Кто-то  из  них крикнул: "Рус, выходи по один!
Плен!"  Мы ответили огнем. Это был ад. Не стреляли только мертвые. Я поняла:
это конец... И в это время земля поднялась дыбом. От беглого огня артиллерии
начали взлетать в воздух руки-ноги немецких солдат. Один снаряд разорвался в
нашей  траншее,  двоих  ранило. Остальные,  и я в том числе, смогли  уйти...
Только позднее узнала о том, что произошло.
   Мы были на левом фланге. А на правом, метрах в ста от нас, находился  в
подвале     кирпичного      завода,     кроме     трех-четырех     стрелков,
радист-корректировщик огня Рувим Спринцсон. Кроме  того, моя подруга Клариса
Чернявская, санинструктор,  затаскивала  сюда раненых.  Оба они,  и Рувим, и
Клариса, были ленинградцами, я их знала давно и делилась сахаром и шоколадом
из фрицевских блиндажей. Далее предоставлю слово документам. Они запечатлели
выступление командира нашего "клюкановского полка" майора Клюканова.
   Он рассказал о Спринцсоне осенью 42-го года призывникам Невского района
Ленинграда. Этот вечер транслировался по  радио. "Слушал Ленинград,  слушала
армия, слушал флот".
   "... У микрофона появился курносый скуластый  человек в гимнастерке и с
покрасневшими от недосыпания глазами.
   --  Я расскажу  вам о подвиге радиста  сержанта Рувима  Спринцсона,  --
сказал Александр Клюканов.  --  Он  не выйдет  на  эту сцену:  его уже нет в
живых. Радист  Спринцсон  пробрался  со своей рацией  в развалины кирпичного
завода, чтобы корректировать  оттуда огонь нашей артиллерии.  Фашисты начали
окружать  завод.  И  тогда  на  КП поступила радиограмма: "Огонь  на меня!".
Возникло  предположение,  что  фашисты  схватили  Спринцсона и  послали  эту
радиограмму, чтобы запутать наших артиллеристов. Запросили кирпичный  завод:
"Сообщение  не поняли,  повторите!"  И опять  пришла радиограмма: "Огонь  на
меня!", "Огонь на меня!", "Огонь  на меня!" -- кричал Рувим Спринцсон. Тогда
полковая артиллерия обрушила на кирпичный завод шквал огня".
   "Невский пятачок" -- так  назывался клочок земли, отвоеванной солдатами
и матросами на левом берегу Невы. Мы держались  на нем 285 дней и ночей и не
пропустили  немцев в  Ленинград. Траншейные бои  за деревню Ивановскую  были
сродни тем боям 1941 года.
   Из радиорупоров звучала песня, написанная  композитором  Натальей Леви.
Там были слова:


   ...Мы умеем драться, как Клюканов,
   Как Спринцсон, умеем мы стоять.
   Радист Рувим Спринцсон стал подлинным героем Ленинграда. Его знали все.
Его именем  клялись.  Это история обороны.  Даже  после войны я  слышала эту
песню: "... Как Спринцсон, умеем мы стоять..."
   Ни он, ни Клариса Чернявская, погибшая вместе с ним... не стали Героями
Советского Союза. Я вспоминала об этом не раз, и вот почему...
   Когда началась война, один из наших соседей-латышей, напившись  пьяным,
кричал  на  улице:  "Пусть только  немцы  придут,  самолично  прикончу  всех
евреев". Всерьез  это восприняла не я,  а моя  мама, которая умоляла меня не
возвращаться поздно домой. Я же думала об этом с недоумением: сосед не любил
пограничников, которых к нему, как и к нам, подселили, а расправиться обещал
с  евреями...  Странно!.. Не ведала я, что с этими странностями мне придется
сталкиваться в ситуациях самых неожиданных...
