заручился,
осталось тайной, только он  встретил нас надменной улыбкой и сказал, что  ни
один из двенадцати участков, выбранных нами, "Главсахару" не улыбнется...
   Мы вышли от  Подгайца убитые.  Поняли,  что кто-то поставил перед  нами
каменную стену. Не меньшей высоты, чем в Берлине...
   Синие дождевые тучи висели в тот час низко, сыпался  холодный дождь. Мы
стояли под дождем,  не двигаясь. Нам надо  было прийти  в наш "Гипросахар" и
объявить измученным ожиданием людям, что все сорвалось. "Дома  нам не видать
как своих ушей..."
   Минута была страшноватой, что и говорить...
   И  в  этот момент, слышим, нас окликают. Секретарша Подгайца просит нас
вернуться... Мы снова у него. Лицо у него уж не столь надменное.
   --  Поскольку главный архитектор  за то, чтобы вам... что-то дать, могу
предложить лишь один-единственный  участок. И  то от  души отрываю...  --  И
усмехнулся нагловато. Мы взглянули на указанное им место и поняли, почему он
усмехнулся.
   Это  была одна  из самых худших строительных  площадок,  которые только
были возможны. Это была площадка на Печерском спуске. Он был настолько крут,
что и представить нельзя было, что тут может быть что-либо кроме лыжной горы
или одноэтажных мазанок, прилепившихся к склону...
   Не будь я  инженером-строителем, соорудившим  к  тому времени несколько
очень сложных построек, я бы  тотчас  отказался. В  глазах моих  коллег была
паника...
   Я кивнул головой: берем! Подгаец так был удивлен моим согласием, что не
смог  скрыть  злорадства.  Наконец-то он исхитрился одновременно  и  дать, и
ничего не  дать. Он, видно, ни минуты не сомневался, что на Печерском спуске
ничего построить невозможно. Тем более, многоэтажный дом...
   "JUSTIFY">Когда   я   собрал  после  рабочего   дня   членов  нашего
кооператива и сообщил им, что мы получили площадку почти в центре  города, в
нескольких минутах от работы, у многих на глазах появились слезы.
   Удача была сказочной. Однако это было лишь началом сказки...
   Надо  было сделать  проект и,  что еще сложнее, утвердить его. А затем,
что было  уж  трудностью  немыслимой,  включить  нашего "подкидыша"  в  план
горисполкома города Киева.
   Проектировали  сами, "как  для  себя".  Потолки  высокие.  Комнаты,  по
киевским стандартам,  большие, что власти обнаружили, лишь когда  выписывали
ордера на  вселение. "На себя"  нам разрешили трудиться  лишь после  полного
рабочего дня, когда сотрудники расходятся. Боже, как мы выматывались! Как-то
вечером  зашел в  электрический отдел и застал  инженера-конструктора  Марию
Цеберко  спящей  за  чертежным  столом.  Она,  видно,  протянула руку,  чтоб
провести на чертеже линию электрокабеля: рука с карандашом лежала на  столе,
голова на руке; так и заснула,  не доведя  линию до  конца...  Я тихо вышел,
стараясь не скрипеть ботинками.
   У Марии Цеберко  муж  работал  на стройке  в две смены,  она  мать двух
малышей. Жизнь выматывала без остатка. Нет, так мы не вытянем...
   После  этого мы приняли решение проектировать в  рабочее время, выделив
"Гипросахару" -- за проектирование нашего  дома  -- любую сумму,  которую он
запросит...
   По  счастью,  много с нас  не  запросили,  но сколько анонимок ушло  на
нас!..
   Ну, а  "черная десятка", та  просто превзошла  самое  себя!..  Она, как
наиболее  заслуженная часть  общества, квартиры получила бесплатно. И давно.
Кооператив ей был  не нужен, лишь раздражал... Особенно  отличался начальник
электротехнического  отдела Степан  Рыжков. Лысый,  с  длинным  туловищем  и
короткими  ножками,  язвительный  и  в своей  язвительности  неутомимый,  он
подозревал украинцев и  русских  -- не антисемитов в  том,  что они  скрытые
евреи... Он был в славном городе Киеве не один такой бдительный!.. Как-то мы
шли домой вместе с высоким  и сутулым Василием  Феськовым, главным инженером
проекта. Крупный, крестьянского склада Феськов был русским с головы до  ног.
