Я назад, и  тут меня  достала
пуля. Упал, скребу ногтями землю. Дурацкая мысль в  голове:  "Помру на чужой
земле".  Как  будто на своей  --  легче... Поле. Рожь в рост  человека. Свои
танки и задавят... Но, видно,  видели, как нас в клочья...  Старшина-танкист
подскочил, начал  бинт  доставать.  Прошу его  живот  мне  перевязать.  Он в
досаде:  "Какой живот?  Дай глаза  перевяжу!"  Позже  оказалось, осколок мне
вышиб  переносицу. А живот и прочее  -- это уж  мелочи...  Закинули  меня на
танковый мотор, на  жалюзи.  Километров двадцать громыхали до  санбата. Я за
скобу на башне держался из последних сил.
   Всю ночь  не спал. Думал о  том, что это меня  Бог  наказал. И поделом,
главное.
   Вчера  я полдня пехоту давил гусеницами. Когда  остановился,  на траках
кровь,  волосы, кости... Не вызвало это  у меня никаких  эмоций:  только что
убили  наших друзей. Несколько ребят под деревом умирали. Глаза еще  жили. А
гимнастерки тлели, ордена в копоти. Сгорели пареньки безвозвратно...
   Когда вылез из танка,  вдруг просвистела пуля. Смотрю, немец целится. Я
старый  пехотинец,  бросился  на  землю,  вертанулся  через  плечо,  вынимая
пистолет,  и достал  немца...  Он  упал, я  подошел,  перевернул  его носком
сапога,  у  него  кровавая  пена изо  рта.  Взял его  документы.  Фотографий
несколько. Жена, двое детишек. Что-то во  мне человеческое проснулось. Война
проклятущая!
   Когда давил гусеницами, никакого сожаления  не  было.  Давить  безликую
кучу -- это одно. А вот когда так  человека убьешь, лицом к лицу...  Терзало
меня потом. Это мне возмездие.
   В санбате  кто-то, голос  вроде женский, пощупал пульс, говорит: он еще
живой. Потом слышу голос сиплый, пропитой:  "У  тебя, говорит,  в  пистонном
кармашке часики золотые. Дай, парень, все равно помрешь..."
   Лежу голый, озноб меня бьет. Думал, глаз  у меня нет. Три  месяца света
белого  не  видел. Слышу  опять  женский  голос:  "Снимите  чупрыну  у этого
жидочка!"
   "Жидочка" добродушно сказали.  Безо всякого зла.  Первый  раз в  жизни,
между прочим, жидочком меня назвали. А потом прорвало, как из гнилого мешка.
Изматерят,  и  непременно "жида"  вставят.  Злило  это  меня.  Главное,  кто
обзывал? Кто пороха не нюхал.  Электрик на "России", отчаянный фарцовщик. Из
Нью-Йорка шли -- колготки в огнетушителе возил. Торговки на Привозе.
   Как-то встретился мне на улице старшина-танкист, который меня под Ригой
спас.  Их  полк разместили  после войны  в Одессе,  у  Ближних  мельниц,  за
Горбатым мостом. Обнялись, всплакнули. Узнал от него, что меня после боя под
Ригой наградили  орденом Славы.  Выпили  в честь этого всю болгарскую водку,
какая  была  дома.  Помидорчиком  болгарским  закусили.  Повел  друга  город
показывать. В трамвае толкотня. Начал с подножки пробиваться в вагон,  жидом
обозвали.  Старшина  как  вскинется:  "Извинись,  сволочь!  Он  не  жид,   а
танкист..." Слово  за слово -- драка.  На остановке  вагоновожатый  окликнул
патруль.
   Заперли  старшину на  губу,  меня,  как гражданского, прогнали.  Держат
старшину неделю, держат  другую. Верите,  еще бы день-два, я бы  привел всех
одесских инвалидов громить комендатуру! Только  когда  заступил на дежурство
сто  первый полк,  тогда  выпустили своего.  Офицер-танкист, когда  принимал
дежурство,  спросил,  почему  старшину держат.  Знаете,  что  ему  ответили?
"Привели, думали, пьяная  драка.  А выяснилось -- политика..." Политика, а?!
За фронтового друга вступился. Загремел бы на Колыму. Не выручай жида!
   Потом и другое случалось всякое. Привыкать стал. Если когда заходился и
бил в морду без  размышлений, так это когда слышал на  улице  или в трамвае:
"Они всю войну в Ташкенте!"  Привет, говорил, вам  из моего Ташкента. И -- в
рыло.  Я  их  в  своем Ташкенте не видал,  этих  воинов!.. А  вы говорите, я
примазавшихся к окопным людям  не люблю. Неправда! Я их ненавижу!  И это мое
святое право!..