   Осенью  1941 года, когда  бои поутихли (немцы стали  окапываться), меня
вызвали в  политотдел дивизии НКВД, вскоре переименованной в 46-ю стрелковую
дивизию. За  столом много  офицеров, видно,  шло  какое-то  заседание.  Едва
вошла, меня спросили:
   -- Говорят, что ты латышка. Правда? Так и запишем, лады?
   -- Нет, -- сказала я спокойно. -- Я еврейка.
   Полковник, сидевший за столом, встал и обратился ко мне:
   --  Мария,  а  не  все  равно?  Считай,  Родине  нужно,  чтоб  ты  была
латышкой...
   Что-то,  скорее  даже  не  в   его  словах,  а  в  его  улыбочке,  было
оскорбительным.
   -- Поздно, -- ответила я с упрямством, порой мне свойственным.  --  Моя
мать родила меня еврейкой, и я умру еврейкой...
   Очень им не понравился  мой ответ.  Меня выпроводили  матом, а вышедший
следом начальник политотдела  дивизии бросил яростно: "Жиденыш!  И на фронте
бывают шальные пули..."
   Я ничего не  понимала. Вечером  меня  разыскал  политотдельский писарь.
Ленинградский  студент,  с  которым  мы  как-то  перебросились   несколькими
словами. Он мне сказал, что я зря упрямилась. Пришло указание представить на
звание  Героя  Советского  Союза  одного  латыша  и  одного  эстонца.  Такая
разнарядка, мол,  не все  латыши  и  эстонцы  стреляли  в  русских... "Ты --
разведчица, "языков" приволакивала,  в рупор по-немецки  кричала, чтоб фрицы
сдавались. Дважды ранена. Подходящий кандидат. А ты, понимаешь..."
   --  А на евреев нет разнарядки? -- спросила  я запальчиво...  --  Когда
будет, зови!
   И вот когда узнала, что ни Рувима Спринцсона, вызвавшего огонь на себя,
ни Кларису Чернявскую к званию Героев даже не  представили, а  звания Героев
получили  три  русских  парня, и  среди них  сержант,  находившийся в  наших
траншеях и,  по сути,  спасенный Рувимом,  я впервые  задумалась о  том, что
"что-то гнило в Датском королевстве...", хотя еще не знала, насколько гнило;
что   даже   существует   указание   Москвы   по   поводу   "лиц   еврейской
национальности".
   Но до солдатских траншей эта  "политотдельская вонь"  (назовем это так)
еще не доходила.  Хотя надо  мной подсмеивались, и  частенько. Да и как  тут
солдату не улыбнуться. Одна девчонка в  разведвзводе. Вши  заели солдат. Они
стаскивают рубахи, штаны, а  каково девчонке? Я должна была искать брошенную
землянку  и там, раздевшись догола, пыталась очиститься  от гнид. Иногда мне
помогали, кто-нибудь  встанет в дверях и говорит:  "Не  суйся,  Маруська там
вшей  давит!" Ну,  и пошло  по  окопам:  "У  разведчиков спектакля,  покупай
билеты: Маруська вшей давит!"
   А банный день!  А сходить по  нужде!  Как-то уединилась, забралась  под
кустик, над бруствером  траншеи, немцы то ли  не сразу заметили, то ли  дали
мне спокойно посидеть, но когда стала натягивать штанишки, просвистело слева
и справа.  Я свалилась в траншею, штанишки у пяток. Ох, гоготали  в окопах о
том,  как Маруськин зад  немцев ослепил... Однажды после разведпоиска, когда
мы  удрали,  едва живы, и разбрелись, я  заблудилась в болотистом  лесу и...
меня взяли в плен  разведчики -- соседи с Волховского  фронта. Забили  мне в
рот  кляп,  притащили  в  свой  штаб.  Ну, тут уж просто  был  создан  целый
фольклор. Какой-то окопный весельчак даже показывал в лицах, как Маня в плен
попала, но не сдалась...
