он очевиден...
   Когда шла  "пролетаризация буржуев", когда  бывших купцов и заводчиков,
их жен  и  детей выгоняли  с метлами на улицы убирать  мусор, мы верили, что
это, может быть, так и надо. Когда  в 1929 году в магазине можно было купить
хлеб,  лишь  предъявив  профсоюзный  билет,  в  котором  делали  отметку, мы
недоумевали,  о чем  уже упомянул.  Но  вот начались аресты  тех,  кто делал
революцию. Мы, библиотекари, имели сомнительную привилегию узнавать обо всех
арестах на другой день,  раньше  газетных  сообщений.  И  каждый раз  читали
затем,  что любой арест, любой закрытый  суд  вызывал "всеобщее одобрение" и
аплодисменты на митингах. Трудящиеся требовали "раздавить гадину", повторяли
проклятия прокурора  Вышинского, требуя в  своих газетных письмах  расстрела
всем подсудимым.
   Но ведь никто из выступавших  на митингах  не знал  ничего. Не требовал
никаких  доказательств.  Человека можно было  объявить  троцкистом, шпионом,
вредителем,   кем  угодно  --  под   бурные  аплодисменты  и  приветственные
выкрики...
   Это и  было прямым  результатом  уничтожения  культуры.  Людей  отучили
думать,  сопоставлять факты, критически  осмысливать происходящее. Да  и как
можно что-либо постичь, если  правомочна  лишь  одна  точка  зрения,  а  все
остальные -- недомыслие или враждебная вылазка.
   Уничтожение   самых  толковых,  образованных  людей  сопровождалось   и
оглуплением всех остальных, всенародно одобрявших злодейство...
   Сталин  мог десятилетиями  бесчинствовать лишь  так  --  убивая в людях
нравственное  начало, искореняя само понятие совести, милосердия, не  говоря
уж о жалости. Безжалостно уничтожить десять миллионов крестьян, выбросить их
с  детьми в Сибирь  на  погибель могло  лишь  ожесточенное,  лишенное  всего
человеческого, поистине "собачье сердце".
   Булгаков был прозорливцем, окрестив так общее  оскудение нравственности
в "хомо сапиенс". Естественно, его "Собачье сердце" не могло  увидеть  света
ни при Сталине, ни при Хрущеве, ни при Брежневе. Нам надо в пояс поклониться
зарубежным  издателям,  которые  сохранили  для  будущих  поколений  русскую
классику.  Не  будь  она  издана,  кто  знает,  вспомнили бы  о  ней  сейчас
"просвещенные" советские издатели?..
   Сталин умер --  безнравственность осталась. Утвердилась как  норма. Все
мы были свидетелями  статей в "Правде" и других советских газетах, в которых
герои труда  клеймили  Солженицына,  Пастернака, не стесняясь начинать  свои
погромные заметки  так: "Я,  конечно, Пастернака не  читал, но...", "Я роман
Солженицына не читал, но не могу смолчать..."
   А ведь время было хрущевское. За молчание не убивали. Мог умолчать. Так
нет,  привычка -- вторая натура...  И так тянется это с  той  поры,  как "на
Тихом океане свой закончили поход". Семьдесят лет тянется безумие...
   Изменит  ли  это гласность  -- кто знает! Не так  просто  перевоспитать
людей, особенно немолодых, изуродованных сталинско-брежневскими временами. В
этом более всего убеждает меня наш последний опыт -- эмигрантский...
   Мы в  Канаде.  Свободная  страна, не  требующая от  нас  ничего, что не
соответствует нашим взглядам. Могли бы стать людьми.
   У многих не получается. Не умеем жить в условиях свободы. Не  научились
пользоваться  ее дарами. Одни по-прежнему  считают, что  государство грех не
обманывать. Недоплачивают  налоги;  в  Нью-Йорке  раскрыли "русскую  мафию",
которая  недоплатила  "такс"  на  миллионы  долларов.  На  Брайтон-Бич  даже
присловье такое появилось: "Ты устроился или еще работаешь?" Шутка, конечно,
но жульничество, как мы  знаем, нешуточное... Или, скажем, в одном из  наших
эмигрантских клубов пригрели  предателя. О нем  сообщили из России,  где  он
выдал КГБ десятки людей. "Профессиональный провокатор" назвал  свою статью о
нем писатель Л. Бородин, только что вернувшийся в  Москву  из  тюрьмы. Игорь
Огурцов, просидевший  в лагерях двадцать лет, возмущен тем, что  провокатора
чествуют у нас чуть  ли не  как героя. Указал,  что  чествуют  в  Канаде. Мы
чествовали...