   Израиль И. СКАЗИНЕЦКИЙ

   ГЛАЗАМИ КОНЦЕРТМЕЙСТЕРА
   Я был 30 лет концертмейстером Одесского симфонического оркестра. Одесса
-- город музыкальный. Известная во всем мире  школа Столярского, музыканта и
учителя-самородка,  была  гнездом  талантов,  ставших  победителями   многих
международных  конкурсов.  От  Давида  Ойстраха,  Буси  Гольдштейна  и  Миши
Фихтенгольца до Валерия Климова и лауреатов последних лет -- все они питомцы
одесской школы. Быть  концертмейстером в таком городе  --  дело  нелегкое. В
оркестре говаривали даже, что стул концертмейстера в Одессе -- электрический
стул. Сгоришь -- моргнуть не успеешь. Я "горел", как видите, 30 лет,  сгорел
окончательно лишь тогда, когда мой  сын, ныне  скрипач в  "Торонто-симфони",
отправился  в  Канаду  со всей своей  семьей. Лишь  тогда  меня пересадили с
"электрического  стула" на простой, поскольку, как мне  заявили,  я  "не мог
воспитать сына..."
   Не  мог -- так не мог. Теперь он воспитывает  меня... А программы у нас
были интересные: мы открывали новые имена и часто были первыми исполнителями
новых произведений. Мы пытались познакомить одесситов с музыкой всех союзных
республик, что,  правда, отразилось  на посещаемости: не все слушатели любят
музыку  "экзотическую", а для Одессы узбекские или азербайджанские  мелодии,
основанные на фольклорных мотивах, --  чистая экзотика. Лишь по нашим следам
другие оркестры  начали устраивать  фестивали  союзных  республик.  Если  бы
музыка была  всесильна, как  порой  считают на Западе,  выводя гитлеризм  из
торжества духовой музыки и военных маршей, если бы так, то, наверное, в СССР
никогда  б не возродилась национальная вражда:  сколько было играно во славу
дружбы народов!
   Не скрою, мы  были  горды,  когда нам  приходилось играть с выдающимися
музыкантами  Запада.  Я   аккомпанировал  феноменальному  Мирону   Полякину,
скрипачу века, на мой взгляд; Мирон Полякин радовал музыкальный мир до конца
дней  своих, даже умер в  очередной поездке, в вагоне  поезда. Играл с Карло
Цекки,  Оскаром  Фридом,  Георгием  Себастьяном; с Вилли Форреро. Помню  его
приезд до  войны, в тридцатых годах, со свастикой в петлице.  После войны он
появился в  СССР, конечно, без нее, обмолвившись как-то не без  грусти,  что
политика для музыканта -- темный лес... Эти "обмолвки" Вилли Форреро рождали
чувство   неловкости  за  него:  "политическим  прошлым"  Вилли  в  СССР  не
попрекали...
   Я  играл с международными "звездами" еще студентом, когда оркестр, ради
приезжих  знаменитостей,  расширяли  на несколько концертов,  но с 1946 года
аккомпанировал   им   постоянно,  став   в   1950-м  первой  скрипкой,  т.е.
концертмейстером симфонического оркестра.
   Возвращение к скрипке было для меня после войны делом непростым. Хотя и
провел войну  в  музыкальном взводе, но там меня  превратили в "духовика". А
главное,  музыкальный  взвод был  самим  собой лишь  в  обороне.  Тогда  наш
ансамбль  при 157-й  Сумско-Киевской стрелковой  дивизии  возили  по  лесным
"площадкам" И  госпиталям. А  в наступлении мы  всегда  были  грузчиками или
тягловой  силой. Особенно в Карпатских горах, когда артиллерия застревала, и
музыканты впрягались в помощь лошадям, тащили  пушки и  снаряды. От Воронежа
до Праги я прошел вместе с пехотой, пешком, до скрипки ли мне было!..
   Когда вернулся в Консерваторию, жил в  комнате без  крыши. Наверное, во
время  обстрела  обрушило крышу  общежития Одесской консерватории,  на улице
Мечникова, 48. Весной, когда все таяло, клали на пол кирпичи, и по кирпичам,
стараясь не оступиться в  воду,  пробирались от койки  к койке.  После 157-й
стрелковой дивизии  меня,  помнится,  устраивал и  такой  "одесский вариант"
учебы. Тем более, когда  я стал штатным оркестрантом, одновременно с учебой,
и мог помогать матери.