Волнуясь, он рассказал,  что его сын все  годы  мечтал быть врачом, два года
проработал в  медицинской лаборатории, чтоб иметь  трудовой стаж. Получил от
профессуры блестящую характеристику  для поступления в медвуз,  успешно сдал
экзамены, а приемная комиссия отбросила его: кадровики раскопали, что кто-то
в четвертом поколении предков был  евреем...  "Такого и  в царское  время не
было,  --  сказал он возмущенно. --  Тогда  существовала процентная норма, а
ныне и норма не указ. Какое-то всеобщее помешательство..."
   Помешались,  правда, не  все. В  кооперативе  было немало и  русских, и
украинцев,  общее  дело сблизило нас. А общая  нужда --  тем  более. Иногда,
когда  возвращались  после  поздних  кооперативных  "бдений",  вдруг  кто-то
признавался  в  самом  сокровенном,  чего и  родным не говорят. О несчастной
любви своей вдруг говорил: "Какая любовь без квартиры!"
   Мы считали дни до конца стройки... Чем ближе шло время к заселению, тем
злее становились наши юдофобы.
   Как-то я  зашел  по делам в отдел Степана Рыжкова. То ли он забыл,  что
нам разрешили во вторую половину дня работать над кооперативным проектом, то
ли просто не знал, на ком злобу сорвать, как закричит:  "Ты чего тут ходишь?
Зачем людей от работы отрываешь? Чего принес в папке?!"
   Я вначале опешил, затем повернулся к нему и выпалил ему прямо в лицо:
   --  Я принес  с собой  длинный нож, резать антисемитов,  и твою  голову
решил отрезать первой и выбросить собакам на съедение!
   Господи, какой разразился в отделе гомерический хохот!
   Лицо Рыжкова побелело, и он выбежал из своего отдела...
   Когда я, согласовав технические вопросы, вышел в коридор, меня поджидал
Рыжков.
   -- Поляков,  -- сказал  он  глухим  голосом,  --  а  ведь ты, наверное,
скрытый еврей?
   Один из  архитекторов тут  же нарисовал огромного медведя  на  коротких
рыжковских лапах, которому охотник Поляков втыкает в живот рогатину, и пошла
гулять картинка по НИИ.  Сколько в тот день было на лицах улыбок! Месяца два
подряд сотрудники при  встрече  со  мной спрашивали шутя: когда же я  отрежу
голову Рыжкову? И однажды  главный инженер проекта  Исаак Аронович Фельдман,
самая светлая голова в "Гипросахаре", не в силах втолковать свое техническое
решение Рыжкову, тупому,  как  валенок (а  Рыжков должен  был  подписать это
решение), сказал ему в сердцах:
   -- Позову Полякова, быстренько подпишешь!..
   Все  развеселились,  а  Рыжков  походил  туда-сюда,  разъяренный,  и...
подписал.
   Тут уж весь институт хохотал. Не одну неделю.
   Наш  проект выдержал  все испытания и в конце концов был  признан столь
удачным, что  затем служил образцом для строительства "улучшенных домов"  не
только в Киеве...
   Когда  дом стал  реальностью (на  бумаге)  и вороха чертежей и расчетов
обрели  все  подписи, снова  ожила наша  неугомонная  "черная  десятка". Она
потребовала себе лучшие квартиры. Свои они решили оставить детям или продать
родне.
   Квартиры к этому времени были уж распределены, и тогда на нас обрушился
шантаж: "Не дадите мне угловую квартиру, -- сказал некто Романцов, известный
в НИИ прохвост, -- на вас пойдут  анонимочки. Утопят вас ревизии". Он притих
лишь тогда, когда  прораб Белоус, доведенный Романцовым  до белого  каления,
бросился на него с доской, выломанной им из забора.
   Но это были еще цветочки...
   Отправились мы с  ворохами документов в горисполком. Нас принял Власов,
от которого ничего  хорошего не ждали. Но Власова и на коне не  объедешь: от
него зависело, включат строительство в план или отложат,  как  говорится, до
греческих календ. Мы  ждали отговорок, оттяжки  на месяц-другой, а он сказал
нам:
   --  Чего  вы ко  мне  ходите? Если  строительство  вашей улочки-горушки
включим в план через четыре года, это будет хорошо...
   И он бы наверняка задержал строительство лет  на 5  -- 6, но... не было
бы  счастья,  да несчастье  помогло.  Власов был  горьким пьяницей, пил, как
правило,  с именитыми заказчиками, и  однажды лодка, на которой они катались
по Днепру и пили, загорелась,  и Власов попал в больницу. Нас чудом вставили
в план -- во время его болезни...
