бру эта мертвая  тишина. И  точно! Идут танки. Лупят
прямой  наводкой:  "Шурух!  шурух!" Двое  солдат  лежали  с противотанковыми
ружьями.  "Бейте  по гусеницам!" -- кричу  им. "Шурух!"  --  Поникли  головы
бронебойщиков. Одни вещмешки торчат над снегом.
   На железнодорожной  насыпи светопреставление. Здоровые  карабкаются  на
насыпь, раненые, не в силах подняться, хватают их за  ноги, стаскивают вниз.
Озверели  все. Слышу, как ухнула тяжелая  мина. И почувствовал боль в  ноге.
Инстинктивно  двинул  ногой.  Болью  как  пронзило.  Вату  из  зимних штанин
вырвало, она выпучилась, набухая кровью. Долго кричал: "Ребята! Ребята!"
   Кто-то схватил меня за ватник, точно снегу за ворот натолкал. Поволокли
за насыпь, которая так и осталась тогда немецкой. Успели...
   У медсанбата положили на снег, подошел майор, начхим бригады, говорит:

   -- Ну,  младший  лейтенант,  тебе пистолет  уже не  нужен. Оказывается,
прислали его на войну без оружия, с пустой  кобурой. Отдал пистолет. Забылся
в  дреме,  чувствую,  кто-то пытается валенок стащить с ноги. Я пошевелился,
тот отскочил. Похоже, шуровали  возле медсанбата мои саратовские. А может, и
не они...
   Пять  суток  по  ночам вывозили нас, раненых, из "могильного коридора".
Стояли часами. Вывезли в Малую Вишеру. Стали снимать с полуторки: кто живой,
а кто уж отдал Богу душу...
   В  госпиталях,  в  городах  Шуе и  Ижевске,  продолжались  наши  ночные
"лейтенантские  страдания".  Трудно  было  поверить  нам,  юнцам,  что  нас,
четверть миллиона  людей, отправили на заведомое истребление. В непроходимые
топи.  Непроходимые  даже для  конницы.  Монголы  тут остановились. Не могли
пройти далее. То-то нам всегда грозили.  Обморозишься -- рассматривается как
членовредительство.  Трибунал.  Потерял лопату -- трибунал. Даже за кровавый
понос пытались  судить.  И  судили, пока  судьи  не  стали бегать в  отхожее
место...
   И никого не пытались спасти. Ни одного человека. Даже когда все танки и
пушки,  введенные  в  прорыв,  утонули  в  Синявинских   болотах.  Спасшихся
бегством, больных, обмороженных, затолкали в проверочные лагеря и тюрьмы как
"окруженцев",  которым нельзя доверять. Списали нас как потери, когда мы еще
были живыми. Провернули четверть миллиона, как в мясорубке, и все!
   А  потом  все  свалили  на  Власова;  на кого ж  сваливать, как  не  на
изменника!
   Повесили его, и концы в воду.
   Так это было! Под Киевом, под Харьковом, в Синявинских болотах -- всюду
в  годы разгрома. Мы -- дети этих  лет, дети разгрома, нас миллионы, живых и
погибших, суд казнил  перебежчика, мы это поняли. Но почему тот же  трибунал
не  судил тех, кто обрек нас на заведомую  смерть?  Ведь о каждом нашем шаге
знали ТАМ, не случайно командир бригады показывал пальцем на небо. Почему не
казнили за  массовое  убийство, безжалостность,  бесчеловечность?  Напротив,
дали Сталину звание Генералиссимуса и по сей день твердят, что он,  конечно,
с одной стороны, убийца миллионов, но зато с другой стороны...
   Задурили всему миру голову: объявили Сталина творцом победы. Даже в его
послевоенную  речь,  в  которой  он  благодарил русский народ  за  терпение,
приписали (с  его  согласия,  конечно!)  к  слову "терпение"  прилагательное
"разумное"...