   Это  была для меня  большая  радость,  что  мать  жива. Ее,  как и  все
местечко Чернивцы  в Винницкой  области, не эвакуировали с приходом  немцев.
Даже об угрозе  уничтожения не предупредили еврейское местечко. Спасали лишь
партийную власть и чиновников по заготовкам. Но, по счастью, Чернивцы заняли
не немцы, а румыны, которые не  были озабочены немецкими идеями и от которых
можно  было  откупиться...  Мать жива! Это  было для  меня огромным духовным
зарядом. Я сказал себе, что  мне  везет. Мне  всегда  везет. Везло до войны,
когда  меня,  дерзнувшего   подать  заявление   в  Консерваторию,  прослушал
Столярский. Везло на войне, которую прошел все-таки с басовой трубой, а не с
минометной. А в конце войны узнал, что жива мать... И брат вернулся с войны,
правда, инвалидом. А после войны!..
   Мне действительно неслыханно везет.
   Я играл с Шостаковичем. Играл с Глиером, Хачатуряном, Раковым и другими
известными   композиторами,  исполнявшими   публично   подчас  впервые  свои
произведения. А выдающиеся исполнители у нас перебывали все. Давид  Ойстрах,
Эмиль Гилельс, Яков Зак,  Яков Флиер, Даниил Шафран, Мстислав Ростропович --
наш Мстислав Удалой, Коган...
   Самым тихим и скромным до застенчивости был Шостакович. О  нем написаны
тома. Диссертации и политико-музыкальные исследования. Не  хочу повторять их
или  в  чем-то  спорить   с  ними.  Скажу  лишь  то,  что  видел  со  своего
концертмейстерского пульта.
   Шостакович,  в  отличие  от  многих  других  композиторов,  никогда  не
разъяснял, что  именно  хотел выразить  тем или иным своим произведением. Он
считал это ненужным. Он ни  с кем не делился своими ощущениями как  во время
репетиций,  так   и   после  них.  Он   был  очень  замкнут.  Только  строго
профессиональные замечания. Ни слова, кроме них. И это ранило душу... Ранило
потому, что мы знали: композитор загнан. Его гениальность, его прозорливость
и мужество раздражали Сталина. Еще с тридцатых годов  раздражали, тогда-то и
появились в печати  инспирированные им  статьи об  опере  Шостаковича  "Леди
Макбет Мценского уезда" под заголовком "Сумбур вместо музыки".
   Раздражали темы, к  которым  он  обращался. О "Леди Макбет" российского
покроя -- подлой доносчице, и это в период массового доносительства, которое
государством  поощрялось  как  патриотизм. Раздражал трагизм  в  творчестве.
Какой, в самом деле, может быть  трагизм в дни террора, унесшего миллионы ни
в чем не повинных!
   Шостакович  был неугоден  Сталину и его  сатрапам всегда, и не случайно
ждановское постановление  ЦК 1946 года о музыке открывается его именем.  Чем
талантливей человек,  тем он более опасен режиму,  нуждающемуся во лжи. Чтоб
оскорбить Шостаковича, задеть  его  побольнее,  свалили  в этом  хулиганском
документе в одну кучу  и его, самого выдающегося  композитора XX столетия, и
таких  бездарей, как  Мурадели.  Если  это  и  не  свидетельство  изощренной
подлости  организаторов, то,  во всяком  случае,  поразительного  невежества
людей, которые взялись судить и казнить.
   В дни постановления был  у нас с концертом Давид Ойстрах. Помню, как он
ткнул пальцем в сторону газеты. "Вот поста-нов-ление..." И не прикоснулся  к
газете, держал палец поодаль, словно на змею указывал.
   Постановление 1946 года навеки останется  памятником сталинского разбоя
в культуре.  Но  надо сказать,  что это понимали  тогда не только музыканты.
Поэт Расул Гамзатов в своей так и не опубликованной поэме писал с иронией  и
болью: "Товарищ Жданов, сидя у рояля, уроки Шостаковичу дает..."
   Нетрудно, по-видимому, понять, почему Шостакович  был так скуп на слова
и сдержан. Нас поражала также его воспитанность, его внутренняя  культура во
всем, которую мы в "великих людях" не наблюдали и которую порой считали даже
у него излишней. Он никогда не разговаривал  с человеком сидя. Кто бы к нему
ни подходил, пусть даже мальчик, студент-первокурсник, Шостакович вставал. Я
смешался, когда Шостакович впервые встал передо мной, обратившимся к нему по
какому-то поводу. Даже офицеры передо мной никогда не  подымались, не говоря
уж  о генералах  или  партийных  чиновниках  Одессы, а  Шостакович  поднялся
стремительно.