   Строительство  поручили 4-му тресту, которым руководил главный  инженер
Абрам Лисовский. Он понимал, что это нелегкое дело -- строить 12-этажный дом
на Печерском спуске, на  оползневых грунтах.  Он откладывал стройку, сколько
мог,  но,  когда  это  было  уже  невозможно,  подготовил  все  материалы  и
отправился к своему  начальнику. Начальник  4-го треста И. Крючков, которого
через несколько  месяцев  изгнали с работы за "финансовую нечистоплотность",
как было записано, обругал инженера  Лисовского  матерной бранью и,  швырнув
ему  обратно  документацию,  заявил  в  сердцах, что Абраму Лисовскому  надо
работать  не в  четвертом  тресте,  а в Израиле.  "Там  ему,  Абраму,  самое
место!.."
   Чтобы преодолеть противодействие Крючкова, мы  привлекли к изысканиям и
исследованию  грунтов  самых  известных киевских ученых  и инженеров,  в том
числе, главного специалиста "Киевпроекта"... Когда и это не помогло, создали
новую комиссию, в  которую включили и  руководство технического отдела  4-го
треста.
   Руководители  этих  трудностей  убоялись, и,  чтоб уж  никакого  риска,
решили разрезать дом "осадочным  швом", как говорят  строители,  и  посадить
треть дома на специальных сваях ("буронабивных"), а  остальные две трети  --
на  сплошной железобетонной плите. Эта перестраховка, конечно, влетела нам в
копеечку. Но, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут...
   Как  водится, дом пытались  ввести в строй  с большими недоделками. Еще
полгода войны, и  недоделки устранили, все двери и окна теперь закрывались и
краны не текли...
   Я  и мой  товарищ  Алик  Киржнер отправились  в  Киевский  горисполком,
"оформить" готовый дом. Этой работой  в горисполкоме занимался  Иван Зверин,
немолодой  человек  в  офицерской  гимнастерке, с Золотой  Звездой Героя  на
груди.  Он долго перекладывал с места  на место наши  бумаги, а  потом вдруг
потребовал у меня паспорт. Взглянув на паспорт, он как-то недобро прищурился
и потребовал, чтоб я проехал с ним в  райисполком.  Едва  мы вошли в кабинет
председателя райисполкома В. Пушкарева, как Зверин воскликнул с возмущением:
"Я  первый  определил, что  Поляков  еврей и что  в его  жилкооперативе одни
Соломон Абрамычи и  Абрам  Соломонычи!.. Куда  вы  глядели?! Печерский спуск
теперь будем переименовывать в Еврейский?! Да катись они!..."
   И  тут  у меня,  чувствую, подступило  к горлу.  Я  родился под Киевом,
воевал  под  Киевом. Тут бы меня и похоронили, если бы мы не смогли прорвать
немецкое кольцо...  Когда  меня ранили под Ковелем  14  июля  1944  года,  я
попросил отправить  меня  в  киевский  госпиталь.  "Если умру,  так  хоть на
родине..." В конце войны выписали инвалидом, левая рука не двигалась...
   И вдруг этот бывший герой, совершенно трезвый, позволяет себе горланить
при всех: "Да катись они!.."?!
   -- Ты что за новое геройство хочешь, -- спросил я,  стараясь унять свои
чувства. -- Чего хочешь?! Еще одну Звезду получить или последнюю потерять?!
   Председатель  райисполкома Пушкарев не произнес ни одного звука. Словно
бы его здесь  и не было. Он знал,  что на этом этапе изменить ничего нельзя,
да и скандал ему был совершенно ни к чему.
   Геройский  И.  Зверин  понял, что  он со  своими откровениями  опоздал,
вернулся в горисполком и... продолжал понуро оформление документов.
   Какой был  праздник  в  нашем НИИ, когда  мы  наконец въезжали  на свой
Печерский  спуск! У женщин слезы радости на глазах. Во  всех квартирах  были
накрыты столы,  и  соседи  приглашали друг  друга на пиршества, даже если до
этого дня были едва знакомы.  Получил и я квартиру. Прекрасную. С  окнами на
две стороны света. Из окна был виден Софийский собор -- краса Киева. Вдалеке
сверкал на солнце Днепр...
   Я смотрел в  широкие окна на родной Киев,  вспоминал все, чего пришлось
наслушаться от киевских градоначальников, понимая, что это вовсе не прошлое,
это и мое будущее, и будущее моей дочери, которая с  ликующим гиком носилась
по комнатам.