   Поначалу,  признаться, меня  раздражал этот  солдатский  гогот, пока не
поняла, что смеются не надо мной, а над своей солдатской судьбой,  в крови и
вшах,  смеются, чтобы выжить, не сойти с  ума.  А мне было достаточно, чтобы
после кровавой стычки кто-либо спросил в тревоге: "Манька, ты жива?!"
   1 декабря 1941 года мне вручили медаль "За  отвагу"  (No 24275). Срочно
вызвали из окопов в Смольный, и там награду вручил мне Жданов.
   Разведвзвод гулял до  следующего задания. Трое суток. Шнапс из немецких
блиндажей даже к  губам  поднесла, чтоб не обижать ребят. Шоколаду немецкого
навалили гору...
   Странно, но дожила до Победы, хотя была ранена и в третий раз, и  точно
отдала  бы Богу душу,  если бы  не партизаны,  которые выходили  меня, затем
вызвали самолет, доставивший  меня на Большую землю. О  том,  что  пережила,
можно было бы написать книгу. Но кому нужна еще  одна книга об окопной грязи
и  окопной  верности.  Есть Ремарк, есть  Казакевич.  Достаточно!  За взятие
Берлина вручили мне орден Красной Звезды. Я  вышла замуж и... снова попала в
армию: понадобились переводчики.
   В 1953  году  и  меня, и моего  мужа вышибли  из  армии без  объяснения
причин. Причину, правда, узнала в  парткоме,  где  висела стенгазета  на всю
стену,  а  в ней  большая статья  обо мне. Она  была  приклеена на  огромный
рисунок:  снежная баба  с  метлой  выметает  каких-то маленьких человечков и
подпись: "Избавляемся от сорняков..."
   Если бы я  не понимала причин, по которым меня, в страшные дни процесса
врачей, вышвырнули  "из рядов", мне объяснили бы это в очередях, в трамваях,
в частности,  тот милиционер, который в магазине схватил меня за  шиворот  и
выбросил из очереди,  в  которой  я  простояла несколько  часов, со словами:
"Что, Сара, масла захотела, вон, жидовская морда!..."
   Да, такие  случаи  травмировали, но...  почти  забывались.  Вернее,  не
забывались, а отдалялись,  теряли остроту,  оттесненные новыми заботами. Две
дочки росли. С мужем споры, а потом и разрыв, поймала его на лжи и холуйстве
перед властью. Мало его били...
   О прошлом думала  редко,  разве что в день Победы, надевала свои боевые
награды, ходила-позванивала ими, как свадебный  конь. Девочки мои  гордились
мной,  хотя  перед  своими  мальчиками  гордости  не  выказывали.  Наоборот,
иронизировали. Мамахен, говорили, у нас вся в мудалях. Жили дружно.
   Через  25 лет после войны,  в конце шестидесятых, постучали в мою дверь
какие-то  мальчишки  с  пионерскими галстуками.  Оказывается,  ленинградские
следопыты. Два года, говорят, вас искали... "Как зачем! Вы -- Мария Фридман,
разведчица с Невского пятачка?.." Героев, значит, ищут.
   Отправилась я  первый раз  после  войны  в  Ленинград,  оттуда в  город
Кировск (бывшую Невскую Дубровку), в школу, где учились мои следопыты. Когда
пришла, школа  выстроилась, горн трубит в мою  честь, барабан гремит,  затем
все  зааплодировали,  повели  в  комнату Боевой Славы,  там  висит, в  самом
центре, мой портрет,  какой я была, когда мне было  пятнадцать  с половиной.
Портрет  большущий, словно  я кинозвезда или партийный вождь.  Всплакнула я,
конечно, ребят вспомнила.
   Когда  вернулась домой в  Ригу, получила письмо от  директора  школы, в
котором он сообщал, что школу  на Невском пятачке назвали моим именем и  что
они  получили много писем от  бывших  солдат  нашего 952-го  "клюкановского"
полка 268-й дивизии. "...Вас вспоминают многие", -- пишет. В конверт вложена
выписка из книги  ("Зирокса" в  советских школах нет, старательно переписано
детской рукой). Из книги "От  Невы до  Эльбы", автор командир 268-стрелковой
дивизии генерал Борщев. Приводит Борщев рассказ капитана Арсеньева, вот он:
   "...Я вернулся к телефону, доложить обстановку,  когда  сильная вспышка
ослепила меня. Придя в сознание, увидел, что меня перевязывает Маша Фридман.