   Я  ни разу не слышал на войне, чтобы  клич "За  Родину  --  за Сталина"
произнес боевой офицер. В атаку  нас  бросал свисток или  другой  сигнал. На
худой  конец,  матерная  брань.  "...За Сталина!"  кричали, как  правило, на
митингах   политработники,   которых  мы  остерегались:  они   были  первыми
доносчиками. А чаще всего эту торжественную тираду воспроизводили в газетных
очерках и в послевоенных романах о войне.
   Вот уже тридцать лет говорят о культе Сталина.  Но никогда не упоминают
тех, кто его насаждал с энтузиазмом, а порой со свирепостью.
   Нет,  мы,   окопные  люди,   имели  все   основания   недолюбливать   и
кликуш-политработников, и стукачей СМЕРШа, хотя проклинали вовсе не их, и не
Сталина -- "Генералиссимуса" и "творца всех побед", а свою судьбу.
   Исаак ХОНДО

   КРЫМЧАК ИЗ ГОРОДА КАРАСУБАЗАРА
   Крымчак -- это я, Исаак Хондо. Мы жили  в  Крыму тысячу лет. По  другим
исследованиям -- более  двух тысяч. Почему у нашей семьи японская фамилия --
осталось  невыясненным.  Нас не вырезали  --  ни  Золотая Орда,  ни  русские
самодержцы,  которым, правда, приходилось служить. Дед  мой был николаевским
солдатом,  провел  в казармах 25 лет, отец надел  фуражку с гербом империи в
первую  мировую.  Тогда  же и  я. Только у  меня герб был  не солдатский,  а
гимназистский.  Это  было  время непонятных для меня заварушек. Когда кончал
гимназию, по городу Карасубазар шли  и шли войска. Я еще не  знал,  что  это
войска  генерала  Врангеля,   уходившие  из  Крыма.   Впереди  гарцевали  на
взмыленных конях терские казаки, проплыл матерчатый транспарант, укрепленный
на повозке:  "БЕЙ ЖИДОВ,  СПАСАЙ РОССИЮ!" На обратной стороне  транспаранта,
однако, признавалось банкротство идеи: "ВСЕХ ЖИДОВ НЕ ПЕРЕБЬЕШЬ И  РОССИЮ НЕ
СПАСЕШЬ".
   Я  читал  лозунги  вслух,  вокруг  стояли  неграмотные  крымчаки. Читал
весело, убежденный, что эти русские надписи к нашей семье никакого отношения
не  имеют. И казалось, действительно  не имели. У евреев в царских паспортах
была красная  вкладка со словами: "Паспорт действителен в  тех районах,  где
евреям  жить  дозволено".  У  отца не  было в паспорте  такой бумажки.  Было
вписано   четким   писарским   почерком:   "Вероисповедование:    иудейское;
национальность -- крымчак".
   В  моем дипломе,  выданном  в  1927  году,  значилось несколько  иначе:
"Национальность -- крымчак (крымский еврей)".
   В  документах моих детей отразились новые изменения: "Национальность --
еврей". И никаких крымчаков!..
   В  этой документации,  на мой  взгляд,  отразилась, как  в зеркале, вся
национальная     политика     Советского     Союза,    расстававшегося     с
интернационализмом...
   Я  человек, увы, немолодой. Родился в 1903 году. В 1938 году  "вознесся
живым на  небо", как  говаривали мои  веселые коллеги-врачи. Ведал кадрами в
Народном  комиссариате  здравоохранения  в  Белоруссии.  Был  несколько  лет
начальником отдела кадров Народного комиссариата. И, как легко понять, видел
"интернационализм" и в кавычках, и без кавычек.
   Есть такое растение на нашей земле, называется "мать-и-мачеха". С одной
стороны лист гладкий, шелковистый -- мать, с другой шершавый, жестковатый --
мачеха. Я застал  еще то время, когда власть была крымчакам матерью. Открыла
дорогу в жизнь...