   Может быть, те, кто встречал его аплодисментами, ничего не знали о том,
что у предателя руки по локоть в крови?  Знали! Знали и  о том, что в России
порядочные  люди таким руки  не подавали. "Мы  не  в  России, -- говорят. --
Здесь свобода...". "Нам с ним интересно..."
   Семьдесят  лет приучали  людей  к  скотскому  равнодушию,  к  моральной
безответственности. К существованию без  совести.  Приучили,  как видите. По
счастью, правда, не всех... И многие уже, наверное, забыли, что началось это
с незаметного  окружающим  предписания нам, библиотекарям:  "Изъять такие-то
книги..." "Изъять журналы". Изъять национальную культуру...
   Раиса ЗАПЕСОЦКАЯ (БЕРНШТЕЙН)
   Соня ХЕЙФЕЦ (ЗАПОЛИНА)

   НАС СПАСАЛИ ПАРТИЗАНЫ
   В Минске, столице  Белоруссии,  до  войны  было 80 тысяч  евреев. После
войны осталось 2 тысячи. Ныне стоит в  Минске памятник  расстрелянным. Слова
"евреи"  на памятнике и в помине нет. Начертано на камне:  "Тысячи советских
граждан..."
   И эта игра "в жмурки", в  которую играют партийные власти в Белоруссии,
продолжается  до  сих   пор.   Лишь   в  эпоху  гласности  правда   начинает
приоткрываться. К этому еще вернемся.
   24 июня Минск бомбили, а 27-го немцы вошли в город. С евреями поступили
как всюду. Немедля арестовали всех мужчин, согнали к озеру. Неделю не давали
ни пищи, ни воды. Подползавших к озеру расстреливали на месте.
   В домах остались лишь женщины и дети. Их начали переселять на Юбилейную
площадь, будущее гетто; русских и белорусов, живших в том районе, переводили
на другие улицы.
   К  31 августа  переселение  закончилось,  гетто  заперли на  замок. Нам
нашили  "латы".  Желтые  круги,  а  под  ними  номер  дома,  в  который тебя
запихнули. У меня был номер 488.
   Об этих днях написаны книги. Одна из них -- "минское гетто". Существует
также книга  "История партизанского отряда No 106",  вышедшая в Минске сразу
после войны. Поэтому я ограничусь лишь личным опытом, расскажу о семье и тех
моих друзьях, которых советская пресса вниманием обошла. Скажу также о нашем
командире  --  человеке  сложной  судьбы,  Герое  Советского Союза, которого
вскоре лишили геройской звезды, и он оказался в Израиле, где и похоронен...
   Я была  старшей в семье.  Кроме  меня, было  еще  пять  детей, мал мала
меньше.
   Мы успели отойти от горевшего Минска километров на  тридцать, больше не
успели: немецкие танки  и мотоциклисты двигались быстрее... Вернувшись, жили
в страхе.  Ночью дома окружали и громили. Утром убитых находили во дворах, в
квартирах  с  распахнутыми  дверями.  Девушки  растерзанные,  с   сорванными
платьями.  Всюду  кровь.  Ночными погромами  руководили  немцы, но  главными
исполнителями были украинские, литовские и белорусские полицаи.
   Я долго не верила, что среди полицаев есть и белорусы. Белорусы, в моих
глазах, были народом бедным, почти нищим, но сердечным, благородным, готовым
прийти на помощь. Увы, оказалось, что прохвосты есть в каждом народе...
   Ночные погромы уничтожили целую улицу. Она  называлась Зеленой. А затем
стала от пепла и горелых бревен черной...
   В  еврейском  комитете,  назначенном  немцами, оказался  неведомый  нам
Мужкин  -- партиец и порядочный человек. 6  ноября  1941 года он собрал всех
евреев и сказал со слезами на глазах, что он больше ничего не  может для нас
сделать.
   --  ...Завтра будет большой погром. Поголовное истребление...  Уходите,
кто куда может...
   Куда идти? Все наши родственники  в  гетто. Решили все-таки уйти к ним,
они жили  в  шестиэтажном доме.  В  большом доме, с  длинными  коридорами  и
кладовками, может  быть, удастся спрятаться. К родственникам, в их квартиру,
набились битком. Меня взяли тоже, а маму с маленькими детьми -- нет. Тогда и
я, отодвинув  дверь-стенку буфета, выскочила вслед за мамой и братиками. Мне
было тогда 12 лет, без мамы я еще никогда не оставалась...