Я не слышу... Кроме ранения, я был еще сильно контужен. Маша с двумя бойцами
вынесла меня с поля боя".
   Вспомнили добрым словом. Ладно. Спасибо. Дала дочкам прочитать.
   Прошло полгода,  снова  получаю  письмо  от  директора школы: "Мы очень
извиняемся перед вами. Мы не в силах бороться..." Оказывается, ленинградские
власти  не  разрешили  назвать  школу  моей  фамилией.  Я  лишь  усмехнулась
горестно. Впервой, что ли, в морду получать? Они застрелятся, но не позволят
висеть в героическом  месте  "... имени  Маши Фридман". Была бы  я  латышка,
туда-сюда...
   Но добил  меня и заставил подать бумаги  в ОВИР на  выезд совсем другой
случай,  тот самый,  до  слез  героический,  описанный  в книге  и  газетных
статьях.   Вот  как   было   дело.  12  января  1943  года   пришел  приказ:
Ленинградскому  фронту прорвать  блокаду города.  Била  тяжелая  артиллерия,
затем  устрашающе  грохотали  "Катюши". А когда  пошла  с криком "ура!" наша
268-я стрелковая, оказалось, что не все огневые  точки  немцев подавлены. Со
стороны фронта и 8-й ГЭС  забесновались  их  пулеметы, начали разрываться  в
наших боевых порядках мины. Мы бежим цепью, утопая  в снегу. Все как в кино.
Только, в  отличие  от кинокадров, нам надо было взобраться  на  левый берег
Невы,  облитый водой,  словно ледяная  гора. Горушка крутизной  в 12 метров.
Кого ранят-убьют,  назад на  животе съезжают, словно на салазках.  Поставили
дымовую  завесу,  бросили  на  гору  несколько  веревочных  лестниц  (моряки
придумали).  Только тогда вскарабкались. Гранатами  выбили  немцев из первых
траншей. Добежали, задыхаясь, до  рощи  Мак,  оттуда  как  пулемет стеганет.
Упали  в  канаву, и  сразу вдруг стало тихо-тихо. И, слышу, в  тишине кто-то
стонет. Поползла  на  голос  вдоль  канавы,  вижу, капитан Арсеньев, который
любил  надо мной подтрунивать. Снег рядом в крови, полушубок изорван минными
осколками. Лицо желтоватое, точно покойницкое. Не было бы этого покойницкого
отлива, крикнула бы санитаров. Рано ли, поздно ли -- подберут... А тут такое
дело.  И минуты  нельзя терять: кровью исходит  Арсеньев... Сама  поднять не
смогла,  здоровый мужик Арсеньев,  рослый, крикнула  того,  кто  поближе:  "
Помоги!" Поволокли через реку, по льду, который простреливается насквозь. То
тащим, то  ложимся пережидаем, слушаем, как пули щелкают, льдышки  отбивают.
Как только положим  капитана,  он тянет слабым голосом: "Маша, не  бросай! Я
жить хочу! Жить!  Я должен жить! Маша, что ж ты? Маша?!" Ну, нас уговаривать
не надо. Дотащили...
   Особо я  запомнила этот день вот еще почему. Много парней меня спасало.
Возвращало  к жизни.  От того  латыша  из ресторана  и матроса с "Сибири" до
партизанского посыльного, который на меня наткнулся под Псковом, когда я уже
была далеко... Нес меня этот посыльный километров пять. Стреляли в нас, а он
не бросил... Капитан  Арсеньев  был вроде моей  человеческой благодарностью.
Всем моим спасителям-мужикам. Вы -- меня, я -- вас. Не в долгу я...