   "Неужто  и  ей придется  всю жизнь мучиться, как мне?!.. В школе ей уже
кричат, чтоб она убиралась в свой Израиль или куда подальше!"
   ...Казалось, я  достиг  всего, чего  хотел. Меня ценили и продвигали  в
НИИ, я построил прекрасный дом...
   Да вот только жить в этом доме мне стало невмоготу.
   Нет, я  не оговорился, сказав,  что почти привык к антисемитизму. Такая
тут, фигурально выражаясь, экология... Но разве глумление градоначальников в
стольном  городе  Киеве  -- это "знакомый  до слез" антисемитизм? Разве  это
бытовой  глум?  Трамвайное кликушество юдофобов,  которое  пропускаешь  мимо
ушей?.. Увы, это бесчинствует власть. Это государственный "холодный погром",
на который нет  управы... Сколько  это будет продолжаться?.. С  тех пор, как
вернулся  с  войны,  погром  не  прекращался.   Начальники   университета  и
учреждений  бахвалились, что  у них, без малого, юденфрай. Чисто от жидов...
Когда  зачастил  в  горисполком  и  другие  места  по  поводу  нашего  дома,
наслушался такого,  что и  бумага  не терпит. Писать стыдно... Понял, от них
надо уходить. И  мне, и дочери  моей. От  нашего  родного  государства всего
можно ожидать...
   Правда, Чернобыля я все же  не  предвидел. Будущее пришло страшнее, чем
представлялось мне в воображении.
   И в  один  из  дней,  после очередного  посещения начальства по  сугубо
техническим  вопросам,  я  прямо  с  работы заехал в ОВИР и взял анкеты  для
заполнения. Чтобы уехать от этих гуманистов куда подальше...
   Раиса ГАНКИНА

   ПЛАТА ЗА ВЕРНОСТЬ
   Этот снимок сделал фотокорреспондент Марк Ганкин, мой муж. Вглядитесь в
него... Он был опубликован в "Литературной газете" в 1956 году, и много дней
подряд нам звонили люди, потрясенные слезами и мукой обнявшихся мужчин.
   Снимок обошел всю мировую  печать, в Москве выпущен кинофильм,  который
основан  на  этой   фотографии  и  обстоятельствах,  ее  родивших.  Всемирно
известный скульптор С.  Коненков говорил о ней на съезде художников  в марте
1957 года как о произведении подлинного искусства. "Сила обобщения здесь, --
сказал он с доброй завистью, -- не уступает полотну талантливого живописца".
Наконец, на международной фотовыставке в Москве в 1961 году эта работа Марка
Ганкина была удостоена Золотой медали.
   Но вернемся к снимку. Кто  эти  люди, обнявшиеся и плачущие?  Какова их
история? Когда он  был сделан, этот снимок, который заставил  столько о себе
говорить?
   В жаркий летний день 1956 года в Москве, на площади Коммуны, собирались
люди,  съехавшиеся  из  разных  городов  СССР. Они жили в номерах  гостиницы
Центрального Дома Советской Армии и по утрам встречались у большой скамейки,
стоявшей  возле входа в гостиницу. Судя по восклицаниям, они не видели  друг
друга много  лет.  Около них появился вдруг  немолодой, щуплый,  рыжеволосый
человек, без  пиджака,  в дешевой  полосатой  рубахе,  заправленной в брюки.
Левый  рукав рубахи был пуст. Это был инвалид  войны Николай Зориков. Бывший
однополчанин Александр Семененко,  громко вскрикнув,  вскочил со  скамейки и
бросился к нему.  И столь же стремительно кинулся к Зорикову бывший командир
44-го  полка  майор  в  отставке  Гаврилов   Петр.  Обнявшись,  как  братья,
прижавшись лицами друг к другу,  все трое, не стыдясь, плакали в голос, так,
что прохожие останавливались, с волнением наблюдая эту сцену...
   И в эту секунду фотокорреспондент Марк Ганкин, еще не зная, что  это за
встреча,  мгновенно вскинул фотоаппарат. Никого и ни о чем  не расспрашивая,
он  понял,  что  жизнь  дарит ему  мгновенье,  которое  следует  остановить,
запечатлеть... Год был, надо сказать, необычный. Зимой Никита Хрущев объявил
на партийном съезде, что Сталин  был злодеем, а летом  стали возвращаться из
тюрем и лагерей невинно репрессированные.
   Эти люди  были не  просто невинно репрессированными, они  были героями.