   Было раннее утро. Моросил мокрый снег. На улице валялись пальто, отрезы
на костюмы -- все, что считалось в нашем бедном квартале ценным и  что брали
с  собой изгнанники. Они не знали, что смерть поджидает тут же, за дверью, и
вещи им больше не нужны.
   Мы  брели мимо разбросанных вещей  в сторону большой колонны, в которую
сгоняли   евреев.  К  колонне   подкатывали  крытые   грузовики,  в  которые
заталкивалась очередная партия,  и евреев увозили. Немцы стояли  в сторонке.
Наблюдали. Евреев заталкивали в машины, били опять черные и зеленые -- такая
униформа была  у  полицаев. Мама то и  дело обращалась к  полицаям, чтоб нас
отпустили: "Видишь, сколько у меня детей. Помоги мне выбраться, братка!"
   Те отвечали бранью, отталкивали ее. Один засмеялся, сказал: "23 года вы
пожили, теперь мы  поживем..." Вдруг появился какой-то немец в форме офицера
СС.  Мама, хорошо  знавшая немецкий, кинулась и к  нему. Немец вдруг оглядел
нас  внимательно,  переспросил: "Это все твои?" --  Взглянул на ручные часы,
сказал, чтоб мы никуда не  уходили,  через пятнадцать  минут он вернется  за
нами...
   Эти  пятнадцать  минут были  для нас  как годы. Мы искали  его глазами,
отчаивались. Наконец мама сказала горестно: "Он, наверное,  большой  шутник,
этот  немец.  Не уйти нам..."  И в  этот момент немец  появился, махнул  нам
рукой: мол, идите,  и... вывел  на  улицу, на  которой  погрома не  было. Он
привел   нас  к   большому   дому   и   стал   сильно,   как  и   полагается
немцу-завоевателю, стучать в какую-то дверь. Наконец открыли.
   -- У тебя аусвайз (пропуск) есть? -- спросил немец у хозяина. -- Чего ж
ты не открываешь?
   Когда мы вошли в квартиру, немец осенил себя крестом и сказал маме:
   -- И  ты,  и твои  дети  голодают,  и  тут я  не могу тебе помочь. Даже
спрятать тебя надежно не могу. Будь прокляты они, и Гитлер, и Сталин... -- И
он быстро ушел.
   Мы потом долго думали с мамой: кто этот немец? Решили, что партизан. Но
советский партизан  вряд ли свалил  бы  вместе, в  одну кучу,  и  Гитлера  и
Сталина.  Советские  еще верили  в  Сталина.  Свято.  По-видимому,  это  был
польский партизан, из разбитой польской армии. Для тех действительно был что
Гитлер, что Сталин...
   Когда наш  немец ушел, хозяин квартиры отправил нас в погреб. Отодвинул
софу,  за ней вход  и оказался. В этом погребе  теснилось, наверное, человек
двести. Мы приткнулись у входа,  в темной духоте, услышали над головой топот
сапог  и немецкую речь. Затихли в  страхе. В это время захныкал мой  братик,
которому было полтора года. Мы оцепенели. Один старик схватил братика: "Дай,
я  его успокою!" Мы не сразу сообразили, что он делает. Он схватил  подушку,
бросил ее на ребенка и сам навалился  сверху.  Так я потеряла своего первого
братика...
   Я была  в гетто три  года. Потеряла  всех братьев и  сестричек. Ушла  к
партизанам  20 октября 1943  года.  А связалась  с ними примерно  за  год до
этого. Было это так.
   Нас с мамой возили на  работу. На  кирпичный  завод, в 5 километрах  от
города.  И  на  торфоразработки,  на  Московское  шоссе,  в 37 километрах от
Минска.
   Нас  везли  туда  на  пяти   машинах.  Шоферы  были  немцы,  голландцы,
мобилизованные  в  трудовую  армию. И один русский паренек лет 20,  по имени
Миша,  который  был  партизанским  связным. Миша долго приглядывался  к моей
маме, нашел с мамой  общий  язык и открылся ей, кто  он, и просил помочь.  У
партизан нет соли, мало муки, нет тарелок, ложек, не можем ли раздобыть?
   Как раздобыть то, чего у нас уж давненько не было? Мы  поменяли  мамино
пальто и  вещи, которые у нас  еще  оставались,  на соль, муку, я собирала у
подруг ложки, котелки, одежду (в лесу все пригодится) и передавала Мише.
   Миша  дважды предупреждал  об  "акциях"  по  истреблению  евреев.  Спас
дважды,  а  в  третий  раз не смог.  Спасла случайность. Мама  была  больна,
сказали, что  тиф.  И  на работы я  отправилась  без  нее.  В  этот раз Миши
почему-то  не было.  И  голландца тоже.  Шоферами  были незнакомые  солдаты.