   И вот в году 1975-м, как  раз тридцатилетие Победы праздновали, получаю
письмо.  Пишет  мой  спасенный  в  день  прорыва  блокады  капитан  Арсеньев
Валентин, ныне  генерал-майор. Мол, помнит  всю жизнь тот день, когда я  его
спасла.  И  у  него мечта повидаться  со мной. "И  мальчики  мои мечтают, --
пишет, -- сыновья".
   В тридцатилетие Победы  поехала на встречу  с ветеранами 268-й дивизии,
из которой  в  живых  осталось 176  человек.  Отправились  по  местам  боев,
положили венки на могилы. А затем  пошла  по ленинградскому  адресу, который
мне  прислал  генерал  Арсеньев.  Квартира  не  его, родственников,  куда он
специально  приехал откуда-то  с Севера с  женой  и  двумя сыновьями. Рослые
сыновья, в папашу,  смотрят на  него  с  любовью. Обнял он меня, Арсеньев, и
разревелся.  Плакал в  голос,  как  маленький  ребенок.  После  первых минут
встречи  сели за стол, на котором чего только не было, и спрашивает меня мой
генерал:
   "Ну, как поживают твои латыши?"
   Я сразу поняла, куда он клонит: родине нужно, чтоб я была латышкой...
   И  тогда-то  я  прохвостам  не  подчинилась,  а  теперь-то  уж,   когда
наглоталась дерьма!..
   Отвечаю ему  с невинной  улыбкой: "Почему ты решил, что я латышка?"  Он
как-то сразу посерьезнел и, вижу, стал бледнеть.
   "Ну,  как  же,  --  говорит,  --  во-первых, ты  Мария,  во-вторых,  ты
Фридманс... И вообще ты голубоглазка, светлая, северных кровей..."
   "Черта  с два,  -- отвечаю. -- Я Мириям! Марией  да Манькой  меня стали
звать в окопах.  Мириям --  библейское имя. Фридман в библии не встречается,
но можешь не сомневаться... Тебя вытащила чистокровная еврейка..."
   Генерал  стал уж не бледным, а зеленым. Видно, невмоготу ему  было, что
его спасла чистокровная еврейка; как детям объяснить такое? Рюмка с водкой в
его руке стала трястись. Произнес через силу:
   -- Ну, ничего. Евреи тоже бывают хорошие люди...
   Я  по характеру человек взрывной. Если что, врежу,  даже  если  потом и
пожалею, что  врезала... Но этого не пожалела.  Ни тогда, ни  сейчас.  Нет у
меня к нему жалости...
   -- Э-эх ты, генерал генералович!.. Я тебя тащила через Неву, где смерть
царила.  Жизни  для  тебя  не жалела,  зачем?! Чтоб услышать  сегодня  вопль
раненого антисемита? Если б это произошло сегодня, я б тебя не взваливала на
свои детские плечи, а дала бы  тебе пинок в зад, чтоб не  отвлекал солдат от
боя  своими причитаниями. Нет, Валька, все! Хватит!  Скольких  ты  оскорбил,
вышвырнул  с работы?  От таких, как ты, и  уезжают  люди, платят непосильные
деньги, голые уходят... И правильно! От  вас надо пешком  уходить, и я  буду
первая,  кто   в   честь  тридцатилетия  Победы  к  чертовой  бабушке!..  --
Разрыдалась и выскочила  на улицу. До вокзала брела, выла, как по покойнику.
На улице подходили, спрашивали, что случилось.
   -- К чертовой бабушке! -- кричала, если останавливали. Вернулась в Ригу
и стала собирать бумажки для  ОВИРа.  Правда,  тут одна история укрепила мое
желание бросить все и уехать, куда глаза глядят. Поступала моя младшая дочка
Лора в университет.  Даже бумаг  не  приняли. "Мы, -- сказали, -- не готовим
кадры для Израиля..." Выпихивали со всех сторон, мерзавцы!