   Он  был  деликатным и  даже  предупредительным, но  робким  он  не  был
никогда.
   В  самый  разгар космополитической  кампании,  когда еврейские  фамилии
запестрели  и в  фельетонах,  и  в статьях  о  прислужниках империализма, он
написал  свой  знаменитый  "Цикл  еврейских  песен".  Хрущев,  разоблачивший
Сталина,  оказался,  увы,  таким  же юдофобом,  как  "великий Сталин". Когда
Хрущев  не упомянул об антисемитизме даже  в закрытом  докладе на  XX съезде
партии,  а,  напротив,  начал яростно отрицать  расизм сталинской  политики,
заявив польским корреспондентам:  "У нас антисемитизма нет!"  -- как  только
это  стало очевидным, Шостакович пишет  свою 13-ю симфонию --  "Бабий Яр" --
реквием погубленному еврейству.
   Это  было  вызовом  Хрущеву.  Так  же, как  "Цикл  еврейских песен" был
вызовом Сталину. Воистину, гении тиранам неудобны...
   Когда Шостакович исполнял у нас свои фортепианные концерты с  оркестром
и, естественно, садился к  роялю, дирижировал  неизменно  московский дирижер
Абрам Стасевич.
   Музыкальное  и   нравственно-психологическое  воздействие  произведений
Шостаковича на слушателей обладало такой силой, что главный враг Шостаковича
сталинист -- чиновник Министерства культуры СССР X., прослушав 13-ю симфонию
Шостаковича "Бабий  Яр" и увидев  восторг  и овации зала,  вышел в фойе и...
умер от инфаркта.
   Композитор  Глиер  --  русский  классик --  никогда  против  власти  не
выступал (я, во всяком  случае, не помню), но никогда с советской властью  и
не  отождествлялся. Он  считался  крупнейшим  русским  композитором  еще  до
революции, хотя расцвет  его, думаю, совпадает  с  двадцатыми годами  нашего
века. Я помню его приезд к нам в 1950-м. Он был триумфальным, этот приезд. У
вокзала милиция  теснила толпу встречающих. Привокзальная площадь  утопала в
цветах.
   Глиер  --  композитор  романтического  стиля  и,  как  говорят  об иных
романтиках, несколько не от мира сего...  Педагог  же он был  первый в ряду.
Крупнее, думаю, не было. Его  учеником был  и композитор Сергей Прокофьев, и
многие другие, позднее увенчанные мировой славой.
   Не  буду повторять  известное  по  учебникам и  исследованиям. Вот  мой
взгляд, в прямом смысле снизу вверх. Из-за пульта концертмейстера -- на руки
заезжей знаменитости --  дирижера милостью  божьей;  эти руки всегда  тайна,
даже если видел их и раньше. С чем приехал? Какую новизну таят?
   Глиер-дирижер  пытался добиться такого звучания  оркестра,  какое  было
задумано  Глиером-композитором.  Указательный  палец дирижера  вдруг  ставил
звуковую точку, которой в партитуре не было. Так он мыслил. И  ты должен был
в  эти  минуты  мыслить  так, как он. Это  не всегда  и  не  всем удавалось.
Репетиции  у   дирижера-"перфектониста"   продолжались  порой   до   полного
изнеможения...  О нет,  он  не был "махальщиком", к которым  сейчас перейду.
Таким   он  запомнился   --  тончайшим   художником   и...   старым  русским
интеллигентом,  который просто  не вписывался в советскую  действительность.
Вот один из множества примеров.
   Во   время  космополитической  кампании,  когда  сталинское  изуверство
достигло   своего  апогея,  группа  выдающихся  ученых  и  музыкантов-евреев
написала письмо протеста против антисемитского шельмования. Принесли  письмо
к  Глиеру.  На  подпись.  Глиер  -- не  еврей. Если не  ошибаюсь,  Рейнгольд
Морицович  Глиер  --  и  чех,  и  поляк,  а возможно, на какую-то частичку и
обрусевший немец. Каждый народ дал ему самое лучшее, чем обладал.
   "Они,  наверное, думали,  что я  еврей, -- сказал  мне Глиер. -- Но  я,
конечно, подписал..."
   За  эту подпись он мог оказаться  в Сибири, стать агентом империализма,
немецким шпионом и  кем там еще, но у  него и рука не дрогнула. Он, конечно,
подписал. О многом говорит это его горделивое "конечно..."