Машины с евреями двинулись не  к кирпичному  заводу, как предполагалось, а в
Тучинку, где расстреливали.  Видно, пришла наша  очередь... Это было 28 июня
1942 года. Нас подвезли к котловану. Выгнали из машин, поставили у обрыва. И
с машины  заработал пулемет. Я  упала в  яму. Меня  придавило. Залило чем-то
теплым.  Я не сразу  поняла,  что это кровь убитых. Чувствую, дышу. Кажется,
жива.  А   дышать   все  тяжелее.   Стала  выбираться  из   навала   трупов.
Выкарабкалась, пытаюсь встать на  ноги. Не могу. Пуля попала в ногу. Тогда я
поползла.  Прочь от ямы. Доползла до кустов. Всю ночь пролежала там. А утром
на меня наткнулась  крестьянка,  которая пасла  корову. Заохала,  подхватила
меня на руки, притащила в свой сарай,  обмыла рану. Я у нее  лежала  неделю.
Через неделю проезжала мимо двуколка,  на ней сидят немцы. Моя крестьянка их
остановила  и  говорит,  видно, про меня. "Зачем же спасала?" -- мелькнуло у
меня  горькое. Один  из  немцев подходит  и спрашивает, откуда  я.  Деваться
некуда, признаюсь, что из гетто.
   -- Откуда,  говору? -- переспросил он.  --  По этому "говору" поняла я,
что  они  белорусы.  Только  в  немецкой  форме.  Они   меня  и  привезли  в
партизанский край.
   Партизанский край находился в глухих  лесах, в которые  немцы опасались
входить.  Наши  леса  назывались  Налибоцкой  пущей,  они  тянулись  на  сто
километров и сливались со знаменитой Беловежской пущей, в  которой до  войны
водились бизоны.
   Партизанские землянки и партизанский штаб были в глубине пущи, а с краю
был так  называемый  "перевал". Деревни  Медвежино, Гаище и Скирмантово, где
останавливались  партизаны-подрывники,  идущие  на  задание.  Они   жили   в
деревенских  хатах, поместили здесь и нас,  спасшихся  от  расстрелов. Здесь
встретилась я  с  Соней  Заполиной, с которой теперь живем  в благословенной
Канаде... Позднее,  когда я подросла, стояла в  дозоре. 2 дня  с  винтовкой,
один день  отдыха. Никого не пропускали и, если что случалось, давали сигнал
тревоги. В конце 1943 года винтовки сменили на автоматы. Дали автомат и мне,
девчонке неполных  шестнадцати лет.  Правда,  я была рослой и,  главное,  на
посту никогда не спала.
   Но это было позднее, когда фронт снова приблизился к Минску. А в 1942-м
меня отправили из партизанского края назад в  гетто. Чтоб я приводила людей.
"Ты -- малолетка, сразу не засыпешься", -- сказал партизанский взводный, и я
отправилась в  гетто.  Знакомым  путем, через кирпичный  завод,  на  котором
бывала не однажды...
   Связной из отряда  появлялся в гетто  раз в  неделю, иногда  два раза в
неделю.
   Я называла ему надежных, на мой взгляд,  людей. Ведь не на прогулку, не
в тыл, а в бой. Все знали, что в бой: вокруг непрерывно происходили  стычки,
слышалась стрельба,  подрывники, пускавшие под откос воинские эшелоны, порой
не возвращались или возвращались не все. Кровавая была война.
   Кандидатов  в  партизаны  всегда было  больше,  чем  винтовок. Из гетто
приходили,  как правило,  без оружия.  Группы безоружных,  вместе  с  малыми
детьми, задерживались дозорными. Командир подрывников Семен Зорин брал всех,
хотя это вызывало нарекания  партизан, недовольных тем, что отряд становится
все  многолюднее.  "Раньше ели одну бульбу,  -- помню, сказал один из них не
без раздражения. -- Если всех брать, достанется только вода от бульбы..."
   Когда я вернулась из гетто  окончательно (меня предупредили, что наутро
добьют всех, и я немедленно ушла  с несколькими евреями в знакомый "лаз" под
колючей проволокой),  когда пришла  к  партизанам в  последний  раз,  приток
евреев уменьшился. Почти иссяк.  В деревне  услышала  слух:  мол, "евреи  не
доходят до  партизан". Я отмахнулась от этого  слуха. Куда евреям  деваться?
Знала, как рвутся  люди из гетто. И  когда Семен Зорин на  кого-то накричал,
чтоб не распускал слухи о том, что евреи не доходят, я  была с ним согласна.