   Когда  взяли Берлин, помню, немец меня на улице остановил: "Фрейлен, --
говорит, -- вы еврейка?" Я отрезала грубо: "А тебе  какое дело?" "Вы меня не
поняли, -- воскликнул, -- и  идет за мной. -- У меня жена еврейка. Я  ее все
годы прятал в  бункере.  Ее и троих детей. Хотите убедиться?" Я кивнула: да,
конечно.  Пошла  за ним,  от страха дрожу.  Заведет, и  чем-либо  тяжелым по
голове... А  он  еще с улицы кричит:  "Мина, смотри, кого я привел!.." Вышла
молодая, очень  красивая женщина,  вся седая... Торжественный обед устроили,
соседей, которые помогли им  уцелеть, позвали, бункер показали. Такой бункер
только немец мог построить. С паровым отоплением и душем...
   Вспомнила я того немца, и  думаю:  победили  их, а  кто фашист,  он или
генерал Арсеньев? Нет, надо бежать.
   В  Бресте  из-за меня поезд задержали. Обнаружили  полную сумку наград.
Отобрали. По поезду слух пошел: брильянты обнаружили... Вдруг бежит  солдат,
ведет к майору-пограничнику.  Глядит  майор  на  россыпь медалей и  с гневом
говорит:  как  это  я  могла, герой  войны,  заслуженный  человек,  ехать  в
Израиль?!.. Видно, прочитал он дарственную  надпись от автора на книжке: "От
Невы до Эльбы": "Герою-разведчику Марии Фридман"... И так далее...
   Выдирает он эту страницу с дарственной надписью, мнет в  руке, говорит:
такую надпись пропустить не могу. "И оригиналы наградных документов сдайте!"
Я сдала, конечно, тем более, заранее копии подготовила.
   Продолжает он про Израиль: мол, как я могла опозорить честь разведчика.
"...  В страну,  которая с  нами  воюет!.." Три раза он  это повторял. Я  не
выдержала: "Израиль с  вами  не воюет. Это  вы с ним  воюете. В одни  ворота
игра". Он рот раскрыл, а я замолкла. Зачем я буду распинаться, что еду не  в
Израиль, а к дочке в Канаду... Ушла в вагон, следом бежит солдат, отдает все
оригиналы наградных документов. Майор, говорит, приказал все вернуть! "А где
страница книги с надписью "герою-разведчику?" -- "Не могу знать!".
   Так! Не  отдали  дарственную  надпись.  Застыдился служивый. Всю дорогу
думала об этом. Стыдно  стало мужику, что уезжают  те,  кто кровь за  Россию
проливал...
   Говорят,  что в  России  существует еврейская  проблема. Нет  еврейской
проблемы! Есть еврейская  беда!  Существует  русская проблема, арсеньевщина.
Если на чем шею сломают, то на ней...
   И. ГАСКО

   "СЛОВО ПРЕДОСТАВЛЯЕТСЯ АДВОКАТУ..."
   В моей львовской квартире прозвенел телефонный звонок. Взял трубку.  "С
вами  говорит Шевчук!"  --  слышу.  Голос начальственный. Кто такой  Шевчук,
понятия   не    имею.   "Не   знаете   меня?    Я   --    начальник   треста
"Укрзапликерводка"... Очень хотим с вами встретиться..."
   Я занят в большом процессе. Что мне, адвокату, к тому же человеку почти
непьющему, эта "...ликерводка"? Отвечаю сухо, что по пятницам у меня прием в
юридической консультации, могут записаться...
   -- Нет! Нет! -- воскликнула "ликерводка" весьма энергично, -- речь идет
об очень важном и тонком  вопросе! Не могли  бы вы прийти в наше управление?
Здесь, во Львове. У нас есть Львовское отделение... Очень просим!..  Нет, по
телефону не можем. Разговор не телефонный!..
   Заинтриговали.  Прихожу  в их офис. Меня ждут три чем-то  взволнованных
человека.  Здоровущий, как  медведь, мужчина в  арм