных под названием "Уманская яма".

   Сотни горожан могли опознать меня, надо было бежать. И срочно.
   Но нас не  оставляли одних ни на минуту, выстроили. Приказали выйти  из
строя "жидам и коммунистам", а затем "русским -- пять шагов вперед!"  Я ни с
места. И так первое  построение, второе, десятое. Полицаи-галичане пробовали
еще отыскать  среди нас  русских.  Подозреваемым задавали  разные  вопросы и
непременно  требовали произнести  слово  "паляниця". Сколько на  этом  ребят
попалось!  Трудно  русскому парню выговорить это слово, говорили "поланица".
Русских тут же били в лицо  кулаком и передавали немцам, стоявшим поодаль...
Я  жил  на  Украине  и  с "паляныцей"  не  подкачал... Дали  мне,  как  всем
украинцам, аусвайз. Документик, чтоб шел "до дому, до хаты..." Так добрел до
реки Северный Донец, вблизи Белгорода, когда услышал, наконец, громкий окрик
по-русски: "Стой,  кто идет!"  Это было  4 ноября 1941 года, после девяноста
дней страха и смертельной опасности...
   Кто именно идет, разбирал Особый отдел. В городе Новый Оскол, где стоял
штаб 21-й армии... "Госпроверка" продолжалась десять месяцев в лагерях,  где
мы стали почти дистрофиками...
   И вот в самые мучительные дни моего библиотечного бытия, когда я прятал
и перепрятывал литературу, теперь уж не дома прятал, а в деревне, в подполе,
у знакомого старика-книгочея, в эти дни я часто возвращался мысленно  к моей
фронтовой одиссее. Ведь ныне я  так же  боялся,  что у меня обнаружат Бунина
или Гумилева, "лютых врагов", как осенью 1941-го боялся, что докопаются, что
я еврей. Культуру  искореняют,  как гитлеровцы евреев. Тот же прохватывавший
холодом страх  и та же невозможность что-либо изменить.  Я  не хотел, не мог
сжечь чемоданы с  книгами,  хранившиеся в деревне, как не мог уйти от своего
еврейства...  Выхода не было.  Появлялись  новые  списки на  изъятие поэтов.
Проверяли,  нет  ли  на полках зарубежных изданий  Мандельштама. В  соседней
библиотеке  нашли  тоненький  томик  Максимилиана  Волошина, выгнали  старую
женщину-библиотекаря  без права на работу  по профессии... Я  вытирал со лба
холодный  пот  и  повторял,  как  заклинание,  пророческую  строчку   Марины
Цветаевой: "В этом христианнейшем из миров каждый поэт --  жид".  Вы никогда
не переубедите  меня, что  это  --  поэтическая гипербола... У  меня правота
Цветаевой  в  печенках сидит...  Судьба культуры и судьба  еврейства идут  в
ногу.
   3. "И НА ТИХОМ ОКЕАНЕ СВОЙ ЗАКОНЧИЛИ ПОХОД"
   Это  слова  из  песни,  как вам  известно.  Песни  окончательной победы
Красной Армии в гражданскую войну. Красный  флаг был  поднят. Пора  подвести
итоги. Глазами библиотекаря.
   Несколько  поколений   были  лишены  произведений  русской  и   мировой
культуры. Несколько  поколений кормили, как жвачкой, Кратким  курсом истории
партии  и книгами способных  и бездарных графоманов,  которые были назначены
Сталиным, Хрущевым, Брежневым в столпы новой культуры.  В литературные гении
и толкователи партийной линии... Каков результат? Сегодня