Дурацкий слух...
   GN="JUSTIFY">Однако  через несколько дней  произошел случай, который
мне  запомнился на  всю  жизнь.  И, как  поняла  позднее, определил и судьбу
нашего геройского взводного.
   Семен Зорин вышел с рассветом из  хаты, в которой остановился со своими
подрывниками, и увидел двух девушек-евреек из гетто. Они были изнасилованы и
убиты. В этой стороне леса немцев не  было,  полицаи тоже  не  показывались.
Чьих рук дело? Зорин закричал своим парням: "Что делается?! Смотрите!" -- Он
вдруг заплакал, и плакал так, словно  до этого никогда не видел  убитых. Это
был  явно  нервный  срыв.  Кричал  он и кричали,  матерились  по-польски его
ребята. Я знала всех их. Знала и помню по сей день их имена. Давид, Мендель,
Хишин, Эля,  Янко.  Молодые польские евреи, прибившиеся к отряду Семенова. Я
не сразу постигла, почему они, крепкие парни, видевшие и войну, и гетто, так
голосят.
   Они поняли,  что слух  "евреи  не доходят до  партизан" не случаен.  Их
убивают не только немцы  и полицаи, но и те, кто называют себя партизанами и
ведут к отряду. Убивают, грабят, насилуют...
   Самовольное убийство никому бы не простилось. За самовольное убийство в
партизанском крае -- расстрел без суда. Зорин предположил и -- кто знает? --
возможно, был в  своем  предположении не так уж и не прав,  что руководители
партизанского края смотрели  на расправу с евреями сквозь  пальцы.  Негласно
санкционировали.  Они  не  были расистами, эти партизанские  командиры.  Они
руководствовались  своими  соображениями,  нехваткой припасов  ("...придется
пить воду от бульбы"),  однако евреям было не легче от  того, что их убивали
не расисты. Думаю, именно тогда многих охватило отчаяние, которое определило
и судьбу Зорина...
   Семен Зорин и его ребята кричали еще долго,  затем похоронили девчат из
гетто   и   ушли  на   задание.  А   когда   вернулись,  подорвав   огромное
бензохранилище, в свой отряд не  пошли. Образовали свой,  еврейский отряд, в
который принимали  всех.  И стариков, и женщин,  и  детей. Он  так теперь  и
называется в истории  партизанского движения Белоруссии: "Еврейский семейный
отряд". В  нем было 800 человек.  Образовали в нем и пионерский  лагерь, где
подкармливали отощавших  детей. Была  и своя учительница,  которая  учила по
школьной   программе.   Были  сапожная,   портняжная  группы   и   несколько
диверсионных. Это  было в Ивенецком  районе.  Рядом, в  четырех  километрах,
располагался отряд польских евреев. Воевали мы не хуже других. Семену Зорину
было присвоено звание Героя Советского Союза.
   Но  это  было  позднее.  А   когда  Зорин,  вернувшись  с  задания,  не
возвратился в отряд, была объявлена тревога. Розыск пропавшего Зорина. Нашли
его быстро, выслушали и... отдали под суд. Специального военного трибунала в
отряде не  было,  но и  партизанский  суд,  как известно,  скор на расправу.
Расстреляли бы Семена Зорина, не приняв  во внимание никакие его объяснения,
бросавшие тень на отряд. Говорилось на том суде, что Зорин сам, своей рукой,
застрелил  мальчишку,  который  удрал  в  город  и  проболтался там о  новом
расположении зоринского  отряда. По  сути, выдал отряд.  Конечно,  мальчишку
ничто  не извиняло, но расстреливать десятилетнего?! "Сам хорош!" -- кричали
на  суде.  Вспомнили  также  другого  паренька,  который  приводил евреев  в
партизанский край и  брал  с  них мзду. У кого  часы попросит,  у кого  пояс
нарядный. Все, конечно, отдавали без слов. Не дашь --  не  доведет. Бросит в
лесу.
   "А парень-то был из ваших..." -- язвительно замечали на суде.
   Нет,  ничто бы не спасло  Семена  Зорина, если бы не появились в те дни
документы,  которые  разом  все изменили. Документы эти пришли  из  главного
штаба  партизанского движения и требовали  спасать гражданское  население от
убийц.  Говорили  даже,  что это  приказ  Сталина.  Он  потребовал  спасать,
невзирая  на нацию. Всех спасать... Мы верили в Сталина, поверили  и в  этот
слух...
   На самом  деле Сталин ничего подобного не говорил. Ни в одной  из своих
речей,  на которые