   Поэтому я расскажу все по порядку. И о матери, и о мачехе.
   В  южной  России  и  Крыму  любят  прозвища.  Когда  я  работал  в селе
Тимашевка,  под  Мелитополем,  самым трудным  делом  оказалась  запись  моих
больных: все  жители  были Тимашевы.  Различались они  так: Тимашев, который
украл коня. Тимашев, который  жил у  церкви. Тимашев, который  убил жену.  В
Карасубазаре  было так же. Деду, который служил царю, дали прозвище Чопур. В
переводе с татарского означает нищий. И жену ему подобрали под стать. Мачеха
оторвала  моей  бабке  серьгу вместе с мочкой уха.  Чопуры  родили  9 детей.
Одного из них отдали на выучку сапожнику. Это был мой отец. Отец  был гордым
Чопуром. Когда он вернулся после первой мировой из немецкого плена, он нанял
единственный в Карасубазаре экипаж, который возил  доктора, и в нем подъехал
к трущобе  --  своему дому.  По  этой  причине в  Карасубазаре  его называли
Доктором, хотя он и продолжал сапожничать.
   Меня  мой отец-"доктор" отдал  в талмуд-тору.  Еще  до войны. Я  учился
столь прилежно,  что крымчаки, населявшие  Карасубазар, решили, что я должен
учиться  дальше.  Это  было  неслыханно! До  той  поры  ни  один крымчак  не
переступал порога гимназии. На что гимназия крымчакам, которые все поголовно
были  ремесленниками? Мать  сопротивлялась:  в семье семь детей,  пусть идет
приказчиком...  Тогда  сосед,   имевший  "шалаш"   с  фруктами,  взял   меня
помощником,  на вечер.  Я  приходил сразу  после занятий  и  уходил домой  в
полночь. Приносил семье один  рубль  в  неделю. И порченые  фрукты,  которые
вручались как дополнительная плата. Брат и сестры не  засыпали, ждали, когда
я приду с лопнувшим  арбузом или подгнившей грушей. Доставали из-под подушки
кусок хлеба, и начинался пир.
   Родня  недоумевала и  смеялась: "Исачек  хочет быть  доктором,  как его
отец".
   Когда я  закончил  второй  класс, мама  сказала: "Достаточно! И так все
смеются".
   Но  тут   вмешались   учителя.  Молоденькая   учительница  французского
отправилась  к аптекарю, состоятельному  человеку, и тот,  вызвав  мою мать,
обещал  выдавать ей каждую неделю по три рубля.  Против такой  суммы  нельзя
было  устоять.  Я учился дальше. Несколько  дней  подряд приходил к аптекарю
обедать, по его приглашению. Затем мать  запретила обедать у чужих. "Что мы,
нищие?!"
   Когда я кончил гимназию, меня наградили золотой медалью. Наградили,  но
не выдали. Не  успели. Вслед за батькой Махно, обманувшим генерала Врангеля,
которому   обещал  верно  служить,   в  Крым  ворвались   красные.  Гимназия
провалилась в тартарары, вместе с моей медалью. На ее месте образовалась 2-я
советская средняя  школа, которую в те годы окончил лишь один  крымчак,  ваш
покорный слуга.