   Мой дед из местечка  Чернивцы любил читать  газеты.  Любое  событие  он
рассматривал с одной-единственной позиции: "А как это будет для евреев?"
   Я  подчеркиваю в Глиере и Шостаковиче нелюбовь к юдофобству  не потому,
что читаю газеты глазами своего деда. А потому, что  отношение к еврейству в
годы погромов и резни проясняет СУЩНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА. Его гуманизм, его широту,
его  человечность  в  самом широком  смысле этого  слова. Настоящая  русская
интеллигенция всегда была враждебна погромной политике. Всегда была лишена и
подобия расистской спеси. Примеров этому множество  и в музыке, и в науке. А
вот  в  политике  --  меньше. Может быть, оттого, что  в советской  политике
подлинным интеллигентам давно нет места...
   Если  Глиер был дирижером-художником, то композитор и дирижер Хачатурян
был  воистину "махальщиком".  Так  называют оркестранты  дирижеров,  которым
лучше  бы не  подыматься на подиум,  перед оркестром,  видевшим  и Глиера, и
Натана Рахлина.
   Я  вспоминаю   Хачатуряна-махальщика,   хотя,  как  известно,  он   был
талантливым композитором.  Я люблю его  симфонии, его концерт для  скрипки с
оркестром,  его балет "Спартак".  Его огненный  "Танец с саблями" из  балета
"Гаянэ" исполнялся по Всесоюзному радио столько лет, что его знают и те, кто
никогда не посещал балет...
   Но  меня, концертмейстера,  он  мучил  как дирижер.  Может быть,  самый
беспомощный  дирижер, который выступал с Одесским симфоническим оркестром. О
нет, еще  страшнее  был украинский  композитор  Майборода, который  вдруг во
время концерта сбился и перестал дирижировать... Я  был вынужден просить его
извиниться перед залом. Иначе вина пала бы на музыкантов... Майборода -- это
рекордсмен  "махальщиков".  С  нас было  достаточно  и  Хачатуряна, которому
гордость   не   позволяла   признаться   в   том,   что   ему   дирижировать
непозволительно...
   Наверное, нетрудно себе представить, какая мука для концертмейстера  --
неуверенность, неясность  движений дирижера. Невыразительность того,  что он
так старательно пытается  изобразить... Чего он  добивается? Какую  мысль он
вкладывает  в  свои отнюдь не скупые  жесты?  В  конце  концов  "махальщика"
оркестр перестает воспринимать всерьез.
   Беда, если к тому же "махальщик" не уважает музыкантов,  не считается с
ними, а то и грубит.
   Скажем, вот как проходили репетиции с Хачатуряном. В те дни он привез к
нам свою новую работу для кино. Если не ошибаюсь, это была музыка для фильма
о Сталинградской  битве.  В  ней победно  звучали трубы.  Медь оглушала.  На
первой  репетиции  естественно требовать,  чтобы медные  духовые инструменты
звучали в полную силу. И, допустим, на последней.  Хачатурян требовал, чтобы
"группа медных" дула  во всю силу легких на каждой репетиции,  сколько бы их
ни  было. В полную силу дуть трудно. У  музыкантов лопались в кровь губы. Но
какое дело Хачатуряну? Такой  пройдет к своему успеху, даже  если у всех нас
лопнут и губы, и барабанные перепонки. Он был беспощаден, хотя в большинстве
случаев в этом  не  было  никакой  необходимости. Он  брал не  качеством,  а
количеством репетиций, втрое-вчетверо большим, чем у Шостаковича или Глиера,
композиторов несравнимо более сложных и глубоких.
   Тут необходимо  сделать одно замечание.  Элемент "бесчеловечности"  был
присущ и  таким выдающимся дирижерам,  как Малер  или Тосканини. Они бывали,
судя  по воспоминаниям  современников,  деспотичны. Доводили и самих себя, и
музыкантов  порой  до изнеможения. Однако нетрудно понять, что их "странное"
поведение  объяснялось не  натурой, не вздорным  характером, а тем,  что они
требовали   от  оркестрантов  понимания  своего   замысла,  своей  необычной
трактовки и  точнейшего выполнения своих  замыслов,  которые  часто  постичь
сразу невозможно. По крайней мере, тяжело.
   Хачатурян наших  духовиков  оскорблял, но... не  всякое резкое  слово и
даже  оскорбление  --  оскорбляет.  Скажем, блистательный  дирижер Стасевич,
которого,  по  обыкновению,  привозил  с  собой  Шостакович,  был  человеком
невыдержанным. За словом  в карман не лез и мог сказать, что  думает, грубо,
не  выбирая выражений.  Музыканты поначалу решили