Прошло  некоторое  время, один из  них, майор  Петр Гаврилов получил Золотую
Звезду Героя Советского Союза, а Н.  Зориков и А.  Семененко были награждены
орденами Отечественной войны II степени.
   Это  были герои Брестской крепости, и съехались они, чтоб отпраздновать
пятнадцатилетний  юбилей обороны крепости.  Она  была  оставлена  армейскими
частями, которые отходили на Минск-- Смоленск-- Москву. Уже до  Москвы дошли
отступавшие  части,  а  Брестская  крепость,  на  границе  СССР,  продолжала
обороняться. Три  месяца  продолжалась  осада.  Немцы не  могли  ее  взять и
захватили лишь тогда,  когда размолотили тонными бомбами, превратили в груду
кирпичей, среди которых лежали израненные солдаты.
   История  свидетельствует,  что   это  был  высший   пример  воинской  и
человеческой  стойкости,   проявленной   в   тяжелые   дни   1941   года.  И
убедительнейший пример верности, о чем вспомнили, увы, лишь через пятнадцать
лет.
   Превратив крепость  в руины,  немцы  отправили оставшихся  еще  в живых
советских  солдат  в лагеря. Некоторые из них пытались бежать из лагерей, их
настигали,  вешали, в назидание  остальным военнопленным. Немногие дожили до
дня освобождения в мае 1945 года...
   Но до своих родных  геройские  защитники Брестской крепости не доехали.
Большинство  свезли в проверочные  лагеря МГБ, где они должны были доказать,
что они не продались врагу, не  подрядились в шпионы и диверсанты. А кого  и
без всякой проверки -- прямо в тюрьмы  и лагеря Сибири  и Казахстана. Четыре
года промучились они в немецких лагерях, а затем вдвое  дольше -- кто восемь
лет, а кто десять -- в сталинских... Пощады не было никому, поскольку Сталин
еще  во время войны  сделал людоедское заявление:  "У нас нет военнопленных,
есть предатели Родины..."
   Предатели, изменники,  враги народа,  --  с этим  позорным  клеймом они
существовали  до смерти  Сталина,  обреченные в  местах заключения на холод,
голод, издевательства охраны и уголовников.
   Первым  пытался  защитить  "изменников"  писатель  С.С.  Смирнов,   сам
участник  войны,  знавший  о  трагедии  героев Бреста.  Он совершил,  в свою
очередь,  подвиг, вырывая  из  застенков  пленников  Гитлера и Сталина еще в
сталинские  времена.  Он  написал  затем книгу  "Брестская  крепость",  став
позднее  Лауреатом  Ленинской премии, в  награду  за  этот  труд. Во  многом
благодаря его усилиям разбросанные по  стране  участники героической обороны
стали  встречаться  в Москве. Подвиг  их  был замечен,  а  фотография  Марка
Ганкина помещена в Музей революции в Москве и в музей города Бреста, который
первым остановил фашистские войска.
   Вторая встреча защитников Брестской крепости была  проведена через пять
лет. Те, кто остался в живых, съехались в город Брест. Надо ли говорить, что
и С.С.  Смирнов,  и Марк Ганкин были там.  К крепостным стенам,  искрошенным
снарядами,  пришли  тысячи  людей.  На  заросших  травой  развалинах  казарм
поднялся человек с  трубой и  дал сигнал:  "Слушайте все!" Сигналил  горнист
Брестской крепости  Петр  Клыпа,  который  воевал  здесь  четырнадцатилетним
мальчишкой. Родион Семенюк проносил знамя, которое он во время осады вначале
прятал на  груди,  чтоб уйти, если будет приказ, вместе с ним, а  затем,  по
распоряжению майора  Гаврилова, закопал  в  землю,  уложив  предварительно в
брезентовое ведро.
   Лишь в 1956 году знамя отрыли, и вот теперь оно полоскалось на ветру  в
руках Родиона Семенюка.
   Огромное   количество   фотографий  поместил  Марк   Ганкин  в  журнале
"Советская женщина", в котором тогда работал, и во многих других изданиях.
   Дальнейшая его жизнь  -- в разъездах. Постоянные  командировки, поездки
-- закон жизни каждого  фотожурналиста. Котлованы  сибирской стройки, чайные
плантации Грузии,  московский аэродром, встречающий первого  космонавта Юрия
Гагарина, Индиру Ганди, Трюдо, Никсона,  Помпиду, Кастро, --  кто только  не
был запечатлен на фотографиях Марка Ганкина!..
   И  как иногда  проясняется  человек, когда  благо