   О дальнейшем образовании и помыслить никто не  мог. Отец  забрал меня к
себе. Сапожничать. Сапожника с  дипломом  в Карасубазаре не было никогда.  Я
знал  латынь, и,  наверное, это  заставило нашего соседа, шапочника, подбить
меня  на неслыханный  поступок --  отправиться  в  Симферополь,  в  Крымский
университет. Я уехал тайно, как бы по делам шапочника, который выпросил меня
у отца на  неделю  и заплатил  отцу  за ущерб. К  родственникам,  живущим  в
Симферополе, не заходил: вернут к отцу. По счастью, натолкнулся на парнишку,
который  тоже  поступал  в университет, по фамилии  Курчатов.  Сейчас именем
Курчатова названы институт  и улица в  Симферополе; тогда он  меня привлек к
себе тем,  что начал с мальчишеским рвением устраивать мои дела. "Я тут знаю
все", --  сказал он гордо. В канцелярии на углу улиц Пушкинской и Гоголя нам
дали общежитие  на три дня и отправили на экзамены. Ботанику сдавал вместе с
Курчатовым  и  только  благодаря Курчатову  не  уехал обратно  в Карасубазар
сапожничать...  Списки  принятых  были составлены  не  по алфавиту,  а  "для
большей справедливости", как потом объяснили, так: вначале  фамилии на  "а",
затем  на "я"; потом на "б",  а следом начинавшиеся на "ю"...  Одна  буква с
начала   алфавита,   другая  с  конца...   Кто  мог   догадаться   о   такой
справедливости!
   Не  отыскав  себя  в списках, я  погоревал и отправился искать попутную
телегу... Курчатов догнал меня, крича издалека, что меня приняли...
   Действительно,  где-то  в  глубине  списка существовала  и  буква  "X".
Застрелиться  можно  от такой  справедливости!  Выяснилось, меня приняли  не
только  потому, что  я  сдал  экзамены. Для новой власти было важно,  что  я
нацмен.  Нацмены  принимались  в первую  очередь. И,  конечно, то, что я сын
сапожника.
   Во дворе университета утирали слезы  дети священника и магазинщиков, их
не приняли. Я же был крымчак и сапожник, сын сапожника. Оказалось, что новая
власть была моей властью...
   Но  стипендий  новая  власть  не  давала.  Живи,  как  хочешь. Выручили
крымчаки,  присылавшие  мне 8  рублей  в месяц.  Кто-то завез шапку,  кто-то
тапочки -- свою продукцию. Хотя я учился на медицинском факультете, прозвище
мое  было Сын доктора..." Доктором, как известно, прозывался отец, и это  уж
навсегда...
   В  1925 году, когда  я перешел на  третий курс, вдруг  закрыли Крымский
университет.  После  некоторых   приключений  решил  перебраться  в  Казань,
поскольку  понимаю  татарский... Здесь, в  университете,  не было не  только
стипендии,  но  и общежития. Жили,  как  босяки...  Наконец,  трое  земляков
сложились и сняли комнату. Наш адрес был "Овраг 1-й горы".
   Это  было  отчаянно  голодное  время. Никакой  работой  не  брезговали.
Разгружали  баржи, по  двое  вынося бочки  с  астраханской селедкой. Убирали
мусор.
   Когда  нашел репетиторство, это было удачей капитальной. Не  платили ни
копейки,  но  кормили  обедом.  Каждый   день!  Дети  не  хотели  учиться  в
воскресенье, но я настаивал: нет занятий -- нет обеда...
   В  1927 году я закончил Казанский университет,  стал  доктором, и сразу
испарились  все  мои мытарства, хотя  в Крыму места  доктора  не  оказалось.
Тогда-то  я и  попал  в  село, где  жили  одни  Тимашевы,  "лекарем  по всим
хворобам",  как  было написано в приказе о назначении. Село было от железной
дороги в 250 километрах, пришлось лечить всю округу. И тут поступила на меня
первая жалоба. От старика-еврея. "Если он стал доктором, -- писал старик, --
значит,  что?  Можно  не  понимать  родной  идиш?"  Пришлось  отправиться  в
местечко,  объясняться,  что  это  не  со  зла,  что  я  "еврей  с  турецким
акцентом..." Простили.
   Идиш пришлось учить в Белоруссии. Впрочем, я его  не изучал специально.
Он  меня окружал, где бы я ни работал.  А восемь лет подряд, до 1935 года, я
лечил, наверное, во  всех  местечках  Белоруссии. Местечки  были  еврейские,
вокруг  жили белорусы,  говорившие на  идиш  порой лучше евреев. Как тут  не
заговорить!  Все  объявления  и  надписи  были   здесь  на  двух  языках  --
белорусском и идиш. Была еврейская школа и театр на идиш.
   Вскоре я перестал быль "лекарем по всим хворобам", стал специалистом по
ухо-горло-носу, которых тогда  почти не было. "На безрыбье и  рак  рыба", --
сказал  я  себе,  окончив  в Минске краткосрочные  курсы  усовершенствования
врачей.  Практика была огромной, с  таким напряжением  работал  разве что на
войне. В 1934 -м стал руководить в Минске отделением уха-горла-носа больницы
при Медицинском институте.
   В 1938 году в Минске прошли аресты, как и повсюду в СССР. Уничтожались,
как  нам  объяснили,  буржуазные  националисты. Я  -- крымчак, стоявший  вне
национальных страстей;  не обвинять же меня в  белорусском национализме! Тем
более -- в  сионизме!.. Наверное, по  этой причине  меня  и попросили занять
должность  начальника отдела  кадров  Наркомздрава  Белоруссии.  По счастью,
врачей в те годы  еще  не вырезали; на вечере  самодеятельности Наркомата  я
читал,  облаченный в "горностаевую  мантию" из простыни  и  гусиных  перьев,
монолог  Бориса  Годунова из пушкинской  трагедии: "Достиг  я высшей власти:
Шестой  уж  год  я царствую спокойно, Но счастья нет  моей  душе..." Ничего,
обошлось... Не объявили даже японским шпионом...
   Ждали  войны,  которую  затем объявили  "внезапной".  В  первые  минуты
гитлеровского   "блицкрига"  получил  приказание  выехать  в  город   Брест,
развернуть  сеть полевых госпиталей.  Меня остановили  под  Барановичами:  в
Бресте  немцы.  Западная  Белоруссия  была  оккупирована  в  считанные  дни.
Отправили  меня  с  той же  целью в  Вязьму,  где находился  территориальный
медицинский  центр,  --  начались  бои  под  Смоленском.  Мы  едва  успевали
эвакуировать полевые госпитали; да и не всегда успевали...
   Я долго не знал, что вся моя семья уничтожена. И в Минске, и в Крыму. В
Карасубазаре всех крымчаков -- под корень, в том числе все семейство  Хондо;
даже бабушку,  которой  было 104  года,  расстреляли  и  швырнули  в  овраг.
Бабушка, кстати, просила увезти детей, спасти их. Отец ни в какую. "Я был  в
плену  у  немцев,  я  знаю  их,  --  твердил он.  --  Не  слушайте  болтовню
прохожих..."
   Таких "знатоков" было,  как известно, немало. И  в Крыму, и на Украине,
где  немцев  помнили  по  оккупации  времен  Вильгельма  II.  Ни  одного  из
"знатоков" в живых не осталось...
   Как  ни горько об  этом говорить, но  именно  в  эти годы гитлеровского
изуверства и  начался  официальный государственный антисемитизм в  Советском
Союзе.
   Как точно  и  образно  сказал писатель Василий Гроссман в своем  романе
"Жизнь и  судьба", Сталин поднял  над евреями "вырванный  из рук Гитлера меч
уничтожения..."  Он поднял меч и  раньше, еще не вырвав из рук Гитлера.  Тут
можно сказать, пророки  шли нога в  ногу. Еще  в  1942  -м  Сталин  приказал
изгнать всех  евреев --  редакторов фронтовых  газет  и  требовал  выдвигать
"истинно русских"  руководителей, под  знаменами Суворова  и Кутузова.  Этот
"великорусский  поворот"  в  политике  и привел к многолетней  антисемитской
вакханалии, которая в конце концов докатилась и до меня и до моих детей.
   В войну этого не понимал, некогда было оглядеться. А 1943-м я начальник
большого госпиталя под Ульяновском. Обязан принять раненых, сколько бы их ни
доставляли санитарные поезда. Строжайший приказ был по этому поводу. Раненых
укладывали на полу в офицерских  палатах, если они были не заполнены; даже в
генеральской,  благо генералы попадали ко мне  редко... В  госпитале на  400
мест постоянно находилось не менее 800 раненых. Только медперсонала было 180
человек...
   И  вдруг  нагрянула  комиссия  из   одиннадцати  генералов.  А  сколько
остальных чинов при них!..  Никто ничего  не понимал. Отчего  такая честь? У
меня сердце упало: со мной не говорили, словно меня уже увезли... Оказалось,
в  Москву  ушел донос, что  я кормлю, за счет  раненых,  медперсонал...  Мне
грозил трибунал, хотя  постичь, почему московская власть выделила в качестве
жертвы  меня,  капитана  Хондо,   было  трудно.  Все  начальники  госпиталей
подкармливали медиков, как бы они иначе работали? "Выбрали  еврея"? В это не
верилось...
   Спасло меня только  то, что в нашем госпитале возвращалось  в строй 72%
раненых.  Это  была  очень  высокая, возможно, рекордная цифра  госпитальных
успехов. А медперсонал, выяснили, я подкармливал за счет "остатков", которые
всегда есть в больницах, куда привозят людей порой без сознания...
   Генералы были разочарованы, однако шел только 1943 год, врачи  были еще
очень нужны. Через два года меня не спасли б уж никакие успехи...
   В  1952  году  из  семи  врачей нашего  госпиталя  изгнали  пять,  меня
оставили, так как не было  специалиста по ухо-горло-носу... Когда его нашли,
добрались и до меня. Это  было в Вильнюсе. Когда прибыл туда, в  городе было
25 тысяч евреев, когда уезжал -- 4 тысячи (в 80-х годах).
   Армию  пришлось  оставить, хотя  до  полной пенсии (учитывая  фронтовые
зачеты год за три), увы, не дослужил. Не дали дослужить... Сколько драм было
на этой почве! У меня  драмы не было:  я не строевой командир, а врач. Врачи
нужны всюду...
   В  Вильнюсе работу  получил  сразу  и трудился, видимо, успешно: больше
двух лет был председателем общества отолярингологов Литвы. Литовцы занять ее
не спешили. Должность была почетная, но общественная. Без денег.
   Но, как легко понять, опытный врач-отоляринголог без денег не живет...
   Жаловаться мне не на что. Да я и не жалуюсь. Моя жизнь сложилась тогда,
когда  еще  не  было  в стране  "ни  эллина,  ни  иудея..." Я  состоялся как
специалист  в   эпоху   зыбкого  равноправия  и  почти   никогда  не  ощущал
дискриминации. Так  сложилось... Но я  не мог не видеть того, что происходит
вокруг меня. Особенно  травмировало меня  изгнание крымских  татар. Подумать
только! Поголовно всех! И  женщин, и детей!.. Я  прожил с татарами бок о бок
больше  двадцати  лет.  Я  знаю,  это добрый  народ.  Больному  --  помогут,
голодного -- накормят. Знаю это и как сосед, и как экскурсовод по Крыму, где
я подрабатывал все студенческие годы. Что только не происходит в  туристском
походе. Кто-то ногу  распорет,  у кого-то  с желудком плохо или змея укусит.
Татары  рано ложились спать, вставали  в три ночи  -- поливать виноградники,
сады...  Когда  я  ни  стучался в  татарские дома,  хоть  в  полночь, всегда
отзывались и  никогда не брали денег за помощь больному. Оскорблялись, когда
им пытались дать. "Бог накажет!.."
   А какие это были самоотверженные хозяева! Как холили свои виноградники!
Именно  "холили".  Другого  слов